— Почему московиты не построили порт сами? Как Даннлинн или Ригу?
— Даннлинн? — уточнил сонный Шелленберг, гревшийся на солнышке как большой, сильно потертый, но боевитый кот. Кот, комфортно сидевший в седле, словно в кресле на веранде.
— Ээ… Даннлин! Датский лагерь! Ну, Таллин? О, Ревель! — копаясь в пыльных залежах на чердаке своей памяти сообщил Паштет.
— Это просто! — сказал 'Два слова' и заткнулся, черти бы его драли!
— Точно! Новгородцы могли построить порт давно, но для такого дела им по уставам города надо было поручить это приглашенному князю, потому как сами отцы — старейшины договориться не могли, боясь, что один из больших родов сумеет перехватить все деньги, потому только для временного князя эта задача. По той же причине и князю своему это поручить побоялись — вот и остались на обочине без портов. Основная прибыль — Ганзе. А Йохану тоже не нужен порт на новгородских землях, ему усилять их совсем не охота, они и так под Польшу норовят или под Ганзу встать. Проще получать дань, а что нужно — пойдет через Ревель или англичане привезут. Там хитрости полный воз, но это и прекрасно, что русские сами себя перехитрили, нам же проще.
— Так новгородцы не добровольно под Москву пошли?
— Ты шутник! — отметил Шелленберг.
— Как же, добровольно. И воевали и бунтовали сколько раз. Но Москва сильнее — и на войне и в деньгах. Потому и одолели московиты, что в Великом Новгороде одеяло каждый на себя тянул, у семи нянек детя без пригляда. Да и воюют московиты умело, хитрые они, черти — сказал Хассе и перекрестился, явно опасаясь, что враг рода человеческого услышит свое название и явится легионом за душой солдата.
— Не знал — признался Паша.
— С луны упал! — констатировал очевидное Шелленберг, хихикнув.
— Хочешь жить — вертись, как ошпаренный! Московиты — вертятся — пояснил Хассе.
Паштет усмехнулся, вспомнив интернетные заклепочные споры на тему военной истории, которые как нельзя лучше обобщались детским вопросом: 'Если слон на кита нападет — кто кого заборет?' и спросил:
— И что, московиты победили бы даже швейцарцев?
Шелленберг иронично хрюкнул и вроде как подавился, а старший канонир и бровью не повел. Ответил уверенно:
— Само собой разумеется. В одном бою, может эти горные дикари и победили бы. Швейцарцы хороши таранным ударом доспешной пехоты. Но если не один бой — то их быстро бы охолостили. У них нет конницы, нет стрелков, лучников и пушкарей. Вроде бы слышал, что мушкеторы есть, но если и так, то очень мало — все там — пикинеры. Пешие копейщики.
Мне рассказывали в Новгороде, как московиты в прошлом разгромили новгородскую рать — новгородцы выставили тяжелую бронированную конницу, а царские стрелки выбили им всех лошадей, перебив издалека стрелами из луков и болтами из самострелов. Ну и все, спешенный тяжелый кавалерист — просто мишень. Тут такие расстрояние и просторы…
— Тысячи моргов! — кивнул Шелленберг.
— … что швейцарцы замариновались бы и упрели маршировать в каре, а тягло в обозе им бы перебили моментально. Много на себе — учитывая доспех и оружие — не унесешь. Так долго не навоюешь. Московиты говорят: 'Пеший конному не товарищ!' — как раз подходит. Так что швейцарцы остались бы без обоза, спать бы им не дали, а в доспехах все тело не прикроешь, куда-нибудь стрелу да всадят — в ногу, в морду… Тут хорошие лучники, от татар научились, наверное — как ни в чем ни бывало закончил Хассе.
— Гм? Морги — это что?
— Площадь так измеряют. Один морг — квадрат из 400 жердей. А одна жердь — двадцать пье. Ну, что так смотришь? Та же пика. Ты что-то совсем не разбираешься в мерах!
— Почему же. Я знаю, что сотня — это сто штук — не моргнул глазом попаданец. И тут же сел в лужу.
— А большая сотня? — спросил любопытно 'Два слова'. Смотрел иронично, мерзавец. Даже проснулся, кажется.
Паштет пожал плечами. Канонир Хассе снизошел, выручил:
— Большая сотня — сто двадцать. Правда, немецкая большая сотня — Гросс — так там сто двадцать дюжин. Это на границе все знают. Как и то, что жидкости меряют фудорами. 1 фудор это 10 амов это 100 ведер или 1000 чарок.
— Пива бы сейчас — сказал мечтательно Шелленберг.
— Пару амов — поддержал его канонир.
Паша поежился под насмешливыми взглядами. Черт, опять облажался перед наемниками! Да чтобы все это помнить, надо тут родиться! Тысячи деталей и нюансов, естественных для жителей этого времени, составляющие их мир были просто не знакомы жителю 21 века. По определению.
И что особенно удивило — каждый человек в этом мире прочно занимал свое место в иерархии, словно вбитый гвозди или предмет в каталоге. Все по местности, по ранжиру, по роду и званию. Гопнические вопросы: "Чьих будешь? С какого раёна? Кого знаешь? — тут были главными. И если ты не вписываешься в общую структуру — то печально все с тобой будет. То, что рассказывал разговорчивый сослуживец только подтверждало общую картину.
Появившийся со стороны человек оказывался, как правило, изгоем и жил недолго. Бродяги, шатающиеся меж двор, были весьма нежеланными элементами. Тут в России их не вешали за бродяжничество, как это было принято в Англии, читывал в детстве Паштет вместе с бабушкой Марка Твена и судьбу "принца и нищего" отлично помнил, но и привета не было. Холод и голод, ранняя кончина.
Чем дольше вживался Паша в этот мир, тем отчетливее благодарил покалеченного пасечника — только в наемниках, пожалуй, мало интересовались происхождением, тут требовалось другое, весь сброд стекался в эти шайки. Ну так и помирали ландскнехты, как правило, в канаве, по-собачьи.
А все остальные жители были четко структурированы, помещены на свое место в иерархии и выбраться со своей полки было практически невозможно. Родился в крестьянской семье — будешь крестьянином и дети твои тоже, родился в семье сапожника — твое дело будет сапожным до конца дней.
Глава девятнадцатая. Совмещаем пространство и время! Копать от забора и до заката!
Паша искренне возрадовался, что он как бы лекарь — это спасло его от земляных работ, которые свалились на немецкую роту. Московиты, а их тут было реально много в этом широко раскинувшемся лагере, рыли землю совершенно остарвенело, готовя укрепленную линию обороны. Ставили плетиеные туры, копали рвы. Здоровенный бревенчатый частокол, длиннющий — докуда глаз хватало, словно Китайская стена, двойной, с засыпкой грунтом промежутка — уже был серьезной преградой, да и стоял на берегу реки, что совсем было хорошо. Кровью умоются враги, переправляющиеся через броды. И много чего еще позволяли сделанные русскими земляные укрепления. Как они ухитрялись столько накопать примитивными деревянными лопатами, вырезанными, словно у Робинзона Крузо из досок, совершенно непонятно! Но было странно — от кого так спешно укреплялись? Как-то на душе у Паши стало томно, да и камарады выглядели чем дальше — тем хмурее.
Пока остальные немцы швыряли землю деревянными лопатами, Геринг со своим квартирмейстером и все пушкари отправились на телегах за орудиями. Московиты выделили для наемников несколько пушек из своих запасов, Фаренсбах свое уже получил, а пристяжным приказал выбрать самим, чем они и занимались в настоящий момент, найдя в громадном русском обозе оружейников с запасным добром. Странно, но московиты разрешили взять столько пушек, сколько смогут немчины в бою обслужить. Лишнее доказательство, что на Руси людей нехватка. Выбирали из дюжины, а взяли шесть. Видно было, что И Геринг и Маннергейм и пушкари понимают вопрос. И постукиванием и осмотром и всяко разным иным хитрым способом — отобрали из предложенных лучшие. Русские пушкари, ведавшие трофеями, выбор одобрили. Московитский старый говор Паштет уже с грехом пополам понимал, и потому разговорился с русаками, присматривавшими за оружием, благо сам он в пушках не разбирался вовсе.
— Это чьи были пушки? — спросил он московитов.
— Три турские, четыре ливонские, две шведские и нашего литья остальные — ответил дюжий детина, хмурый и медлительный.
— А что нам отдаете свои? — не понял Паштет.
— Государь велел — отрезал пушкарь.
— А что на них написано? — полюбопытствовал попаданец, глядя, как Хассе, кряхтя от натуги оттаскивает в сторону длинноствольную изящную пушку на массивных, окованных железом колесах. По стволу вилась изящная и замысловатая надпись чужим шрифтом.
— Вот та, которую твой товарищ тащит — имя имеет "Дарю лишь смерть!" — усмехнулся московит.
— Да? — удивился Паша.
— Ага, толмач читал. А вот на тех — просто кто отлил, да когда, да по чьему приказу. А эта — с именем. Хорошая пищаль, жаль, размер не тот — и пушкарь сказал что-то еще.
Вот тут Паштет не вполне понял старославянские словесы и долго переспрашивал. Втолковывали ему московиты вдвоем — с жестами и рисованием палочкой на земле, пока доперло до попаданца, что царь Йохан повелел, дабы в его армии все пушки были только трех калибров и никак иначе, все нештатное из армии удалялось — что в крепости, да дальние гарнизоны, что — в переплавку. Пока разговаривал — камарады споро разобрали пушки, стуча молотками, отделив колеса и лафеты. Сами орудия и все детали были совместными усилиями загружены на телеги, Геринг повозился с бумагами — и тронулись обратно, получив еще и порох в бочонках, пучки фитилей, ядра и груду дробленого камня в плетенках. Фитили, как самое ценное — тут же прибрал квартирмейстер. Получили банники, всякие прочие приблуды, разномастные и разношерстные. Тронулись обратно.
Хассе ехал, как на собственные похороны. Удивленный мрачностью канонира, Паштет спросил его о причинах хмурости — и обалдел, услышав, что идут сюда татары. И при том — с турками, ногайцами, громадным обозом, артиллерией и силами совершенно чудовищными.
— Это сефери, большой поход. И их главный каан идет и сил у них больше сотни тысяч, а то и стопятьдесят будет. Все мужчины из Крыма пошли. От мала до велика. Это конец нам… — печально сказал канонир.
— Погоди, ты же говорил, что татары в этом году не нападут? Им же нечего грабить? — поразился сказанному Паша.