И тут же сразу всех прорвало: загудели, как пчелы в улье. На какой фронт пошлют их, призывников? Хорошо бы в район Сталинграда или Туапсе. Там сейчас самые ожесточенные бои. Когда же их сформируют наконец? Когда обмундируют? Вооружат?
До чего медленно работают все эти комиссии на первом этаже! Что там обследовать? Все здоровы, все годны, все рвутся в бой!
Не очень высокого, чуть скуластого, крепко сбитого паренька без шапки, с торчащей из мешка трубой, окликнул подтянутый, стройный командир со сросшимися на переносице бровями:
— Эй, товарищ! Ты, ты, длинноволосый!
Он подошел.
— Фамилия?
— Осинский.
Оба улыбнулись.
— Цыган, что ли?
— Почему цыган? Русский.
— Значит, из артистов?
— И не из артистов, — сказал Осинский. — И не из попов. Просто прическа такая.
Еще по дороге на призывной пункт он твердо решил никому не рассказывать о своей профессии.
«С цирком все кончено. Воевать так воевать».
Больше того. Подойдя к школе, он обогнул здание и вошел в калитку. Воровато озираясь, переворошил мешок, вытащил с самого его дна прочный широкий резиновый пояс-бандаж, без которого не обходится ни один акробат, ни один прыгун, ни один гимнаст, и, в последний раз глянув на него, с трудом разорвал и забросил в кусты.
— Зачем же все-таки такую копну отрастил? — спросил командир. — Мода, что ли?
— Мода.
— Вот что, брат. Прощайся с ней, с этой модой. Комсомолец? Отлично. Получишь сейчас команду в тридцать человек, сводишь в баню, а завтра первым дачным в Коломну. Разыщешь монастырь, что напротив Голутвинского, спросишь командира батареи Горлункова. Меня, значит. Вопросы есть?
— Где будем ночевать?
— Здесь же, в школе. Занимай кабинет химии. Советую. На столах устроитесь удобнее, чем на партах. Что это у тебя из сидора торчит?
— Из какого сидора?
— Из вещмешка, значит.
— Труба это. Корнет-а-пистон.
— Значит, я верно насчет артиста угадал? Выходит, трубишь? Из джаза?
— Да не артист я. Не артист! — упрямо повторял Осинский. — Рабочий. А труба так… Любитель музыки… Самодеятельность… Могу идти?
— Можешь идти.
Ранним утром новобранцы прибыли в Коломну. Было еще темно. У черного громкоговорителя на узенькой улочке стояла толпа. Раздавался знакомый голос Левитана:
— Передаем Указ Президиума Верховного Совета Союза Советских Социалистических Республик от четвертого ноября тысяча девятьсот сорок второго года.
Они подошли ближе к репродуктору.
— Об образовании Чрезвычайной государственной комиссии по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашисгскнх захватчиков и их сообщников.
Люди слушали молча, хмурились, изредка бросая зло и коротко:
— Что творит немец! Что творит!
— Бандиты!
— Звери!
Передача закончилась. Новобранцы построились не по росту и двинулись не в ногу.
Вот и монастырь.
— Нам командира батареи Горлункова, — сказал Лева часовому у ворот.
— Проходите.
Они вошли во двор, обнесенный высокой каменной стеной с башенками. В центре большая церковь, старая, потемневшая, облупившаяся от времени. Окна зарешеченные. Стекол нет, дыры забиты фанерой, заткнуты тряпками. По всему двору множество различных старых и новых деревянных построек, похожих на склады для зерна. За ними, у широкой кирпичной стены, красноармейцы занимались утренней зарядкой.
Неожиданно со скрипом отворилась тяжелая церковная дверь, и из нее появился закопченный, весь в саже, сержант в рваной ватной стеганке и таких же брюках. Следом за сержантом шел Горлунков.
— Товарищ командир батареи, — отрапортовал Осинский, — явились в ваше распоряжение в количестве тридцати одного человека!
— Вольно. С прибытием! Проходите прямо в церковь, размещайтесь. Отдохнете — и на полигон.
Сержант открыл дверь, и новобранцы вошли внутрь церкви. Посреди нее, на каменном полу горел огромный, метра в два высотой, костер. Фрески на куполе, иконы были закопчены. По стенам кольцеобразно тянулись нары в несколько ярусов.
— Что поделаешь, война, — сказал сержант. — Сами таскали доски, мастерили нары, набивали матрацы сеном, соломой, конопатили окна. Так что вы на готовенькое пожаловали. Размещайтесь.
Через три часа ребят уже распределили по батареям. Теперь они уже не просто новобранцы, а орудийные номера. А сколько нового они узнали от сержанта!
Оказывается, пушки еще можно называть сорокопятки и ПЭТЭО, а их самих — пэтэовцами или пушкарями (как при Петре Первом).
Они уже накрепко запомнили неписаное правило: «не вижу — не стреляю», и (самое главное!) не бежать сгонять ворон с линии наводки. На эту удочку всегда ловят старые пушкари молодых.
Наскоро отобедав в полковой столовой, они тут же отправились на полигон.
В пушке с зарядными ящиками чуть ли не тысяча килограммов. Ворочает каждую пушку отделение или расчет — шесть орудийных номеров, двенадцать здоровых рук. Посбивали ребята с непривычки руки до крови, натерли на них мозоли. Кряхтели, пыхтели, чуть не надорвались, а все же перекатили орудия куда приказал Горлунков.
— Разберете пушки, — давал указания начальник технической службы, — вместо заводской смазки поставите зимнюю. Дело несложное. Все. Действуйте.
Приказал и ушел.
Ребята из расчета Осинского тут же принялись за дело, старались до седьмого пота, разобрали почти всю пушку.
— Надо разбирать дальше, а, Лева? — спросил его кто-то из ребят. — Тут какие-то пломбы стоят. Может, начальство подождем?
— Сейчас поглядим, — ответил Осинский. — Гм-м… По-моему, надо разобрать и дальше. Это же тормоз отката. В нем веретенное масло. Все ясно как божий день!..
— Откуда ты все знаешь?
— Отец у меня был военный. Так будем разбирать? Или сдрейфили?
— А собрать сумеем? — неуверенно сказал Иван Иванович. — Ясно-то ясно… Божий-то он божий… А может, подождать?
— А чего ждать? Проявим инициативу. Все смажем до мелочи. Знаешь, как здорово будет работать!
— Ну, давай проявим… Разве мы против?
Пушку разобрали до последнего винтика. Подошли командир полка, Горлунков и начальник технической службы.
— Как дела, товарищи новобранцы? — спросил командир полка.
— Полный порядок, товарищ подполковник!
— Орлы! — похвалил начальник технической службы и расплылся в улыбке.
Командир полка тут же увидел разобранный тормоз отката, и лицо его вытянулось.
— Кто разрешил? Кто позволил снимать пломбы? Это же подсудное дело.
— Никто не разрешал… Я сам это сделал… — побледнев, выйдя из строя на шаг, сказал Осинский.
— Да понимаешь ли ты, что испортил орудие? — подполковник из себя выходил.
— Тормоз отказа собирается опытными мастерами. Под определенным давлением, — жарко объяснял начальник технической службы.
— А вы предупредили ребят? Куда вы смотрели, товарищ начтехслужбы? — накинулся на него командир полка.
Он долго еще отчитывал и начальника технической службы и Осинского. В скверном настроении уселся Левка у разобранной пушки. Опечаленные ребята закурили, глядя вслед командирам.
— Вот натворили дел…
— Ничего, кажется, выход есть, — сказал Осинский и поднялся.
— Ты куда?
— В мастерскую слетаю. За манометром. Уговорю воентехника, создадим давление, какое надо.
Создать необходимое давление помог воентехник. Все остальное ребята сделали своими силами.
На вечерней поверке ребята выстроились в четыре шеренги от входа в сторону клироса.
Вошел командир полка. По его лицу прочесть что-либо было невозможно.
«Накажет… Точно…» — подумал Осинский и тут же услышал команду:
— Осинский! Шаг вперед!
Он четко отпечатал шаг. Командир полка подошел ближе.
— За разборку пушки без разрешения командования объявить выговор.
«Слава богу…» — отлегло от сердца у Осинского.
Подполковник продолжал:
— За инициативу, проявленную при сборке орудия, объявить благодарность…
— Служу Советскому Союзу!
— Встать в строй!
Обучение в артшколе закончилось. Накануне отъезда на фронт в монастыре состоялся прощальный вечер. Толстый и усатый начхим приволок откуда-то облезлый старенький патефон с одной-единственной иглой.
Как только он стал закручивать «Любимый город может спать спокойно», «Саша, ты помнишь наши встречи?», «Брось сердиться, Маша, ласково взгляни» и «Выходила на берег Катюша», всегда выдержанный Осинский кинулся к нарам, вытащил из своего сидора трубу и под восторженные «ахи» и «охи» начал подыгрывать мелодии и «Маши», и «Саши», и «Любимого города», и «Катюши».
Он играл до одурения, до тех пор, пока не пересохло во рту и не распухли губы. Потом его сменил развеселившийся начхим и играл на трубе лезгинку, а Левка, взяв в зубы алюминиевую ложку, крича «асса!», танцевал и прыгал вокруг костра, как самый заправский горец.
— Не жаль, ребята, покидать Коломну? Ведь как-никак альма матер? — спросил комбат Горлунков.
— Не жаль! Не жаль! Ведь на фронт едем?
— На фронт, артиллеристы. На фронт.
Глава шестаяВ Рязани
Из окон казармы видны орудия в маскировочных чехлах. На них садится снег, ласковый, легкий и пушистый. Стоит только взглянуть на белые пушки, сразу становится холодно. А каково прикасаться к ним на лютом морозе?
Осинский пушек не видит. Они за забором. Ему видна только пустынная ночная улица, занесенная снегом. Очень холодно, и хочется спать. Это плохо: он ведь только что заступил на пост.
Ему еще повезло. Пост у штаба считается самым легким.
Левка зевнул, поежился, передернул плечами, крепче сжал в руке винтовку. Совсем вымотали учения. А по вечерам еще нужно дежурить, перечерчивать схемы, готовить рабочие карты. И сегодня, после возвращения из караула, придется немного почертить. Просил сам командир батареи лейтенант Горлунков.
Левка снова зевнул, следя за медленным полетом снежинок…
Снег шел весь декабрь, январь, февраль… Давно уже полк покинул Коломну, стоял на обороне Тулы, отправился было на Сталинград, и вдруг по дороге срочный приказ: