— Это тебе, — сказал он, протягивая Левке книгу, завернутую в газету — Есенин. В вагоне посмотришь… Давай отойдем немного… Извини, Сабина.
Они отошли.
— Меня мучает одно дело, — продолжал он, не глядя на Левку. — Мы тайком от тебя покупали сахар для Валерии. Ей без него нельзя. И чуть масла. Она же кормящая… Пойми… Прости… Левка…
Павел быстро пожал руку друга и, не дав ему вымолвить ни слова, торопливо зашагал прочь. Левка хотел кинуться вслед за ним, но состав тронулся.
Левка вошел в вагон. Марина лежала на нижней полке. Мужчины играли в карты в конце вагона. Марина рассказывала лилипутам и Сабине:
— Познакомились мы в Иванове, на вечере в школе. Его привел товарищ из параллельного класса. Я была с подругой. Они ходили за нами целый вечер. Мы с подругой убежали, они за нами. Я потеряла в переулке галошу Они все ближе… Мы как пустимся бежать! Плюнули на галошу. Подходим к дому, а они стоят с галошей в руках. Значит, через заборы перебирались. «Все равно я перегоню!» — говорит Володя. Меня зло взяло. «Этот номер не пройдет! Побежали, — говорю, — хвастун!» А я отлично бегала. Обогнала. А он говорит: «Это я нарочно отстал. Ты девчонка! Пожалел тебя!» Договорились, что завтра побежим снова. Вот и добегались… Поженились после того, как он техникум закончил. Бежала я с ним. От матери в Тулу вдогонку пришло письмо: «Что ты наделала! Ты же из интеллигентной семьи! Цирк — это болото, трясина!» Я плачу, а Володя успокаивает: «Правильно твоя мать про трясину, про болото пишет. Будем делать номер „люди-лягушки“».
Вдруг Марина вскрикнула, затем тяжко задышала, вновь закричала резко и оборвала крик, до крови закусив губу. Левка и Сабина испугались.
Словно из-под земли вырос Николай с картами в руках, за ним встревоженные артисты. Завыл Трефка.
— Левка, Сабина, бегите по всему поезду! Ищите акушерку или врача! Вы — в хвост, я — в сторону паровоза! — крикнул Николай.
Ребята, не надевая пальто, бросились по вагонам. Чернявенькая круглая проводница побежала вместе с ними. Всюду спали.
Левка кричал:
— Акушерка или врач не едут? Товарищи, среди вас акушерка или врач не едут?
Люди вскакивали с полок, протирали глаза.
— Что случилось?
— Женщина рожает.
Ни акушерки, ни врача не было.
— А вдруг и Коля никого не найдет? — со страхом сказал Сабине Левка, и сердце его заныло от жалости к Марине.
— Тогда не знаю, что и будет… — вздохнула Сабина. — Это же просто ужас.
— Как-нибудь обойдемся, — сказала проводница. — Примем младенца. Баб полон поезд.
Они вернулись в вагон. Николая еще не было. Полку занавесили со всех сторон простынями. Внутри ярко горела свеча. По простыням мелькали тени женщин. Раздавались судорожное дыхание Марины, приглушенный шепот.
Мужчины стояли кучкой у тамбура, молча дымили папиросами, старались не глядеть в сторону Марины. Слышался громкий перестук колес.
Владимир подошел ближе к мужчинам, зашептал:
— Говорил я ей — оставайся в Тбилиси, опасно ехать, не послушалась…
— Как бы я без тебя там одна осталась… Что ты говоришь… — послышался слабый голос Марины.
Она снова застонала, сквозь зубы, тяжело, прерывисто задышала. Левка чуть не заплакал от жалости.
— А женщинам всегда так больно? — спросил он у Владимира.
— Вам бы, идолам бесчувственным, хоть раз попробовать! — ругнулась проводница, глянув в сторону артистов.
Появился радостный Николай с какой-то дородной заспанной женщиной.
— А это наша Фелисата Ивановна, наша акушерка, наш… мастер, так сказать, — заискивающе произнес он.
Все облегченно вздохнули.
— Ведра с кипятком есть, шелковые нитки нашли, ножницы нашли, — скороговоркой доложил акушерке Владимир.
— Ладно, погодите, может, и так образуется, — сказала белолицая Фелисата Ивановна и проплыла за простыни.
— Может, потерпишь, а, артистка? — громко спросила акушерка. — К утру ведь прибудем!
— Постараюсь, — еле слышно отозвалась Марина.
— Правда, говорят, кто в дороге родится, счастливым бывает, — громко зевнула акушерка и похлопала себя ладошкой по рту, — но в роддоме-то лучше, чем в поезде… О-ох-хо-хо-хо-хо-нюшки…
— Я, как скажете… — жалобно простонала Марина и громко вскрикнула: — Ой, мама!
— Спирт есть? — спросила акушерка.
Ее голос стал требовательным, строгим.
— Нет? А водка? Тоже нет?.. Что же вы, артисты, непьющие, что ли? Я слышала, что алкоголики… Чудно… А ну-ка, в вагон-ресторан, живо! Будите там всех! Водки, еще кипятку большую кастрюлю! — властно приказала Фелисата Ивановна. — И мне чистый халат и поварской колпак или салфетку на голову!
Владимир, Левка и проводница бросились в ресторан.
— Носит вас, артистов! — ругалась проводница. — Цыгане и то не в пути рожают, табор останавливают. Ну, куда? Куда черт понес, раз такое дело?
— Нельзя же премьеру срывать… Зрители ждут…
— Ждут… — зло передразнила проводница. — Сидели бы… Рожали бы как все люди… Дома…
— А где его взять нам, цирковым, дом-то?.. У кого он есть, дом… Что же делать?..
— Э-э-э-э-эх, бродяги, — махнула рукой проводница.
Они вернулись из ресторана и не узнали вагона. Кругом смеялись, пели, танцевали. Громче всех хохотала голосистая акушерка.
— Что случилось? Уже? Кто родился? — задыхаясь от волнения, спросил Владимир.
— Ничего не уже. Быстрый какой! — послышался из-за простыней густой голос Фелисаты Ивановны. — Это твои товарищи решили развлекать ее, отвлекать, будто поможет… Чудаки…
— Поможет, — твердо сказал Цхомелидзе. — Поможет, увидите…
— Ну валяйте тогда… — засмеялась акушерка. — Отчебучьте чего-нибудь, да почуднее, посмешнее. Чтобы чертям тошно стало!
Послышался слабый голос Марины. Она попросила:
— Расскажите, дядя Алекс, про Пушкина…
— Про Пушкина! Про Пушкина! — весело зашумели артисты.
— Пожалуйста, — сказал Цхомелидзе. — У нас в цирке еще есть безграмотные, но очень культурные люди… В основном из стариков. Есть, например, один дрессировщик лошадей… Фамилии называть не буду… Неплохой человек и дрессировщик хороший. Но, кроме своей конюшни, ничем не интересуется… Так вот… Проходили юбилейные пушкинские дни. В цирке устроили лекцию. Портрет Пушкина над оркестром повесили… Все как следует… А докладчик не простой, академик какой-то, пушкинист… В серебряных очках. В черной шапочке. Седой как лунь! Видно, очень знающий. Увлекательно рассказывал и про эпоху, и про царя, и про Дантеса, и про Натали… Кончил он свою лекцию. Все захлопали. Академик снял очки, потрогал свою бороду и говорит: «Ну, товарищи, слушали вы замечательно… Видно, что любите Пушкина… Может, у кого вопросы есть? Пожалуйста!»
«Только по существу», — тут же добавляю я.
Встает дрессировщик. «Спасибо вам, товарищ докладчик… Вы все очень интересно рассказали. Я все понял. Все замечательно! Теперь скажите в конце концов, когда же, наконец, при цирке откроют столовую?»
Все покатились от хохота.
Цхомелидзе продолжал:
— Всем страшно неловко. И я сам сдуру от волнения, черт меня дернул, чтобы как-то исправить положение, вдруг с бухты-барахты возьми да и выпали: «Товарищи! Предлагаю почтить память Александра Сергеевича Пушкина вставанием!»
Все снова дружно рассмеялись.
— Все мы тут же поднялись, — продолжал, улыбаясь, Цхомелидзе. — Стоим и стоим. Глядим, профессор тоже встал, снял с головы шапочку, опустил голову. Он стоит, и мы стоим. Долго так стояли. Тишина мертвая. Когда садиться, не знаем. Вдруг кто-то из акробатов с последнего ряда тихонько скомандовал: «Ап!» И все сразу сели…
До самого утра никто не ложился. Разговаривали с Мариной, пели ей песни, рассказывали анекдоты, забавные истории. И Левка рассказал про случай с Паничем в пивной.
Время от времени подбадривали Марину.
— Ну, Маринка, терпи, остался час!
— Терпи, Мариночка, через полчаса Ереван!
— А ну-ка, мужики, валяйте отсюда! — неожиданно резко скомандовала акушерка.
Поезд прибыл в Ереван. Никто не шелохнулся. За простынями что-то происходило, они колыхались, мелькали тени. Наконец, после громкого, протяжного стона Марины по всем простыням, точно на экранах, метнулась вверх тень новорожденного. Его за ноги подняла Фелисата Ивановна.
— Мертвый! — с ужасом успел шепнуть Сабине Левка.
Акушерка звонко шлепнула младенца.
— Я-а-а-а… Я-а-а-а-а-а-а… Я-а-а-а-а-а… — вдруг что есть мочи завопил он.
— Ты, ты, не перепутаем, — засмеялась акушерка.
Все облегченно вздохнули. Владимир выпустил Левкино плечо, заплакал. И тут же, словно передразнивая отца, снова громко заплакал младенец. Артисты засмеялись.
— Кто там? Мальчик? Девочка? — закричал Владимир.
— Наследник! Поздравляем! Дуй за шампанским! — громко закричала в ответ акушерка. — Слышишь, каким басом кричит? Шаляпиным будет!
— Нет, акробатом, — продолжая всхлипывать, совершенно серьезно ответил отец. — За шампанским сейчас сбегаю, а пока поглядеть мне можно на сына, на маленького на моего?
— Подожди! Ишь, прыткий! Рано еще!
— Кормит, наверное? — тихо спросил Левка.
— Что ты! Кормит. Так не бывает. Молока еще нет.
— А я читал один рассказ… — сказал Левка, — так там мать почему-то сразу кормила.
Фелисата Ивановна на секунду высунулась из-за простыни, сказала сердито:
— Много он знает, писатель твой! Одно слово, мужчина! Ему бы с нашим братом, с акушерками, посоветоваться прежде, чем про роды писать.
— А когда будет молоко? — спросил Левка.
— Через несколько часов.
Он тут же вышмыгнул из вагона и вскоре вернулся со свертком в руках.
— Куда ты пропал? — спросил Николай. — Пей шампанское! Оставили тебе.
— Спасибо, сейчас. Вот, передайте, Фелисата Ивановна, для маленького… — пробормотал Левка.
— А что тут такое?
— То, что ему можно… сгущенное молоко… Простого не было… И сок… морковный…
Все расхохотались.
— Ах ты, лапонька, — вытирала слезы умиленная акушерка. — Голубиная душа! Ты бы ему лучше селедочки принес…