У меня отличное топографическое чутье, и после часа виляния вокруг дюн я был уверен, что мы направляемся к юго-востоку и сбиваемся с курса, уходим все дальше от дороги, но Бог был не согласен. Я оставил свой компас в Бамако с большей частью своего снаряжения, поэтому мне было трудно доказать свои предчувствия. Мы попали в песчаную бурю, но Бернард продолжал движение, хотя и снизил скорость. Буря усилилась и закрыла солнце на целый час, что усугубило наше положение. Вскоре после того, как воздух очистился, мы добрались до дороги, по которой, судя по следам, ездили грузовики и машины. Бог был уверен, что это нужная нам дорога, и распекал меня за мое неверие в его умение ориентироваться, но я был убежден, что мы сбились с пути. Я взглянул на свою карту Мали и заключил, что мы были на дороге к Ансонго, маленькому городу неподалеку от границы с Нигерией и в нескольких сотнях миль от того места, где мы должны были находиться. Я сказал об этом Богу и упрекнул его в том, что в этой местности без каких-либо ориентиров у него не было ни компаса, ни GPS-навигатора.
– Я согласен, что потеряться в Сахаре очень легко, – ответил он, – но только если твой мозг работает не так, как нужно. Не надо нам компасов. Мы будем следовать за ветром, а ночью сориентируемся по лунному свету. GPS-навигатор – это новое изобретение. Его не существовало, когда я только стал проводником. Он все еще в новинку для Африки. У меня нет GPS, потому что я не вижу в нем смысла. Потеряться в Сахаре – небольшое развлечение для каждого путешественника. Ты можешь открыть для себя новые земли и интересные места. Компас мог бы выручить нас, но я не думаю, что это так уж важно. Мы не пользуемся компасами. Мы не пользуемся GPS. Мы путешествуем так, как подсказывает чутье.
Мое чутье подсказывало, что все очень плохо. Я знал, что если мы и впрямь направляемся к Ансонго, то можем застрять там на неделю, если в городке не окажется бензина, что не входило в мое представление о «развлечениях путешественника».
Когда мы остановились, чтобы помочиться, я снял часы, положил их на песок и с помощью прямой веточки и яркого солнечного света сделал компас. Для этого нужно совместить стрелку часов с тенью перпендикулярно поставленной палки, и тогда юг совпадет с точкой между стрелкой часов и двенадцатичасовым делением на циферблате. Таким образом я удостоверился, что мы ехали на юго-восток, но Бог был слишком гордым, чтобы прислушаться к увещеваниям своего клиента или моего самодельного определителя азимута.
Через полчаса мы добрались до источника в тени пальмовых деревьев, где несколько людей разбили стоянку и поили свое стадо, единственные люди, которых мы встретили за четыре часа. Они не знали ни слова по-английски или по-французски или любого другого понятного Богу языка, но когда я пять или шесть раз осторожно повторил слово «Бамако», они вроде бы поняли его и закивали. Хотя мы не планировали ехать прямо до Бамако, этот город находился в нужной нам стороне, и я чувствовал, что, раз это место было столицей их страны, они могут знать, где оно находится. Я попытался объяснить жестами и вопрошающим видом, что нам нужно было найти: «Бамако! Бамако! Бамако!» Наконец они поняли и показали нам направление – сильно вправо, больше чем на сто градусов к западу от того курса, которому мы следовали.
Бог сдался и поехал на запад-юго-запад. У нас ушло два волнительных часа на то, чтобы добраться до протоптанной дороги, которую мы искали и которая точно вела к Бандиагаре.
С того момента Бог разрешил мне быть его проводником в четырех других поездках – в одной по Бруклинскому мосту и трех по бульварам Нью-Йорка, где живет его подружка, которую он навещает каждый год во время дождливого сезона в Западной Африке.
В Бандиагаре нам пришлось ждать сутки, пока не утихомирится песчаная буря, а затем мы целый день катались по нагорью Бандиагары, где должны были провести три дня среди догонов, одной из немногих этнических групп, до сих пор хранивших древние традиции и не подвергнувшихся захвату благодаря их впечатляющим горным цитаделям.
Я восхищался ими 30 лет, с тех самых пор, как купил вытянутую догонскую статую, принятую мной за таксу. Впоследствии оказалось, что она изображала лошадь. Несмотря на это, я чувствовал тревогу, подходя к их укреплениям, так как не был уверен насчет своей совместимости с догонами. Они сравнивают женскую вагину с муравьиной норой, а клитор – с насыпью термитов, до чего я бы никогда не додумался. Да и не хотел бы.
Четыреста догонов населяют центральную равнину Мали к югу от большого поворота реки Нигер, в области, разделенной пополам нагорьем Бандиагара, песчаным утесом высотой в 500 метров и длиной в несколько километров. Они бежали сюда из других областей Мали тысячи лет назад, отказавшись предать традиции своих предков и анималистские верования и обратиться в ислам, и заняли оборону среди скал и пещер. В правление ислама их причислили к народу, годному для рабства. Арабские работорговцы убивали пойманных мужчин и отправляли женщин и детей на служение в растущие города Западной Африки.
Этот народ незлобив. Они стремятся к спокойной жизни в племени, которое с радостью показывают во время регулярных церемоний, на которых женщины хвалят мужчин, мужчины благодарят женщин, дети оказывают дань уважения старшим, а старшие выражают признательность младшим за их труд.
Сначала они занимались натуральным хозяйством, направляя струи дождевой воды к подножью нагорья, чтобы выращивать просо, рис, сорго, табак, арахис и овощи. Позже они выстроили искусную ирригационную систему и теперь зарабатывали неплохие деньги, выращивая богатые урожаи сладкого лука, популярного на всей территории Западной Африки. Когда мы ехали к нагорью мимо монохромных пейзажей цвета хаки, поля сладкого лука особенно выделялись своей сочной зеленью и густотой стройных стеблей.
Догоны практикуют женское обрезание. Оно распространено по всей территории Африки, так как в патриархальных общинах верят, что эта тактика лишения женщин сексуального удовольствия делает их верными супругами. Догоны же практикуют обрезание по совсем иным, благородным и полезным, в их понимании, причинам. Они верят, что, когда их бог создавал Вселенную, он был еще слишком неопытен и совершил несколько ошибок, оставив мужчинам ненужную им женскую часть – крайнюю плоть, а женщинам бесполезную мужскую часть – клитор. Женщины и мужчины племени пытаются «исправить» эти ошибки и помочь каждому почувствовать истинную идентичность своего пола через обрезание. Избавляясь от «лишних» частей, мужчины становятся более мужественными, а женщины более женственными – это своеобразное обрезание без половой дискриминации. Церемония проводится с особой осторожностью и тщательностью в специальной пещере для обрезаний, здесь используются острые и стерильные инструменты, выкованные местным кузнецом. После церемонии догоны следят за состоянием юношей и девушек до тех пор, пока не пройдет опасность заражения.
Догонов нельзя назвать сексистами, ведь их женщины намного более свободны и уважаемы, чем в большинстве других африканских сообществ. Догонская женщина не расценивается как рабыня или объект имущества, она является независимой личностью, которая приходит и уходит по собственному желанию. От нее не требуется покорно делить своего мужа с другой женщиной, она покидает свой дом, когда посчитает нужным, она самостоятельно распоряжается своим доходом. У нее есть собственный амбар, где она хранит свою одежду, предметы по уходу за собой, украшения, еду и деньги, которые она выручает от сельскохозяйственных работ, плетения корзин или продажи скульптур.
Так как же должна расценивать факт женского обрезания у догонов так называемая просвещенная западная цивилизация? Должны ли мы принять эту практику или попытаться навязать им свои ценности? Правы ли мы? Заблуждаются ли они? Кто мы такие, чтобы судить?
После посещения догонов мы вернулись в Бамако и сердечно попрощались друг с другом. Бернард отдал мне свою футболку с командой «Окленд Рэйдерс» размера XL (которую было опасно носить на территории «Нью-Йорк Джетс»), а я взамен подарил ему футболку из Нью-Йорка, на которой было изображено ярко-желтое такси, которой он дорожит до сих пор. Бог улетел в Касабланку, чтобы встретиться со своей нью-йоркской подружкой, а Бернард отправился в трехдневную поездку на автобусе обратно до Ганы. Мой график сдвинулся на одну неделю из-за поломок и неурядиц, поэтому я полетел в Мавританию вместо того, чтобы проехаться по суше, как планировал изначально. Мы оставили раздолбанный «Лэндкрузер» в ремонтной мастерской в Бамако на очереди за запасным радиатором, хотя у меня осталось впечатление, что его могли спасти только молитвы.
Мы вместе сбросились на ремонт, но падение доллара привело меня в шок. Его стоимость упала на 25 % с моей поездки прошлым летом, и торговцы по всей Африке отказывались принимать его. В предыдущие поездки на мои доллары всегда был спрос. Люди жаждали заполучить доллары, хранили их на черный день и предпочитали их любой другой валюте. Теперь же он был никому не нужен, а мне было даже стыдно упрашивать их продать мне что-либо за эти деньги. Ситуация с долларом с каждым днем лишь ухудшалась, и обменщики валюты боялись держать его у себя, ведь вся прибыль от обмена могла просто исчезнуть. Этот опыт научил меня скромности, ведь до той поры я чувствовал себя гордым и сильным человеком, обладавшим «зеленью».
Области к югу от Мавритании в Западной Африке не сильно меня привлекали. Посещение некогда процветавших и мирных стран, разрушенных бессмысленными войнами, не доставляло никакого удовольствия. Я откладывал эти поездки вот уже пять лет в ожидании, что убийства прекратятся в Либерии, Сьерра-Леоне, Кот-д’Ивуаре и Нигерии. Я воспрял духом, когда за несколько дней до моего отъезда из Нью-Йорка пришли новости о том, что в Кот-д’Ивуаре установилось перемирие и местная почта начала рассылать по адресам пять миллионов писем, скопившихся за время гражданской войны. Но для того чтобы действительно захотеть поехать туда, мне понадобилось бы намного больше хороших новостей.