Пашка упрямо молчит.
Всходит солнце. Тает в прохладном утре позолоченный туман. Тайга, ещё не успев просохнуть от ночного дождя, уже хмурится. Над ней, там, где синеет небо, плывут гонимые ветром лёгкие облака, холодком тянет от этих воздушных громад. Они навевают уныние на лес, на птиц, на людей.
Потап, деловито обшарив стоянку и подобрав языком всё, что считал съедобным, улёгся поодаль от костра, занялся своим туалетом. Он тщательно вылизывает мокрую шерсть на лапах, на груди, на боках… На морде беспечность. Глаза слипаются…
— Уснул, — говорю я шёпотом, кивая на медведя. — Давайте незаметно уйдём.
— Что ты — незаметно! — возражает Гурьяныч. — И у сонного зверя слух начеку. Его не обманешь. Да и нет надобности. Я думаю, не пойдёт он за нами. Теперь, побыв один в тайге, не расстанется с вольной жизнью. А ещё через месяц-другой совсем одичает, бояться человека станет. Так что таиться от него нам нечего. Я уж знаю…
Залит огонь. Завьючена Кудряшка. Гурьяныч берёт в руки повод, последний раз по-хозяйски осматривает стоянку. Медведь просыпается, настораживается и с беспокойством следит за нами.
Что тревожит зверя в эту минуту?
— Дедушка, мы его в цирк отдадим, пусть идёт с нами, — умоляет Пашка.
Старик строго грозит внуку посохом, смотрит на небо и шагает к речке. Медведь вскакивает, ковыляет за нами, но вдруг замирает на месте: идти за людьми или остаться?
Мы с Пашкой беспрерывно оглядываемся. Потап вдруг снова бросается неуклюжими прыжками по нашему следу и опять останавливается, упёршись широко растопыренными лапами в мягкую землю. В его позе — твёрдое решение: ни шагу дальше!
Мы перешли ручей и, прежде чем скрыться в тайге, ещё раз оглянулись. Это были незабываемые минуты. Потап стоял на месте. Он навсегда оставался в тайге, Лес победил. Тайга оказалась ближе, дороже беспечной жизни среди людей.
— Прощай, Потап!
Глава 14В СОСНОВОМ БОРУ
На второй день, в полдень, мы прошли последний перевал. Старик подвёл нас к толстой берёзе, примеченной им три дня назад, срубил её и осторожно содрал кору одним большим пластом, скрутил трубкой, уложил на вьюк, и мы тронулись дальше.
Справа блеснуло крошечное болотце. За ним — равнина в пятнах озёр. Остались позади холмы.
— Куда Пашка девался? — вдруг спрашивает Гурьяныч.
— Недавно шёл следом за Кудряшкой, — растерянно отвечаю я.
— Уж не на озеро ли убег? Ему это раз плюнуть! Я тут подожду, а ты сходи за ним, приведи. Ежели супротив пойдёт — с ним такое бывает, — так ты его моей рукой пониже пояса.
Иду назад. Понять не могу, куда мог исчезнуть парнишка… Миную холм, вижу, в просвете между стволов лиственниц, сидит на корточках Пашка на нашем следу и, нагнувшись, что-то делает. Я крадучись подхожу к нему сзади, заглядываю через плечо — ничего не вижу.
— Ты чего отстал?
Пашка, вздрогнув, поворачивает ко мне голову.
— Смотрите, Кудряшка сослепу наступила на край гнезда рябчика. Видите, как измяла и часть яиц раздавила. Так я поправляю. Вот стенку прутиками восстановил, внутри мохом выстлал. Точно, как было, Яйца уложу, и пойдём.
Я молча наблюдаю, как парнишка заботливо укладывает в гнездо уцелевшие яйца, встаёт, поднимает вокруг гнезда помятый брусничник и молча любуется своею работой.
— Дедушка думал, что ты на озеро ушёл.
— Охота была, да побоялся: знал — ругать будет, не пошёл.
Мы быстро шагаем по тропке, догоняя Гурьяныча, Выходим к своей стоянке у края озёрной равнины, Здесь нас встречает Жулик. Как же он нам рад! Визжит, прыгает. Надо же было этой собачонке догадаться, что мы вернёмся сюда, и дожидаться нас!
С жадностью глотает она кусок хлеба, брошенный Пашкой.
— Ну, Жулик, и напугал же тебя косолапый! — говорит Гурьяныч, сбрасывая с Кудряшки груз.
Разводим костёр и, дожидаясь, когда сварится обед, греемся на солнце. Кругом весна, зазеленели лиственницы в перелесках, забурели кочковатые мари. И ручеёк, толкаясь: в камнях, спешит, зовёт куда-то вдаль, к неведомым просторам.
— Дедушка, мы поохотимся сегодня на озёрах? Надо повезти домой уток. Уж я без промаха: зря стрелять не буду, ты не беспокойся, — самоуверенно говорит Пашка.
— По уткам-то ты горазд, ничего не скажешь! — отвечает Гурьяныч. — А вот по мошнику, по глухарю без смекалки не суйся! Птица сторожкая, за моё почтенье! Усядется эта громадина на сук, раздуется вся, анафема, как индюк, шею вытянет, начнёт наяривать: «Чок-чок-чок-чк-чк». Послушать любо! — И Гурьяныч поворачивается ко мне. — Он ведь, мошник, не как другие птицы: строчит-строчит, да как с азарту зашипит. Тут, ежели умеешь подскакивать под песню, твоя и удача будет. Понимаешь, какая хитрость: пока шипит мошник, он глухой и слепой; вот и поспевай подскочить, сделай несколько прыжков и опять жди, когда зашипит. Ты что, никогда не добывал весною глухарей? — спрашивает он меня. — Уж и побаловал, бы я тебя на току, да не добраться отсюдова до него. Пашка настораживается.
— Дедушка, ты давно обещал сводить меня на ток, пойдёмте сегодня, — просит он и кивает мне головой: дескать, поддержите.
— Неплохо бы добыть глухарей, — поддерживаю я Пашку. — Ведь в нашем распоряжении ещё завтрашний день.
— Была бы тропа — об чем разговор, тут не так уж далеко: километров десять напрямик, да болота не пустят. А в обход, поди, не найти мне теперь тока. Давно хаживал.
— Пойдём, дедушка!..
— Ну, пристал!..
Гурьяныч выкладывает из чашки в кипящий котёл картошку, бросает туда же лавровый лист, поправляет огонь.
— Глухие места там, — усаживаясь на подстилку, продолжает он. — Мало кто захаживает туда. Птица там ещё водится. Вот разве попробовать Еськиной гривой пройти по-за озёрами?!
— Пройдём, ей-богу, пройдём, дедушка!
— Да помолчи ты, пострел! Пусть старшие скажут. И опять же Кудряшке с вьюком не пройти — места топкие.
— А мы часть груза на себя возьмём.
— Не знаю, что и делать. Воды много, нахлебаемся горя, за моё почтение.
Но уже ясно, что вопрос о глухариной охоте решён Гурьянычем и что не позже как после обеда он поведёт нас на ток по Еськиной гриве. Пашка об этом сразу догадался, обрадовался, начинает торопить нас:
— Чай пить не будем: как бы не опоздать на ток, напьёмся в бору.
— Ещё чего, без чая какой обед? Ишь заторопился. На тебя, Пашка, не иначе, узду надо надевать.
Пьём чай. Кудряшка за это время съедает свою порцию овса. Собираемся в путь.
Чтобы облегчить лошадь, мы взваливаем на себя часть груза. У Пашки за плечами рюкзак с посудой. На спине Гурьяныча полная котомка клади. Я несу спальный мешок. Робко переходим границу леса. Захлюпала вода под ногами. Расплылись перед глазами топи, завилял след по кочковатой земле. Вся равнина оперилась яркой зеленью троелиста и истекает сотнями ручейков...
Путь не радует. Идём болотами, бесконечными болотами, будь они прокляты!
— Вот за тем колком, кажись, Еськина грива.
Старик, подоткнув повыше полы однорядки, лезет через топь. Мы — за ним.
Впереди холмы за холмами. Небо бесцветное и низко висит над пустынной равниной, почти голой в матовых лоскутках застойной воды и утыканной дупляными лиственницами-уродами. Мох под ногами рвётся; мы мокрые по пояс. С меня уже сошло сто потов: Я не рад, что поддержал Пашкину затею.
Мне, человеку, выросшему в горах, равнина противопоказана, тем более заболоченная. Скучный рельеф меня быстро утомляет, тогда как среди скал, на вершинах гор, на ледниках, я чувствую себя превосходно.
За колком. Гурьяныч останавливается, беспокойно озирается по сторонам и морщится, точно от боли.
— Совсем запамятовал: ведь Еськина левее той сопочки пошла, придётся свернуть… Устал, говоришь, Пашка? На сухарик, пожуй, погоняй слюну… Чего, чего? Лямки жмут? А ты не обращай внимания, с песней иди. Ноги от песни не отстанут! — И старик, замурлыкав что-то под нос, шагает дальше.
— Дедушка, ты хорошо опознал место? Мимо бы гривы не пройти, может, там и тропа будет! — кричит ему Пашка.
— Ужо не обманусь. Там-то хорошо пойдём, только бы добраться до Еськиной, — не оглядываясь, отвечает Гурьяныч.
Если бы не уверенность старика, кажется, дальше и не пошёл бы — так намучился!
3а сопочкой попали на кочковатую непроходимую марь, залитую водою. Стали забирать вправо к ельнику, наткнулись на зыбун. Назад не стали возвращаться, полезли напрямик… Тут уж не до голода, не до лямок! В любом сухом месте, если вы устали, можете сесть и отдохнуть. Но здесь, на болоте, весною это невозможно — всё вокруг под водою. Дважды вытаскивали из грязи Кудряшку. Она покорно шла следом за нами. И мы на неё не оглядывались. Но, как только она попадала в беду, Жулик начинал лаять. Этим он снискал себе всеобщее прощение за проявленную трусость перед медведем.
— Дедушка, скоро грива? — уныло пристаёт Пашка.
— Потерпи, внучек, вон впереди темнеет, то уж непременно Еськина.
— Ещё так далеко! — огорчается парнишка.
— Тут я, кажись, обмишурился: надо было с места на закат брать — было бы ближе. — И старик, стаскивая с мокрой головы шапку, пятернёй чешет затылок.
Мокрые, невероятно уставшие, наконец-то выбираемся из болота и с величайшим облегчением ступаем на сухую землю. Это поистине самые счастливые минуты в наших охотничьих приключениях! Ведь в течение этих пяти часов мы видели перед собою только топкую почву и холодные болота, безрадостный пейзаж и пустое небо.
Гурьяныч, обернувшись, хитро смотрит на меня и от всей души громко смеётся.
— Обманул, ей-богу, обманул! Никакой тут Еськиной гривы не было с самого сотворения мира. Чёрт бы тут хаживал. Это я придумал, иначе бы не прошли.
Но у нас нет сил даже сердиться за этот обман. Быстро разводим костёр, сушим штаны, портянки. Торопимся дальше в глубь леса.
Скоро вечер.
После вязких болот и кочковатых марей идёшь по твёрдой земле легко. Пашка то и дело забегает вперёд, торопится, и тогда Гурьяныч кричит: