— Смотри, сынок, силища-то какая, силища-то! — воскликнул водитель. — Артиллерии-то сколько! Мать честная! Что делается!
Регулировщица махнула флажком — машина тронулась.
— Потерпи еще маленько, сынок. Я аккуратно поеду. Скоро будем.
Брезентовые госпитальные палатки стояли на опушке леса, неподалеку от выжженной деревушки, в которой чудом уцелели две хатки да банька.
На шинелях и прямо на траве, под тентами и под открытым небом сидели и лежали раненые. Особенно много их было у входа в хирургическую палатку с небольшими целлулоидными окнами.
Время от времени полог приподнимался, и две санитарки в забрызганных кровью халатах выносили раненых. Их укладывали на подводу и увозили в деревушку.
— Ты подожди, я сейчас, — сказал водитель и нырнул в палатку.
Осинский опустился на траву у заднего полога рядом с двумя ранеными. Мучительно болел обрубок. Подняв его вверх, он прислонился спиной к дереву.
— Что, легче так? — спросил первый раненый.
— Легче, — сквозь зубы ответил Осинский.
— Точнісенько, як міномет, — сказал второй.
Осинский застонал. И тут же, словно в ответ, из палатки послышался громкий, истошный вопль. Осинский даже вздрогнул, подумал, морщась от боли:
«Скорей бы уж…»
— Ишь, как его, сердешного, раздирает, — сказал первый.
— Буде роздирати, як тобі у рану бензину будуть наливати, — ответил второй.
— Очумел, что ли, облоум? Какого бензину?
— Звичайного. На якім авіація літає, бачиш? — указал на небо второй. — Лікарки тут бензином рани промивають. Точно! Нехай мене бог покарає!
— Ну и пускай. Какая разница? Значит, так надо.
— Що вони, баби, там разуміють. Він же ядовитий, той бісів бензин!
— Ты с которого года чокнутый? А?
— 3 якого і ти, — ничуть не обиделся украинец. — Якась бабья лікарня. Перший раз бачу. Прохвессорша ріже — баба. Усі лікарі — баби. А що вони можуть?
— Могут, не волнуйся.
— Брось. Ничего баби не можуть. Правда, хлопці?
К горлу поднялась тошнота. Осинский откинулся на траву и закрыл глаза.
— Ти бачиш підводу? — продолжал украинец. — Підводу ти бачиш? Тілько голими ранених у село і везуть. А чому — знаєш? У лазні миють, у тіх хатках у новое одягають. I усе це бабья медіціна видумала. Моя щира правда!
— Ну и что? Плохо разве? Очень даже неплохо, что чистое дают. А что голые, так это как на призывном, на комиссии. Не проходил, что ль? Тут в деревне никаких жителей нету, стесняться некого. Одни мы кругом.
— Я про те і не спорю. Я спорю про палатку… Эй ти, міномет, — осторожно тронул он Осинского за плечо. — Спиш чи помер? Тебе кличуть!
— Сам идти можешь? — спросил Осинского водитель.
— Могу, — неуверенно ответил он.
— Ну, давай. Без очереди тебя примут. Я им все объяснил. Ни пуха тебе, ни пера!
Войдя в палатку, Осинский почувствовал резкий запах лекарств и бензина. Вдоль брезентовых стен на табуретках сидели раненые, возле которых хлопотали медицинские сестры.
— Ложись вон на тот свободный стол, — сказала Осинскому седая женщина-врач.
«Наверное, профессорша».
Сестра помогла ему раздеться. Он лег на тепловатую липкую клеенку и тут же почувствовал, как по всему телу побежали мурашки.
Слева от него на столе лежал раненый с откинутым назад небритым лицом. Ему оперировали живот. Он не стонал, только шумно, как лошадь, фыркал по временам:
— Фр-р-р-р… Фр-р-р…
Солдат, лежавший на столе справа, дышал ровно. Одной ноги у него не было.
«Дзинь, дзинь, дзинь», — то и дело ударялось что-то о дно цинкового бака.
«Осколки из живота извлекают… Сколько же их?.. Градом летят…»
— Чего это ты туда-сюда смотришь? А ну-ка, не вертись, лежи спокойно, — строго сказала ему врач.
— Есть! — ответил он по привычке и почувствовал, как часто-часто забилось сердце.
Сестра начала обмывать мокрой ватой грудь и бок. Резко запахло бензином.
Раненый с левого стола почему-то перестал фыркать, умолк.
«Неужели умер?..»
— Все… — сказал кто-то усталым голосом. — Спишите…
«Точно… Умер… Там не убили, тут задохнусь от наркоза, как этот небритый… — подумал в ужасе Осинский. — Жить… Жить до чего хочется…»
Из внутреннего кармана гимнастерки покойного вытащили несколько медалей и «смертничок» — крохотную пластмассовую темную коробочку. На вложенной в нее бумажке были записаны имя, отчество, фамилия, год рождения и место жительства.
«А Иван Иванович носил такой „смертничок“ не в кармане, а на шее, на тесемочке, как крестик, „медальоном“ его называл…»
— Слухай! Тебе ще не різали, а, міномет? — услышал он голос с левого стола.
— Нет еще…
— Слухай, а той, що до мене тут лежав, загнувся, чи що?
— Прекратите разговоры! — сердито сказала профессорша.
— А ми що? Нічого… — глубоко вздохнул раненый. — Ми вам не прешкоджаєм… Можете чекрижить…
Раны на боку и груди Осинского заклеили пластырем. Разбинтовали руку. Обильно пошла кровь, и опять он почувствовал облегчение.
— Ну, привет, міномет! Мене вже усыпляють. Маску на пику кладуть. Во сне побачимся… Надобраніч!..
Осинский хотел повернуться, но почувствовал на плече крепкую руку врача.
— Лежи, лежи!
Обрубок прижали к столу клеенчатой подушкой с песком. Осинский с мольбой посмотрел на врача.
— Ты что, солдат?
— Оставьте длиннее кость, как можно длиннее.
— Ну как же можно длиннее, когда у тебя разорвано почти до самого плечевого сустава.
— Ну, сделайте хоть что-нибудь!
— Попробуем натянуть ткани пластырем.
На лицо наложили маску, начали капать эфир.
«Задохнусь… Когда же заставят считать?.. Я слышал, что обязательно заставляют считать… Вот сказали: „Готов“. Значит, я уже усыплен?.. Почему же тогда я все слышу?.. Туман какой-то в голове… Шум… Все мутится, все крутится… Вот молодая сказала: „Оставим подлиннее кость…“ Молодец! Вот старая говорит: „Дайте зажимы…“ Что-то отрезают… Кожу, наверное… Сейчас начнут пилить…»
Он дернулся и тут же почувствовал резкий запах. Глубоко вздохнул и забылся.
Когда он очнулся, обрубок был уже забинтован.
— Эх… Почти до плеча… Почти до плеча… Что же делать…
— Держался ты молодцом, — устало улыбнулась врач и уже без улыбки бросила через плечо: — Следующий.
К столу подвезли пустую коляску.
— Что вы… Что вы… Я сам.
Он сполз со стола. Живот, ноги, грудь были залиты кровью. Волосы слиплись.
— Одеваться не надо. Отмоют тебя, чистое выдадут. Иди к подводе.
Вскоре тронулись в путь. На подводе лежали только тяжелораненые, а Осинский и еще несколько бойцов шли позади молоденькой медсестры, держась руками за телегу. Громко скрипели колеса. Босые ноги утопали в мягкой горячей пыли. Жарко припекало солнце.
— Ну що тебе укоротили, а, міномет? — неожиданно спросил с подводы украинец. — А мене, бачиш, як укоротили?.. Тільки ти щастливий… Одноруч… Без лівой руки прожити можно… Рука не біда… А от як я? Тепер без ног… Як мені прожити?.. Думав, хоть одну оставлять… Так ні… Отчекрижили… От і живи тепер…
Он выругался и заплакал. Слезы часто скатывались по его давно небритому, ставшему серым лицу.
И тут все услышали пока еще далекий, еле уловимый гул самолетов. Раненые приподнимались на телеге, опирались на руки, вытягивали шеи, вглядывались в небо… Даже лошадь насторожилась, запрядала ушами, тревожно заржала.
— «Юнкерсы», — определил возчик.
— Точно, «юнкерсы». Опять на Курск… Как вчера…
— Сколько же их, братишки? С полсотни, поди.
— Густо идут, паразиты.
Чернокрестные бомбардировщики шли ровно, тяжело и уверенно, словно ползли по небу, не обращая внимания на старания зенитчиков.
— Прямо на нас идут.
— Нужны мы им. Дальше летят!
— На нас, говорю.
— Не дрейфь. Будут они на нас, на калек, бомбы тратить… Видно же им сверху, что мы Красный Крест.
Три хвостовых бомбардировщика неожиданно оторвались от ровного строя. В лучах закатного солнца на миг сверкнули их пропеллеры. Машины угрожающе накренились, сменив прежний курс, упали на крылья, пошли в пике. И вот только теперь все осознали, что случилось.
— Воздух! — пронзительно крикнул возчик.
Его крик тут же потонул в оглушительном, надрывном вое: пикировщики для устрашения включили сирены.
И вой этот холодил в жилах кровь, заставлял всех дрожать мелкой, щенячьей дрожью. С визгом и ревом рвались бомбы. Неслись крики:
— Что вы делаете? Мало, что мы калеки!
— Мы же больные! Безоружные!
— Пощадите!
— Звери! Звери!
Первым, бросив вожжи, метнулся в щель у дороги возчик, за ним несколько легкораненых, следом Осинский.
Украинец, забыв, что он без ног, хотел вскочить, рванулся с телеги, взвыл дико, не по-человечески, упал рядом с колесом, разом умолк.
Люди в укрытии не видели этого. Они лежали, но смея поднять головы, боясь пошевелить пальцем, уткнувшись в землю, безнадежно считая, что все кончено. Взрывы обрушивали на них комья земли, тучи песка.
«Уцелеть там… в той бойне… Столько испытать… Выстоять… вынести операцию… и вот теперь погибнуть… так нелепо…» — думал Осинский, ощущая лютую, звериную ненависть к немцам.
«Эта бомба мимо… А вот сейчас будет конец, это уж точно… Вот-вот… Сейчас… Нет, и эту пронесло… Миновало… Слава богу…»
Но вот бомбы рвутся уже не над самыми головами, а где-то левее. И у всех появляется робкая надежда. Люди еще боятся поверить этому, но гул удаляется.
«Пронесло… Живы! Живы! Живы!»
В этот момент Осинский потерял сознание. Когда он очнулся, то увидел рядом с собой на полу кусок подпилка, голыш, мундштук от трубы.
«Что это за вещи?.. Ах, это же моя „катюша“… Мое кресало… Конечно… Вот и фитиль лежит рядом с мундштуком».
— Очнулся? Как себя чувствуешь? Вот и хорошо. Видишь, все вещи тебе привезли… И бумажник и рисунки…
— Сестра, дай пить…
— Пей, милый, пей…
— Теперь закурить, если есть…
— Есть, есть. У нас все есть…