Деревня, куда пришел обоз из одной телеги с сопровождающими Пашу лицами, оказалась не маленькой, церквушка на холме сразу Пашу успокоила — явно православного типа постройки, даже крест на ней был целехоньким, видать коммунистические безбожники не добрались, так что и впрямь скорее всего те территории, что в 1939 году СССР себе вернул. Понятно, почему по-русски не говорят толком. Публики в деревне было мало, мужиков и не видно вообще, редкие старухи, да дети на виду. Ясно, рабочий день в разгаре. Пацанва храбро собралась стайкой поодаль и теперь сопровождала Паштета, чирикая что-то звонкими голосами. Босые все, но одеты нормально, разве что только самые маленькие в одних рубашонках. Но ведут себя сдержанно, вблизь не лезут, камнями не кидают.
Остановились все у большой избы, торгован что-то пацанятам сказал, опять послышалось слово "сегун". Несколько пацанят ускакало за этим самым "сегуном", очевидно. Паша решил ничему не удивляться, потому, когда с детворой явился крепкий мужик с тугим пузиком, показательно подпоясанный снизу ремешком с серебрянными фиговинками так, чтоб пузико подчеркнуть, типа "вот какое наел!", Паштет и не удивился. Поприветствовал мужика, тот вроде понял, буркнул что-то в ответ неразборчивое, что можно было бы получить из сложенных друг на друга одновременно фраз: "И ты будь здоров, человече!" и "носит вас, чертей, будь вы неладны!" Торгованы затарахтели в свою очередь, мужик оценивающе оглядывал попаданца. Паша попытался осторожно задавать наводящие вопросы, опять получил те же результаты — только на слово "немцы" мужик отреагировал пониманием, почесал в ухе, подумал, потом кивнул головой, типа ладно, раз чужаку так охота — нехай едет к немцам. Усмешка какая-то у него была при этом неправильная, очень уж презрение проскочило при "немцах", с другой стороны показалось Паше, что сам мужик, весьма настороженно глядевший вначале, как-то успокоился. Ощущение было странным — словно Пашу оценили, классифицировали и поставили на соответствующую полку, после чего инвентаризированный попаданец перестал быть непонятным, но интересным объектом. Почему-то вспомнилось из детства, как мама нашла при уборке квартиры какую-то гайку, обратилась к отцу, тот повертел деталь в руках, потом хмыкнул: "А, это от дивана!" Отодвинул мебель и да, прикрутил гайку на ее место.
Вот сейчас Паша почувствовал себя той самой гайкой. Еще смутило то, что в разговоре рядом со словом "немчины" вроде как показалось что-то очень знакомое, голову на заклание не положил бы, но вроде отчетливо услышал что-то типа "обосратушки", а тот торгован, что шашку предлагал, кивнул и молвил что-то адски похожее на "засранцы".
Двинулись дальше, что удивило — не выгружая практически медвежье мясо из телеги. Вот вонючих здоровенных пташек "сегун" забрал.
Покатили по проселку дальше, детишки вскоре отстали, опять тихо, только колеса у телеги скрипят, да листва шумит. Через полчаса свернули, выехали на поле, довольно топтанное. И Паштет встал, как вкопанный. До того он сильно опасался, что приведут его аккуратно в лапы немецкой фельджандармерии или в комендатуру вермахта на данной оккупированной территории, а то и к НКВДшникам, вот, дескать, прохожий шибко немцами интересовался, залетный парашутист, наверное. Морально готовился и к допросу и к драке. Даже со стрельбой. А вот к этому никак готов не был. Ну, совершенно. И в голове почему-то крутилось разухабистое и не очень уместное:
Падал в шахту лифта
оптимист Сергей.
Хохот доносился,
крики "Эгегей!"
Паша был готов увидеть немецкий лагерь. Грузовики, бронетранспортеры в конечном счете были не обязательны, вермахт немалой своей частью передвигался на конной тяге. Потому пасшиеся тут лошадки не удивили. Вот сам лагерь… Пара десятков палаток и шатров, разнокалиберных и кое-где цветастых, но изрядно потрепанных и потасканных, да и публика в лагере и вокруг него ни в коем разе не соответствовала облику вермахта. Больше всего все увиденное, включая часового при дороге, опиравшегося устало на алебарду, напоминало цветную гравюру того самого Калло, чьи рисунки Паша когда-то потрясенно разглядывал.
Алебарда!!! Чертовщина! То, что это не 1941 год стало понятно со всей очевидностью. Потому и самолетов в небе нет, что откуда тут самолеты? И язык у окружающих — наверное русский, надо понимать, только вот старый русский, да еще и диалектный. Слова-то некоторые понятны были, всяко не английские или испанские. Но может немецкий пригодится?
Потрясенный Паштет полез в рюкзак, достал фляжку со спиртом и глотнул. Он просто нуждался в таком действе, чтоб немного придти в себя. И ведь действительно — а с чего он решил, что портал работает строго на 1941 год? Это не кинотеатр с расписанием, не рейсовый автобус. Да в конце концов и там бывает сбой. Черт, что произошло-то?
И вдруг, после обжигающего глотка спирта, Паштета осенило. Он вспомнил, с какой неподдельной жадностью, директор Константин Константиныч (среди своих — Скотин Скотиныч) хватался за понравившуюся ему вещь, будь то подаренная казацкая шашка или подвернувшаяся жопа секретарши. Все встало на свои места.
Увидав хроно-светлячка, шеф, будучи левшой, схватил его с такой неистовой силой, что светлячок не выдержал и, зашвырнув директора куда попало, взорвался затем ядерным микровзрывом, разметав по болоту кости кисти Кости.
Больше внятных версий в голову не пришло, Паша под внимательными взглядами торгованов закрутил пробку фляги, встряхнулся и кивнул — пошли, дескать дальше.
Алебардщик встретил местных как старых знакомых, а вот на Пашу поглядел строго и как-то очень по-эстонски протяжно выругался:
— Вые пистуу?
Что странно — прозвучало это как-то вопросительно и не враждебно. настороженно, но не враждебно.
— Ферштее нихьт! — пожал Паша плечами.
Часовой надулся, отчего его испитая бледная морда с серой кожей как-то даже и порозовела и сказал гордо:
— Ишь Ханси Офенхельт!
Тут он ткнул себя пальцем в грудь, прямо в кожаный камзол весьма грязного вида. Потом грязным пальцем ткнул Паше в грудь:
— Вые пистуу?
— Ах, вер бист ду, ты меня спросил? Кто ты есть? Акцент у тебя, Ханси, камрад, фантасмагорический — облегченно вздохнул Паштет, в то же самое время, как мысли у него в голове заметались кучей вспугнутых летучих мышей. Ранее сработанная легенда, в которой Паша и впрямь решил по совету Лёхи быть театральным администратором рассыпалась мелкими брызгами. В течение короткого времени надо лепить новую, причем времени-то как раз мало. И тут надо было угодить в десятку с первого раза, потому как местные — условно сказать — русские, Паштета явно за своего не приняли и спровадили к чужакам "немцам". Если и тут не получится договориться — придется сидеть между двух стульев, то есть на полу холодном и черт его знает — как в этом времени, а может и в этом, ином от земного, мире быть неприкаянным. без друзей и знакомых. человек — существо социальное, а одиночку всегда обидеть просто и легко.
С одной стороны на войсковое подразделение этот разбродный лагерь как-то не тянул. С другой стороны публика у палаток даже на первый взгляд была вооружена, но при том торгованы явно чувствовали себя тут спокойно, да и деревенские тоже не шибко волновались, что рядом с ними порядка сотни вооруженной шпаны. Причем явно не своих, а пришлых. Так спокойно крестьяне относятся только к дружелюбным регулярам, как полагал Паша.
Оставалось только вздохнуть тоскливо от досады. Полез в воду, не зная броду — вот и купайся теперь в сапогах по самые уши! И ведь как шел сюда — как американский президент, напыщенно и безоглядно, не думая, что дальше делать будет. И надо рожать легенду, срочно выдумывать имя и фамилию, а судя по одежке и быту местных — еще и сословие свое надо обозначить и чтоб впросак не попасть! Но учитывая, что ничерта не понятно, а исторические знания ограничены "тремя мушкетерами", да парой фильмов — можно такого дурака свалять за пять минут, что чесаться устанешь.
На счастье Паши часовой как-то тоскливо и зло перекосил свою бледную морду, неразборчиво выругался, торопливо отошел на десяток шагов и злостно нарушил устав караульной и гарнизонной службы в той редакции, что была знакома Паштету. Он уселся весьма недвусмысленно "гордым орлом" и стал тужиться. Такая европейская простота нравов немного удивила "нецивилизованного русского дикаря", но виду попаданец не подал, только судорожно размышлял — как назваться, что дальше делать, и с чего это кнехт караульный срать уселся при всем честном народе? Все вместе сразу обдумывать было трудно, разве что обратил внимание, что торгованы невзначай переглянулись с постными деревянными мордами, но легонькие иронические ухмылочки тенью, отзвуком на губах у них скользнули.
Злорадствуют, интеллигенты местные, над страданиями солдапера-чужеземца. Бесплодные страдания-то, судя по всему. Не выходит у Данилы-мастера каменный цветок.
— Nichts passiert? (Ничего не получается?) — спросил Паша сочувственно, но в меру, чтоб не выглядеть и глупым самаритянином.
Алебардщик злобно посмотрел снизу вверх, ничего не сказал внятно, только пробурчал что-то себе под нос. Его совершенно не смущало, что он тут сверкает голым тощим задом перед совершенно посторонними людьми, но вроде понял вояка, о чем спросили.
А Паша, с виду стараясь остаться невозмутимым и холодным, лихорадочно думал, перебирая варианты ответов и отвергая их один за другим, что было совершенно разумно, потому как в этот пиковый момент в голову лезла какая-то чушь, причем лезла настырно и упорно, как пьяный в музей, невзирая на то, что ее выкидывают из вороха мыслей. При этом же, как и положено всякому разумному человеку, который только что облажался и сморозил глупость, все время вылезали детали, которые Паша по дороге видел, но не воспринял так, как надо и потому не подготовился.
Как говаривали раньше — смотреть и видеть — две разные вещи. Ну, вот пришел Паштет в деревеньку и что? Ни домов не разглядел, ни одежды взрослых, ни прочего. Бревенчатые избу, в чашу рублены. Вроде отличаются от тех, что сейчас в деревнях, так это из-за