Успели из закопченной, ставшей черной, как вороново крыло, пушечки бахнуть трижды, потом вал атакующих докатился до стен гуляй города и понеслась сеча. Как ухитрялись московиты и немцы так вертеться, кромсая и рубя лезущих через щиты — взопревшему Паше было непонятно, он уже проснулся измотанным донельзя, мало не коленки дрожали, а соседи — прямо живчиками! К смраду стухшей крови плеснуло запахом свежей. За щиты перебралось самое большее двое — трое ногаев, до Паши дошло, что за ночь трупы от деревящек убрали, откинув подале. Получился такой вал, с которого до верха забора не допрыгнуть, а у самих щитов — как ровик вышел. Уже легче.
Атаку отбили, назад побежали — а большей частью заковыляли, охая и подвывая, в лучшем случае — половина. Навстречу — следующая волна. Паштет уже совсем было собрался бахнуть из мушкета в спину такой фигуре, нелепо скорченной, но его остановил стрелец, голова которого была обвязана красной тряпкой. Лицо было измазано засохшей кровью, словно красная маска, откуда дико глядели голубые глаза и сверкали белые зубы.
Жесты были понятны — пуля еще пригодится — а у этого ногая срублена кисть руки, не боец он уже. Пауль кивнул, дружески оскалив зубы. Стрелец ответил такой же волчьей улыбочкой. Жались к щитам, сверху невесомо сыпались стрелы. Кто-то из московитов завизжал, хватаясь за лицо — стрела торчала из глазницы. Раненый на глазах опешившего от такого зрелища вырвал стрелу, вроде как вместе с глазом, и повалился навзничь. Сотник хрипло каркнул — четверо подчиненных подхватили раненого, потащили к телегам.
Паштета передернуло непроизвольной судорогой. Гриммельсбахер переглянулся с "Два слова", коротко хохотнул, посмеиваясь над новичком. Видно было, что эти штукари и не такое видали, совсем не удивились. Попаданца передернуло второй раз — он часто в книжках встречал выражение "глаза убийцы", но не очень понимал, что это такое в виду имелось, в кино такого не увидишь. Теперь — понял — у наемников взгляд был странным, холодок пробирал от таких глазок. Смерть смотрит, воистину. Словно в знакомых людей влезло нечто чужое, страшное и глядит оттуда.
Опять раз за разом — три выстрела из пушки и волна человеческого мяса добежала до гуляй-города.
И тоже — разбилась. В ошметья, в кровавые брызги. Мягко, по-лягушачьи, шлепались отрубленные кисти рук и пальцы. Даже сквозь вой, ругань на нескольких языках, визги — и боевые, которыми себя тартары и ногаи подбадривали и визги от ужаса, хрипы и стоны, этот мягкий стукоток сыплющихся пальцев и кистей бы отчетлив, словно звук был другой, не сливавшийся с разнообразием, исторгаемым из сотен глоток.
— Другая звуковая дорожка! — нелепо мелькнуло в голове. Нежило рядом трется. словно кошка об ноги, мушкет сует. Рожа — совершенно не азиатская с редкими зубами — кто-то, голый по пояс лезет угрем в амбразуру для пушки. Свирепые серые глаза под меховой шапкой. И закрывает дымом. Сквозь бело-голубой туман видно — попал! Голая спина, бритый затылок, свесившиеся до земли, дергающиеся руки, железная сабля выпала.
Кто-то, как кота за шкирку, отдернул в сторону, громом ревущая огненная струя совсем рядом. Шуршанье уже знакомое — каменным дробом зарядили и тут же стук яблок об землю — влетело в живых штурмующих. Мушкет из рук выдернули — ага, слуга поспевает, заряжать кинулся, навострился салага, старается. Ствол мушкета у лица — схватил, бахнул в амбразуру, куда вроде как новые умники сунулись — отпрянули рожи. Сунул не глядя, ему новый дали. Бахнул еще раз, обернулся, вздрогнул — тот одноглазый московит из обоза приплелся, три мушкета притащил заряженных. Дыра в лице, где глазница, странно — и не кровоточит почти…
Шипенье змеиное за спиной — и горячая вонь густой волной, как из сортира вокзального. Спешно забивая пулю, оглянулся — а это Гриммельсбахер промоклым старым халатом по стволу елозит и пар валит столбом. Что то игрок крикнул, явно по роже видно — пошлое, но Паша шуточку не уловил, расслышал, хоть уши и отбиты лютым шумом боя, но — не понял. отупел как-то и затормозился.
Нежило за рукав дергает, сует мушкет, а стрельнуть и не в кого, стучат топоры по краю, рубят хватающиеся руки, а в задымленной амбразуре — пусто. Только что-то мерзкое, сизо-розовое кучей.
— Главное — не ошибиться при зарядке — твердил про себя Паштет, точно помня, что в трети ружей, собранных американцами с поля боя в Геттисберге были забиты сначала пули, а потом — порох и некоторые солдаперы набивали так в ствол по два десятка зарядов.
Глава двадцать вторая. Золотая волна
Мельком просквозило что-то на краю сознания. Мысли путались, жажда чертова и усталость чугунная мешали сосредоточиться, но одновременно проскочило и нелепое и не нужное сейчас воспоминание про какого-то Николая Ростова, который улепетывал от французского пехотинца, истерически рассуждая про: "Как же меня такого хорошего, которого все любят, могут убить?"
При этом странно уживаясь, тут же сквозануло мальчишеское: " А как я со стороны смотрюсь, вроде — вполне, а? Да я — молодец!"
И холодком мертвенным где-то внизу живота, словно та пуля во рту (а холодит ведь, и впрямь легче с ней), но неприятным, неживым холодом — ощущение: "А ведь запросто убьют. И не просто убьют, а вспорют брюхо, выколют глаза, расквасят череп, так, что мозг и вся моя личность — вон как у того с пустой раскрытой мозговой коробкой, серо-желтыми ошметьями под сапогами…"
От всего этого оторвал хрипатый рык над ухом.
— Пауль, свои заряды выпустишь по моему приказу! Без меня — только если к тебе прорвутся. В резне без тебя обойдемся, ты в резерве! — и глаза у канонира старшего такие же страховидные, как и у других компаньонов. Точно, одержимы бесами. Или даже посерьезнее — демонами. В кино бы за такое выражение актеру отвалили бы гонорар мешками, но не умеют актеры такое изобразить, не дано… Они изображают не то, что было на самом деле, а как им режиссер скажет, а сейчас среди режиссеров воевавших нету…
Ощупал нервно рукой свою сумку с патронами, на секунду обожгло глупой мыслью, что осталась где — то эта драгоценная сума, украли или потерял. Нет, все тут. Просто привык уже к этой тяжести, не ощущаешь. Шарахнулся в сторону — что-то по тяжеленному шлему брякнуло и рикошетнуло. Нет, не пуля, что-то легкое, длинное и частью деревянное — щелкнуло на рикошете характерно. Оглянулся по сторонам мельком. Сулица, дротик короткий в кровавую жижу воткнулся как раз у босых ног оттащенных в сторону мертвецов… Бросают такие дроты сблизи.
Точно, не заметил — атакующие уже на щиты лезут. Встряхнулся, чихнул от вонючего порохового дымка, который прямо с фитиля — да в ноздри попал. Прочистило немного мозги. Но все равно рубку за щитами видел плохо, мельтешило все, суетилось, а Паштет уже проснулся очумелым. И опять — чудо — бежит волна обратно, прореженная вдвое, а свои — живы, хотя раненых прибавилось. Смрад мочи старой, раскаленной до пара. Повел глазами — возятся камарады, охлаждают раскаленный ствол. А с неба солнце жарит, словно тут не Подмосковье, а Египет. И дым пороховой слоями, как туман. Водичики бы… Литра три… Попить…
Опять орут, неймется им. Четверо стрельцов, что пехотным прикрытием при пушечке, глянули неодобрительно, когда Паштет, кряхтя, влез на стрелковую приступку, попытался глянуть в амбразуру, но брякнул широким краем шлема о бревно. Все же исхитрился, посмотрел.
Мусорное поле, словно везде, куда глаз достал — свалка городская. Густо навалено всякого, сразу и не поймешь, что это трупы конские и людские. Неряшливое все какое-то. И пороховой дым стелется. Совсем похоже на горящую помойку. А много набили! Но сзади стеной — еще больше. Орда. Настоящая орда. Нескончаемая, бесчисленная, необозримая. Сверхчеловеческих размеров.
И новая волна накатывает. Пушка рявкнула. Паштету дали бахнуть из мушкета и тут же невежливо сдернули с приступки, оттащили под локти, словно боярина какого, назад. Мушкет из рук выдернули, новый поданный цапнул. Совсем неудобный, грубо сделанный, с рук не выстрелишь, подставка нужна. И опять галдящие вороны на заборе, добежали. Тут уж его совсем невежливо дернули за телегу. О, вот на нее и упор…
Хассе оглянулся, кивнул. Не в смысле — давай! Наоборот, успокоился, увидев, что огневое средство последнего шанса в тылу и вперед не лезет.
А уже перескочивших и вырезали. Паштет, как зритель сторонний, только кулаки сжимал нервно. Определенно, эти ногаи или татары были хорошими бойцами. Умелыми, не то, что те нищеброды второго дня, вот те были неумехами — глазом видно. Эти уже знали отлично, что такое сабля и копье, пользователи уверенные. Но каждый из них был сам по себе и перепрыгнув через преграду — встречался сразу с двумя-тремя защитниками, работавшими вместе, дружно.
Строй. Воинский строй. Механизм, на манер мясорубки. Сучкорубный станок. И немцы-наемники тоже не поврозь были. Нет тут поединков, тут — резня. И только что "Два слова" секанул под коленки наседавшего на Гриммельсбахера воина, а тот в свою очередь сбоку, походя секанул шпагой поперек лица татарину, что замахнулся своей кривой саблей на "Два слова". И замах не вышел, отшатнулся раненый, хватаясь рукой за разрубленное лицо. И умер от хрустящего удара топором по шее — стрелец из прикрытия поспел.
Трижды Паштет прикладывался к мушкету. И ни разу не пальнул. Так мельтешили перед ним свои и враги, что за пару секунд, что запал горит — цель исчезнет, а влепишь в спину своему. Досадно.
Откатились те, что выжили.
Пришел Геринг, глянул хозяйским, но мутным глазом. Видно было, что хотел что-то сказать, но передумал — губы у него обсохли и уже потрескались, неохота ими шевелить без крайней нужды, убыл обратно. Нормально на фланге. Этого достаточно.
Дым расползался вонючей мутью, медленно таял. Солнце из зенита калило шлем. Наверное так себя голова чувствует, если ее засунуть в микроволновку, как того кота.
Снял тяжелое железо — легче не стало. Нигде тени нет, под телегами раненые в беспамятстве стонут. И кепочку тоже лучи накаляют.