– А о чем сие нравоучение? – заметил, улыбаясь, Пушкин.
В самом деле Иван Крылов жаждал, когда гости разойдутся, но гнать не мог лишь потому, что редко кто приходит сюда, а тут сам критик и публицист перед ним.
– Та… о двух… один спорит, что у него табун не прокормить, но хвалится, – наклонился для убеждения к Пушкину Крылов, – мол, не подведут…
Имея в виду, что больше всегда лучше, чем мало.
Подмигнул он заговорщицки. Пушкин понял Крылова на свой манер, расхохотался.
– Ну а второй что же? – спросил он.
– А то, что у него по численности мало, но всегда в сытости… ну мол, дольше протянет. А вот первый только позря лошадей губит.
– То есть? – спросил Пушкин.
– Ну что имеешь: большее – оно ли надо, ведь когда меньшее, гораздо лучше хранить, – пояснил как мог Крылов, он сам до конца не мог разъяснить, что хочет высказать в этой басне, он разъяснялся только стихами.
Это рассмешило поэта. Жуковский, вникая в басню, решил отложить разговор на потом. Он опустошил чарку, прежде столкнув ее с друзьями. Пушкин пропустил.
– Ну, неси, Иван Андреевич, намедни ее посмотрю, проредактирую, – произнес воодушевленно литературный критик.
Крылов оживился, с трудом поднялся, у него оказалась одышка, но, так как он был ростом высок, можно было думать, что его подъем сойдет за вечность.
Баснописец ушел из комнаты, Жуковскому не терпелось поделиться новостью, он медлил.
– По чарочке? – предложил педагог русского языка.
– Как же не по чарочке, дорогой Василий Андреевич! – они столкнули рюмки.
Пушкин предложил подождать третьего. Его друг согласился.
– А помнишь наши годы, дорогой Александр Сергеевич? – Жуковский положил ладонь на спинку ненового кресла.
– Как ты, будучи еще юнцом, предложил мне послушать одно из твоих произведений в Селе? – Крылов задерживался. – Как же оно называлось?
– Это на французском? – гадал Пушкин.
– Да, да, что-то напоминало мне тогда… Хотя я французским не очень-то был и увлечен. Но, Саша, мне нужно кое-что тебе сказать, – решился Жуковский.
– Да, да, старина, – Пушкин оглянулся, он искал его лицо, – я знаю, что ты мне хочешь сказать.
– Тут как-то э… – вспоминал его друг.
Я говорю: промчатся годы,
И сколько здесь ни видно нас,
Мы все сойдем под вечны своды —
И чей-нибудь уж близок час.
– Эта тема мне близка, но глубь ее мне далека… – задумался царский учитель.
– Я знаю, кто сочинил пасквиль, – наконец едва слышно произнес Василий Жуковский, стоя за креслом, где сидел поэт.
Пушкина словно вырвало с места, он взлетел как на долго сжатой пружине.
– Что?! – он направил свой взор на друга. – Кто этот мерзавец, друг?! Василий Андреевич, скажи мне qui est cet enfoiré21?!
Жуковский не спешил.
– Впрочем, я знаю, я догадываюсь, кто это. Но как он мог?! Как хитер… Мaudit français… – додумывал Пушкин.
Жуковский не понимал, о ком он, но решил не затягивать, зная вспыльчивый характер друга, как бы он по ошибке не натворил лишнего.
– Это Геккерн, – сказал наставник цесаревича.
– Барон?! – Пушкин был удивлен.
– Да, намедни я был извещен о приезде Карамзина, нашего стихоплета, как ты говоришь, – улыбнулся Жуковский в попытке развеять обстановку, сожалея в том, что открыл правду, но Пушкин теперь от него не отстанет.
– Он общался с актуариусом неким Иваном Гагариным, тот поведал ему по секрету, что был свидетелем личной рукописи Геккерна.
– Ах, подонок, ах, шалопай! – высказался Пушкин.
Тут появился высокий Крылов, по его вальяжному состоянию супротив вида его комнаты и неряшливо одетой одежды трудно было сказать, что это издатель сатирико-просветительских журналов. Он отвлек ненадолго придворного поэта.
– Вот, Сергеич, – Крылов протянул ему частично испачканный каплями чернил листок и поспешил завалиться на свободное место.
Тут же принял из рук Жуковского чарку с водкой. Пушкин попытался вникнуть в сюжет басни, но ему было трудно сориентироваться, он терял терпение.
– Хорошо, Иван Андреевич, – он собрался его сложить, – можно его с собой, дома подумать надо?
Крылов дал ответ небыстрый, подобно своей должности библиотекаря, который не спешит с делами.
– Да, Александр, конечно. Это мой первый вариант переделки, если что, – ненавязчиво обратился он к поэту, глядя на друга, – тебе, дорогой Александр Сергеевич, придется начинать все сначала, – шутил Крылов, натянув улыбку.
Его редкая улыбка утешала Пушкина, но в голове уже засияла мысль о голландце. Литератор, не глядя на часы на камине, заспешил вдруг домой. Но друзья его уговорили остаться. Но затем, слегка отдохнув к утру, Александр Сергеевич Пушкин двинулся обратно.
26 января
Наутро, когда на улице еще было темно, но брезжил рассвет, даже не заглянув в спальню, Александр Пушкин не медлил с ответом барону Геккерну. Он прекрасно выспался в кресле Крылова. Теперь же он был полон энергии и решительности, но вскоре, опуская перо в чернильницу, в спешке сделал кляксу, смял бумагу и на новом чистом листе принялся выводить, не задумываясь, слова на французском.
«Baron, – начал он без преамбулы обращения, – к делу, мне стало известно о являющемся оскорбительным пасквиле по отношению ко мне. Что задевает честь моей семьи, и к этому притронута ваша рука. Сие письмо клеветническое я считаю также неприемлемым по отношению к российским государственным деятелям. Посему требую встречи с вами. Вызываю вас на дуэль!»
Для Пушкина дуэль как прогулка по горам Кавказа – и трудна, и завораживает. Он с нетерпением ожидал встречи. Свернув письмо, тут же окликнув горничную, выскочил из дому.
Холодный ветер из открытой двери подъезда обрушился на него. Несмотря на непогоду, Пушкин самолично решил доставить письмо на почту. Закончив дело, он направился к Данзасу, товарищу по лицею. Прирожденный воин, овеянный порохом и закаленный в боях, ныне адъютант департамента морского отдела Константин Карлович Данзас принял Пушкина у себя в кафедре, причем спокойно, можно сказать, с каменным лицом, отдаваясь прихоти товарища, не задумываясь. На счету у поэта дуэлей более пяти, прямо испытывал азарт стреляться. «Что же, юнец пороху не нюхал, пускай испытает на себе его снаряд», – шутил про себя Данзас. При их встрече он только уточнил место и время дуэли.
– Я тебе обязательно дам знать, Костя, – Пушкин, покидая его, все же иронично отнесся к своему желанию. Данзас должен был что-то ему сказать.
– Подумай, Саша, пуля – дура, попадет не туда, пиши пропало, – как в точку глядел бывалый капитан вооруженных сил Империи.
Но Пушкин был уверен в том, что пройдет гладко, как и в то, что Геккерн трус и не осмелится быть на дуэли. Это все, что нужно было ему, – уронить блудливого голландца. Но все пошло не так. Пришли к вечеру в дом Пушкина, принесли письмо. В нем указывались дата и время дуэли, а также замена стрелка, им был подопечный Луи Геккерна – Жорж Дантес. Негодование пронеслось в уме поэта, он был готов к сражению.
27 января того же года. Зима. Свежий морозный день предвещал устойчивую безветренную погоду, по народному поверью, еще дня два-три. К февралю обещали усиление морозов. Александр Сергеевич Пушкин остановил карету вблизи Невского притока вдоль немногочисленных заснеженных дачных домов царского повара Ф. Миллера. И, прогуливаясь неспешным шагом, оценивающе оглядывал снежные покрывала вдоль Ивинской улицы, некоторые дороги мостовых, тянущиеся к речке, были также занесены снегом. Зажмурившись от солнца, он решил, что, отомстив голландцу, займется одой о первом кораблестроителе. Заметив далее справа от дороги экипаж, дуэлянт увеличил шаг. Невдалеке от моста через Черную речку суетились двое. Секундант Пушкина запаздывал. «Странно, не в его стиле», – подумал Пушкин.
На месте поединка один из них утаптывал место возле куста от крутого спуска к реке.
– Не понимаю этого русского, – утаптывал снег Дантес.
– В нем играет африканская кровь, чего уж боле, – сказал секундант Дантеса.
Виконт д'Аршиак готовил пистолеты для выстрелов. Все было честно, подданный Франции, атташе, был твердым военным деятелем, на своей родине являясь директором МВД Франции, требовал прежде всего от себя соблюдения солдатского устава, от чего, он считал, и существует порядок в любом из ведомств государственного значения, а значит и в стране.
– Да уж, братец, – виконт состоял в родстве с дуэлянтом Пушкина, – нам такие афрорусских не надо. Хватает колоний для Бразилии. Вот только русских все же не понимаю. Это же надо, человек с черным лицом… – остановился Дантес. – Ты знаешь, Оливье, кто был у него прадед?
– Что-то из приближенных к царю? – гадал атташе. – Быть может, сарафан носил для забав, – пошутил д'Аршиак.
Оба засмеялись.
– Да нет, его прадед был инженером при государе Петре, мне Катрин рассказала, – поделился Дантес.
Он отмерял шаги. Вытоптанная площадка была неровной, однако поручиком двигала больше ярость, чем стремление: «Раз тебе надо, вот и сделаю».
– О, как! И что он там разрабатывал? – поинтересовался с иронией секундант.
– Этого мне не известно, знаю, что тот наградил его, сделав генералом-аншефом, – сказал Дантес.
– Видимо, много чего хорошего и полезного. Петр – очень умный царь, знаю по истории, – виконт не стал углубляться в историю, он закончил свое дело.
– Тот? Да, у Петра все люди были при работе… – не договорил Дантес.
– А вот и он, легок на помине. Идут… – заметил виконт, оборвав речь дуэлянта.
Дантес оглянулся, он увлеченно заканчивал свое дело. У него не было желания делать грязную работу за Луи Геккерна, но тот настаивал.
Подождав, когда выйдет прибывший Данзас, Пушкин обнял подполковника.
– Все будет хорошо, старина! – сказал поэт.
Они тронулись к месту поединку для двоих. Дантес встречал дуэлянта холодным взглядом, не зная, что сказать, рассчитывая на отмену встречи. Пушкин остановился напротив французского подданного, который стоял возле березы напротив него. Следующая березка словно разделяла их, но стояла ближе к противнику литератора.