Опять дудки и рожки взвыли. Пришлось вставать. Волна на поле. Эта — уже блестит сталью. Посверкивает, но серая такая. Взблескивающая стенка прет на деревянную, краснопокрашенную.
Отбили. Передыху не дали — конные стали вертеться, к щитам подскакивать, лупят из луков. Стук о дерево, о землю. И редкие вскрики, когда — в мясо. В ответ редкое громыхание мушкетов. Паштет себя попробовал, бахнул дважды, раз попал, коняшка кувыркнулась. Русские посмотрели с усмешкой. Они стреляли реже, но явно — результативнее. Черт их знает — как получалось у них.
Конных сменили пешие. Потом конные. Опять — пешие. И снова — конные. И почему-то казалось Паше, что вроде как одни и те же, а вроде — и все время другие. Свежие явно. Словно на конвейере. Пулю во рту менял несколько раз — нагревалась теперь быстро, не холодила толком. Сначала было досадно, что его толком не пускают в дело, потом угомонился и своей гордости дал подзатыльник. Его держат как козырную карту. И ему нельзя сдуться и спечься, если дойдет дело до дела. Суетливо пощупал тяжелые цилиндрики патронов. Руки какие-то непослушные, пальцы трясутся с чего — то. Пить до чего же охота! А ведь он не дрался, его пока не привлекали в бой, берегли, как НЗ.
Еще волна. Отбили как-то быстро и легко и не понял — что встревожились камарады и стрельцы. А потом доперло — слева шум, там всерьез прорвались, похоже. Туда галопом проскакало сотни две конных, наконец — затихло.
И когда уже совсем стало невмоготу от жажды и жары — натиск ослаб. Опять приперся Геринг, башка у него была обвязана окровавленной тряпкой. Говорил мало, но кислое дело — левее пару пушек татары вывели из строя, забив в запальные отверстия свинец от пуль, расчеты порезали. И — судя по всему — готовятся к чему-то серьезному.
Получил от плохо соображающего Паштета пару таблеток, за чем, похоже и пришел, сожрал их жадно, хоть и на сухую и убыл.
У татар пели и перекликались дудки и рожки. И как — то очень суетливо там было, мельтешение какое-то сквозь дым виднелось.
Наемные немцы напряглись, насторожились. Подошел стрелецкий сотник, сказал что-то иронично, хоть и без улыбки. Хассе кивнул крупной головой, подумал чуточку и заявил своим камарадам:
— Отдыхаем пока. Сейчас будет серьезная атака. Золотая волна пойдет. Лучшие воины. Но московит говорит, что пока знать с челядью соберутся — часа два пройдет. "Два слова" — караулишь.
Знать собиралась еще дольше. И двинулась, когда уже стало попрохладнее, солнце пошло к закату. Пауль успел даже вздремнуть, вскочил с дурной головой, заполошно. Огляделся — все уже на местах, его видно дергать не стали, последним подняли. Хассе глянул с усмешкой, странной на чумазой щетинистой физиономии. Нежило тут как тут, с натугой тянет пару мушкетов и уже запаленные фитили. Заметил, что у стрельцов еще нет витых дымков, поспешил слуга, но ругать не стал — во-первых за рвение не стоит, во-вторых сил на это нет. А сейчас придется выложиться. Знать здесь, это не те штукари, что в будущем появятся, которые и пешком идти разучились, эти-то свирепые и драться обучены, да и челядь у них вполне боевые слуги, не чета Нежило.
Добрался до стены. глянул — и обмер. Да, это именно — золотая стена, сверкает на солнце, но кроме золота и стали много, и это — добротная боевая сталь. Полированная, сверкающая на солнце тысячами бликов. Сила прет! Каркнул что-то сотник. Опять не расслышал попаданец.
— Что это он? — не удержался Паштет, с трудом ворочая тяжелым языком в сохлой пасти.
— Турков нет! — ответил сосредоточенный "Два слова".
Паша его не понял, додумывать не успел, кто-то пихался рядом. Его подвинул стрелец, высунувший в амбразуру ствол своей пищали. Намек Паштет понял, кивнул слуге, чтобы тот оставил оба мушкета тут же, все равно не получится у нерасторопного гостя из будущего палить с тыла из этих бандур. Громыхнули вразнобой орудия и показалось даже необученному уху — сильно меньше их сработало. Выбрал себе место, чтобы прикрыть огнем своих. Получилось не очень — сменил позицию — опять не то. Пушки бахнули еще раз. Залез на телегу, вот отсюда хорошо будет бить и тут же его сдернул вниз кряжистый стрелец из прикрытия. В самый раз — с неба посыпались невесомые стрелы, застучали вокруг. Пара впилась в доски тележные там, где только что стоял. Ахнули обвалом пищали, потом забили вроссыпь — и золотая волна докатилась.
Эти сволочи в отличие от многих бывших ранее, так же устроили живые лестницы из челяди, хорошо, что так сделали всего во второй раз, не было привычки у остальных ногаев и татар вставать под сапоги товарищей. А вот эти — турманами маханули, прям как китайцы, любящие такие трюки в своих фильмах. Прямо на копья, которые раньше у стрельцов Паштет не видал. Мало их было, не у каждого, но вот по одному на троих — четверых. И копейщики постарались ловить жалом прыгунов, что при упертом в землю конце древка дало страшные результаты. Но копья кончились, а татары повалили густо.
— Огонь! Золотых бей, самых богатых! — рявкнул бодро старший канонир, словно и не устал, словно и не корячились весь день. Мысль Паштет уловил надо вышибать начальство! И закарабкался на телегу, где было присмотрено им удобное место.
Остро скользнуло горькое сожаление, что взял с собой в прошлое только три десятка патронов. Копеечное же дело, просто не подумал. И капсюлей взял мало, всего-то сотню. гроши же стоило, дурак стоеросовый! И калибр бы побольше! А теперь сожалеть поздно, только успевай прикидывать кого бить первым, да при том помнить, что пули и картечь летят по-разному, что в первый выезд на полигон страшно поразило стрелка, когда оказалось, что он очень сильно заблуждается, считая, что дроби и пуля летят одинаково. Чем мельче была дробь, тем ближе она ложилась к стрелку и только тяжелые пули летели прямо и далеко. Метров на 50. Но здесь надо брать ближе — надо же еще прошибать доспехи джигитов этих, а они были куда лучше всего, что видел у атакующих раньше.
Начальство еще не соизволило лезть через щиты и первую пару патронов Паша сжег по густо лезущим холуям, один выстрел по верху щита вправо, другой — влево.
И неприятно удивился. Рассчитывал, что сметет залпом врагов, как воробьев с забора, помнил отлично как срубила картечь ночных гостей, а эти — хоть и попал как надо, да еще сбоку фланканул, а мешком, башкой вниз, повалился только один из десятка, а другие — спрыгнули, хоть и поцарапанными в разной степени, но годными для боя.
Доспехи! Держат они удар картечный куда лучше, чем ватные халаты нищебродов первого дня. С трудом подавил полыхнувшую было панику. Испугаться было нельзя, это гибель. И ему гибель — и доверившимся его двустволке немцам и стрельцам. Они стоят насмерть, чтобы он мог стрелять без помех. Рассчитывают на него, прикрывают буквально своими телами. И от резни берегли раньше. Так бы он уже валялся босым и голым вонючим мясом, зарезали бы уже, чего там говорить. Пора возвращать должок.
Бежать — некуда. Паниковать — это бесплатно подарить себя этой сволочи. Оружие удобно и привычно лежало в задрожавших было руках. Толпа татар словно зерг рашем валила через стену. Отперли массой защитников к телегам. Сейчас скопят силенок побольше — и просто живым мясом продавят дорогу. Стрела больно кольнула в грудь, наклонил башку по-бычьи — звонкий рикошет в шлем, так брякнуло, что аж присел. Словно холодной водой живительно в лицо плеснули — поменялась точка зрения и — понял, понял, что делать! И вспухшее радостное бешенство загнало испуг куда-то далеко — в пятки, только б успеть на перезарядках!
Шлемы не закрывают лиц! Он увидел злющие хари, открытые боевым кличем рты — слоем, уровнем! И напротив глаз — отверстия даже в закрытых шлемах. Когда присел — оказалось, что головы на директрисе стрельбы получаются по пять — шесть штук разом, учитывая разлет картечи. Перед глазами тут же застроились геометрические треугольники, главное зацепить побольше на каждый картечный конус. Вправо залпом, дуплетом. За дымом не видать, не до того, в казенник вваливаются теплые патроны. А теперь с поворота — влево, черт, плохо вышло — весь заряд принял в себя старый вояка с вислыми седыми усами из-под кольчужного обвеса шлема. Только брызнуло алым в воздух! Татарин так свалился вертикально вниз, словно его за ноги под землю утянули.
Паштет, как писающая у ночного клуба девушка, крабиком, враскоряку сместился вбок до края телеги, рявкнув на замешкавшегося Нежило. Один патрон тяжелее другого — пулевой подвернулся. Картечным бахнул вбок, тут почти перед физиономией блесканула близким промахом сталь — а перед Паштетом — защитников продавили! Гриммельсбахер и пара стрельцов, причем один на глазах сгорбился и из потного сукна на спине странно вылезло что-то длинное и красное, тоже совсем чуть не дотянувшееся до Паши.
И не сразу понял — пробили мужика навылет не то саблей не то коротким копьем. Потом уже сообразил, после того, как чисто на рефлексах почти в упор влепил пулю в самого ближнего к нему врага, мимолетно удивившись тому, как медлительно взбухла голова воина, распалась не спеша рваными лоскутами, словно лопнула надувная резиновая маска, и как цвиркнула в стороны длинными струйками карминной крови. Соседи убитого, отшатнулись в сторону, хотя явно матерые волчары, не впервой им кровь видеть, но такое явно их потрясло. Безголовый труп почему-то еще стоял, сильно раскачиваясь, давал секунды на отступление.
Шарахнулся в сторону, наступив на Нежило, сам неловко сел на задницу, ужасаясь тому, что сейчас возьмутся за него. Патрон уронил, потерял время на перезарядку, и тут его за шкирку, как кота, сдернули с телеги, отчего рот раскрылся в изумлении — дернули — то неожиданно мощно. Нежило куда-то пропал, потому неловко перехватил гильзы горячие сам, пхнул не глядя в суму, доставать новый патрон вместо утерянного не было времени, врезал в тех, кто следом за кубарем перекатившимися через телегу защитниками, полез в атаку из одного ствола. Отпрянули!
Радостная мордашка слуги зубы скалит — протягивает лапка детская утерянный патрон. Идиот малолетний, всерьез слова хозяина воспринял и боится его гнева больше, чем татарских сабель. Когда только успел?