Вроде Хассе что-то орет? Не понятно только — что. Руки сами работают, голову довернул, отчего уставшая шея заныла пуще — неожиданно понял — тычет рукой старший канонир и на указуемом направлении — роскошный персонаж через щит перебрался, чуть не под белы руки вознесли, глаза режет тысячью золотых бликов, все сверкает на этом сукином сыне. Чин! И немалый чин. Золоченый мерзавец величаво простер руку, его холуи дружно взвыли какую-то фразу, причем Паштет не понял опять — с чего это слева он отлично каждый слог слышит, а справа — какой-то шум неразборчивый.
Шесть патронов сжег, лупя по главарю, даже сквозь дымину пороховую видя золотой блеск и ориентируясь на него. Картечь косила слуг, прикрывавших собой господина, но чертов идол стоял недвижно, а потом вдруг свалился, как — непонятно, не увидел того стрелок, судорожно и поспешно заряжая раскаленную двустволку. Просто вскинул оружие в очередной раз — а цель не блестит.
Как потяжелело ружье! Словно не легонькая охотничья вещица, а противотанковая старая дурында. Словно мушкет длинноствольный. Сил нет совсем, коленки подгибаются.
Увидел, что татары возятся чего-то у щита, спины подставили, а на спинах и брони нет! А получите — распишитесь, чтоб они там не копошились — а явно во вред что делают!
Со свой стороны рев — стрельцы валом через телеги к щитам ломанулись, в кровище все, сабли и топоры уже сталью не сверкают, красно-лаковое оружие уже, напилось кровушки. А татары что-то сдулись. Откатываются, ей-ей — откатываются. Рука нашарила последние пару цилиндриков в пустой суме… легкие какие-то. Механически сунул в дымящиеся казенники, взвел автоматически курки — две осечки. Не понял, тупо посмотрел… Опять не понял, потом — дошло с некоторым скрипом, что пустые гильзы запихнул. почему пустые, он же все снарядил…
Пришел в себя, когда понял, что его ощупывают самым наглым образом. завозился. рыкнул.
— Живой и целый — вполне понятно заявил сотник стрелецкий в изодранном кафтане и заляпанный кровищей. Весело сказал, хоть и голос скрипучий, неживой какой-то. А сбоку каркнул Хассе — и его не понял. Встал, шатаясь. Сил радоваться нету, вымотался. Но атака отбита.
— Боезапас пополнить! Что? Заряды делать надо! — пояснил стоящим рядом. Наплевать на секретность, после того, как сегодняшний день пережил уже наплевать. Даже уставшим и потому отупевшим мозгом помнил — четырежды смерть совсем рядышком была и на самую чуточку промахнулась. Последняя перезарядка — и все, конец двустволке. Пустое железо. Ну почему капсюлей не взял еще коробочки две… А лучше — десять…
Очнулся, как из-под воды вынырнул. Темно уже. Получается — вырубился, уснув сном младенца. Подумал, что надо перезарядиться — и опять захрапел, только уже не сидя. прислонившись к колесу телеги, а сполз на подсохшую землю и свернулся калачиком.
Сон был чугунный, тяжелый и если и облегчил жизнь, то не намного. Продрал глаза, когда чуть светало. Поднял голову — понял, что подушкой был сапог не то мертвеца, не то тяжелораненного, лежавшего тихо и недвижно. Потер отдавленную щеку. Тупым взглядом окинул ближайшую местность… Увидел Нежило, тот сопел, привалившись к хозяину, маленький и тощий, словно бездомный котенок.
С трудом поднялся на ноги. Пуля изо рта куда-то делась, попросил другую у стоящего рядом таким же мрачным изваянием караульного стрельца. Тот покосился дико, но пулю вышкреб из сумки своей грязными заскорузлыми пальцами.
Ожидая, что свинцовый шарик будет кататься по обсохшему рту с деревянным стуком, пихнул серый кругляш в пасть. но почему-то полегчало вроде… Холодит хоть… Но пить хотелось так, что в мозгу извилины клубком свернулись.
Лагерь еще дрых. Мертвые и живые валялись вперемешку, только хриплый храп отличал тех, чья душа еще держалась за тело. Караульные стояли и бдили, но не браво, как в первый день, а измотанно привалясь ослабевшими телами к каким — либо подпоркам. Странно, татар было не слышно. Привычный рев труб и барабанов стих. Последнее время даже и привык уже.
— А татарове что, ушли? — без особой надежды на чудо спросил у часового.
Тот что-то проворчал. Паштет не понял. Переспросил. Часовой криво усмехнулся и посунувшись к левому уху еще раз сказал, на этот раз понятно, что — нет, стоят, осаду держат. До туго соображающего попаданца наконец доперло — оглох он на правое ухо, причем странно — там какой-то шум и писк, отчего звуки голосов как-то странно мнутся и слипаются. Наверное это от пушки — Паша от нее стоял слева и тяжелая волна грома била именно в многострадальное правое ухо, хоть рот и открыт был, как положено при канонаде. Новое дело.
Со стоном облегчения сел на землю. Очень хотелось лечь и старая рекомендация Уинстона Черчилля — не стоять — когда можно сидеть и не сидеть — когда можно лежать — сейчас была как никогда понятна и одобряема. Но надо было зарядить патроны. Выбраться из этой заварухи Паштет уже и не надеялся, но все же барахтаться решил до последнего. Руки были как чужие, маленькие медные капсюля то и дело вываливались и норовили укатиться, но Паша им это не мог позволить, каждый был сейчас дороже здоровенного бриллианта, потому как обеспечивал еще немножко жизни.
А жить очень хочется. Особенно когда сидишь в осажденной крепости и вокруг валяются кучами те, кому уже не повезло. И теперь на их лицах, в потускневших и подсохших на жаре глазах, в распахнутых предсмертным воем ртах, в развороченных ранах радостно копошатся омерзительные гроздьи бодрых и шустрых опарышей. Это очень наглядный пример, до рвоты наглядный.
Пороха Паша сыпал от души, черт с ним, что плечо отобьет. Сегодня не до синяков будет. Панцыри держат удар свинца рубленого, плохо, но держат. Это очень досадно. Подумалось, что кирасиры Наполеона были не такой глупой затеей.
Притащился помятый "Два слова", стал помогать. Одежда — в клочья драная, колет иссечен — а вроде целый, прохвост.
Чертовы капсюли вертко выскакивали из пальцев, хорошо догадался чей-то бурый плащ на коленки постелить, чтоб не закатились куда. Руки слушались плохо, усмехнулся грустно, когда дошло — что напоминают ему эти экзерциции. Точно как с игральным автоматом, где страшная стальная лапа-манипулятор никак не могла ухватить легонькие меховые игрушки. Или как двумя гвоздодерами с корявого пола поднимать капельку ртути.
Дело продвигалось очень медленно. Чьи-то сапоги грязные в поле зрения попали. Нехотя повел глазами — сотник словно невзначай подошел, глазом глянуть на диковины немецких немцев. Раньше бы турнул, а сейчас как у помятого прессом терминатора — каждое движение было ощутимо трудным и говорить не хотелось, сели емкости энергии, сдохли атомные аккумуляторы и остались жалкие резервные карманные батарейки. О, Хассе тоже подтянулся! Прямо клуб знаменитых этих… ну, как их там… А, неважно.
Встрепенулся — какая-то пальба вдали, шум. Не там, откуда волнами шли атаки — а за спиной — в тылу лагеря, хотя где может быть тыл у осажденного со всех сторон гуляй-города? Вытаращился вопросительно на начальство.
— Вода. Наши вылазку к реке делают. Твоего слугу тоже послал и еще нескольких наших. Майстер велел — с трудом ворочая языком, пояснил канонир.
— И мои частью пошли — подтвердил по-русски московит. О, слух вернулся за ночь, хорошо…
Начальники присели рядом в тенек от телег, вытянули ноги, распихав лежавшие трупы. Один застонал — раненый оказался. И под телегой — еще двое. Надо же, выжили.
Оказалось, что сказал это вслух, на что тот из раненых, что побойчее, с обидой заявил, что не только выжили, а еще и по ногам тартарам стреляли снизу и шпагой одному колено продырявил, а потом и прирезал, как упал тот.
— Хорошо воевали. Принесут воду — про вас не забудем — прохрипел Хассе.
— Тартары ушли? — обнадежено спросил раненый.
— Нет. Им уйти невмочь — показал стрелецкий начальник знание языка чужаков.
Помолчали. Даже Паштету была понятна патовая эта ситуация. Как с тем медведем пойманным, который и сам не идет да и вести не дает, не пускает ни туда, ни сюда.
Татары не могли оставить заслон и уйти. Русских слишком много, могут побить заслон и напасть с тылу или не дать уйти потом, вися на хвосте. Более того — не очень все радужно обеим сторонам. Осажденным деться некуда, татарам просто уйти, ввиду отсутствия пороха для пушек и бессмысленности потому штурма Москвы — нечем ибо продолбить стены Кремля, опять же нельзя, они на карту все поставили и нищими вернуться — положить зубы на полку и последние шальвары отдать за долги. Опять же просто уйти тоже русские могут не дать.
Потому у них выбора нету — требовалось разбить русское войско и побыстрее, ибо собственно вокруг чужая земля и этим воинским отрядом русских в скором времени не обойдется, еще понабегут. Или, как минимум, напинать московитам так, чтоб те не думали даже о погоне и прочем.
Плюс к этому есть реальная возможность — превосходство в численности и окружение русских. Арифметика простая на стороне крымчаков. Фактор огнестрела учесть они не могли.
Будь в гуляй-городе поменьше пушек или даже поменьше пороха у русских — то таки добились бы своего татаре. Своими орудиями пробили бы брешь — и задавили массой.
А так — картечью и каменным дробом выкашивали волны атакующих задолго до контакта, а перелеты накрывали и лучников, которые как выяснилось очень быстро и наглядно, в дальности сильно уступают огнестрелу, особенно — пушечному. Даже лагерь крымчакам пришлось отодвигать непривычно далеко от осажденных врагов, потому как прыгающие на рикошетах черные мячики из чугуна немилосердно калечили и ломали все на своем пути. И из-за этого атаковать приходилось издалека, а это опять же позволяло московитам сделать лишний залп орудиями. И главное — русские не жалели пороха и палили из пушек практически по воробьям, громя совсем ничтожные по тому времени цели — даже по оборванцам с ножами и дубинами тратя драгоценный порох и ядра. Говорил как-то Хассе, что при стандартном снабжении на орудие было едва с десяток зарядов и это-то много. С подобным убогим обеспечением такая тактика не принесла бы успеха московитам. По крайней мере — не слишком помогла бы. И совсем иное дело, когда атакующих рвали на тряпочки задолго до желанной ими рубки.