Глава десятаяЦветной бульвар, 13
Санитарный эшелон прибыл на Савеловский вокзал рано утром. Осинский добирался до цирка пешком. Он не торопился, шагал размеренно, худой, небритый, с ввалившимися глазами.
Уже виден театр Красной Армии. Школа. Вокруг новобранцы с вещевыми мешками, значит в ней по-прежнему призывной пункт.
А на Цветном бульваре все как прежде: замаскированные аэростаты, зенитки. Вот он, цирк. В ста шагах. Осинский остановился, не решаясь двинуться дальше.
«Может, повернуть?.. Уйти назад?.. Куда? Все равно куда… Нет, так нельзя… Раз решил вернуться, значит надо вернуться… Не один день решал, не одну ночь в госпитале не спал. А вдруг начнут жалеть? Кому я нужен такой…»
А кто же работает в Москве? Реклама глухая: «ПОЛНАЯ ПЕРЕМЕНА ПРОГРАММЫ. У КОВРА КАРАНДАШ». Других фамилий нет…
Наконец он решился войти в здание. В полутемном фойе никого не было. Осинский воровато огляделся, снял шинель, накинул ее на плечи, как бурку, подошел к зеркалу, посмотрелся в него.
«Хорошо, ничего не заметно, рук вообще не видно…»
Осинский нагнулся, подтянул обмотки, краем шинели смахнул пыль с ботинок, поправил на голове пилотку и двинулся к приемной. Секретарша печатала на машинке.
— Здравствуйте. Директор у себя?
— Да, пройдите.
Он вошел в кабинет.
— Узнаете?
— Конечно, конечно. Проходи. Садись, фронтовик, рад видеть.
Директор слушал Осинского, подперев голову рукой, думал с жалостью:
«Какая трагедия… какое несчастье… Как бы ему помочь?..»
— Вот что, дорогой! Раздобудем мы тебе на дорогу немного денег, продуктов, отправим домой.
Осинского взяло зло, он сказал:
— Я никуда особенно не тороплюсь. Поселите меня в цирке. Поживу тут немного, соберусь с мыслями.
«Конечно, конечно, надо его здесь устроить», — подумал директор и сказал:
— В цирке, говоришь? Сделаем. Дай сообразить, не волнуйся, обязательно придумаю что-нибудь… Гардеробные все заняты — в них живут артисты программы. Наверху, в бывшей конторе, — Кузнецов…
— А при конюшне? При слоновнике? Там, где конюхи живут, берейторы, слоновожатые?
— Там тоже вроде все занято. Война, сам понимаешь! Хотя… есть одна каморка, да неудобно ее тебе предлагать… очень маленькая, без окон. И живет в ней уже один парень…
— Кто такой?
— Конюх. Неплохой малый. Он, как и ты, фронтовик. Согласен?
— Конечно.
Директор отдал распоряжение секретарше, и они вместе вышли из приемной. С манежа доносились команды дрессировщика, слышались щелканье шамбарьера, лошадиное ржанье.
— Через зал пойдем? — спросил директор.
— Нет, лучше через фойе, — ответил Осинский.
Ему не хотелось ни с кем встречаться.
Чем ближе они приближались к конюшне, тем сильней и сильней ощущался знакомый острый звериный запах. От нахлынувшего волнения у Осинского заныло сердце, слегка закружилась голова.
— Почему остановился? Тебе плохо? — спросил директор.
— Нет, все в порядке, — сказал Осинский и, переведя дух, резко отдернул стеганый рабочий занавес. Шинель тут же сползла с плеча, пришлось ее поправить.
Миновав стойла для лошадей, они нырнули в низенькую дверцу, вделанную в широкие ворота, и очутились в слоновнике. Огромные животные не обратили на них никакого внимания.
Возле деревянной перегородки у верстаков плотники в фартуках сколачивали рамы. Пол был усыпан пахучими сосновыми стружками. Двое художников трудились над портретами Карандаша и Юрия Дурова.
«Может, и мне наняться к этим мастеровым в бригаду?..» — мелькнуло у Осинского.
Комнатенка конюха находилась в самом углу. На двери висел большой замок.
— Хозяин в манеже, — сказал плотник, ворочая доски.
— Я позову его, — сказал директору Осинский.
Тот кивнул головой, и Осинский направился к арене.
Остановившись у бархатного занавеса, он долго не решался его раскрыть.
— Оркестр! Давай оркестр! — громко крикнул кто-то на манеже.
Послышался страшный грохот. Осинский слегка раздвинул бархат и увидел в щель конюха в военной форме, с палкой в руке. Сидя в первом ряду под оркестром, он громыхал ведром, в которое были наложены пустые консервные банки и железный лом. Незнакомый Осинскому дрессировщик, мокрый от пота, в белой сетчатой майке и старых фрачных брюках с шелковыми лампасами, заправленных в серые шерстяные носки, крикнул конюху:
— Громче, оркестр! Громче!
— А-а-а! — диким голосом взвыл конюх, словно его ужалила змея, вскочил с места и еще сильнее заколотил по ведру палкой. — А-а-а! О-го-го-го! И-и-и-и-и!
Взмыленный, с пеной на губах, красавец вороной переминался на задних ногах. Дрожа от возбуждения, он испуганно косил на конюха коричневым глазом, то и дело пытался опуститься на передние ноги. Но это ему не удавалось: помощники дрессировщика изо всех сил тянули через блок веревки, концы которых были привязаны к широкому брезентовому поясу на груди коня.
— Нельзя, Орлик! На оф! На оф! — кричал дрессировщик, тряся у его подбородка концом длинного шамберьера. — Ну, хорошо, браво, Орлик, хватит, ай, бравушки! Эй, дирижер, антракт! — крикнул он конюху.
Тот прекратил колотить по ведру, сел на место. Помощники ослабили лонжу.
Осинский подошел к конюху и сказал, что его ждет директор. Они двинулись к слоновнику. Протез конюха громко поскрипывал.
— Давно ранило? — спросил конюх, пристально оглядев Осинского.
— Месяц назад.
— Где?
— Под Белгородом.
— Чего ты так бежишь? Передохнем немного. Еще не привык я к протезу. Трет в кровь, проклятый.
Они остановились. Конюх прислонился к стойлу, отдышался.
— Начисто, под корень, руку-то?
— Под корень.
— Я и вижу. Глаз наметан! А мне ниже колена. Но, брат, рука не нога! Рука — что!
Осинский промолчал.
— Догадался, чего я орал по-страшному, чего ведром громыхал? — заулыбался вдруг конюх. — Это так надо, чтобы лошадь к музыке, к аплодисментам привыкла. Молодая лошадь-то, еще не обученная, так всегда делают.
— Да, я знаю.
— Тоже конюх? Как я? У кого работал?
— Артистом работал… У Волжанских.
— Неужели стоечник? — горестно присвистнул конюх. — Да, брат… Теперь ты вроде как пианист без пальцев… — неожиданно тихо сказал конюх и, снова глянув на левый рукав шинели Осинского, вздохнул. — Ну, двинули, что ли?
Выслушав директора, он кивнул головой.
— Понимаю, понимаю. О чем говорить. Оба фронтовики, оба калеки, оба цирковые.
— Ну, вот и отлично, — директор попрощался и ушел.
Конюх открыл дверь.
— Проходи. Есть хочешь? Вон на столе хлеб, молоко, лук. Бери, не стесняйся.
— Я сыт, спасибо.
— А я поем. Меня хлебом не корми, только пожрать давай. Как говорится, «люблю повеселиться, а пожрать особенно».
Осинский развязал сидор, положил на стол продукты, сел рядом на табурет.
— Угощайся!
— И угощусь, не волнуйся, тем более там сало у тебя. А ты хоть чайку выпей. Медок у меня есть. Деревенский. Обидишь.
— Ну, чайку давай…
Закусив, они притащили вторую койку, прилегли, закурили. Осинский коротко рассказал о себе.
— А сейчас куда подашься? — спросил конюх.
— В фотографы, думаю, или в художники по рекламе.
— Неплохие ремесла, раз пути в актеры больше нет.
— И я так думаю…
— А ты наверх, к артистам, не пойдешь?
— Не хочется. Жалеть начнут, а я не люблю этого. Так что обо мне помалкивай.
— Тоже верно. Ты пока один тут поживешь. Я сегодня в деревню махну на пару дней. К родне. Жратвы раздобуду.
— Хорошо.
Осинский не пошел ни на репетицию, ни на представление, ни на улицу, весь день пролежал в комнате. Разболелась, тупо ныла рана.
Вечером он слышал перед началом представления звонки, топот ног над головой, потом аплодисменты, взрывы хохота, музыку. Он лежал ничком, зарывшись головой в подушку, вцепившись зубами в верхнюю губу.
Глава одиннадцатаяВстреча друзей
Осинский никуда не вышел из своей каморки и на второй день. Лежа на койке, он пытался по доносившейся музыке угадать, кто выступает на манеже.
«„Галоп“ — это прыгуны или дрессировщица собачек. „Марш гладиаторов“ — силовые жонглеры, крафт-акробаты. „Вальс“ — лошади или „рамка“… А вот кто работает под марш Дунаевского из фильма „Цирк“?.. Могут воздушники… Могут гимнасты… Могут эквилибристы… А может… может, и Дадеш!»
Мысль о друге заставила его резко приподняться. Он почувствовал, как к лицу прилила кровь.
«Сандро! Вот кого бы сейчас увидеть!.. Неужели Шурка в Москве?.. Какой же я дурак, не спросил про него у конюха. Про Волжанских спросил — недавно были здесь проездом, — а про Шурку не спросил… Он же стреляет в конце номера. Если в финале раздастся выстрел, значит это Дадеш. Только Дадеш!..»
Он прижался ухом к шершавой холодной стене, напряженно вслушиваясь. Громко колотилось сердце. Как только раздался первый выстрел, он снова, как бурку, набросил на плечи шинель, рванулся из каморки, забыв даже захлопнуть дверь, и, пробежав слоновник, в несколько прыжков очутился у рабочего занавеса.
Красный парадный занавес был широко распахнут. Дадеш стоял посреди ярко освещенного манежа и раскланивался. Осинский видел его спину в накидке, спину шпреха во фраке, спины униформистов в зеленых мундирах с золотом. Они стояли по бокам прохода в две шеренги. Дальше, через манеж виднелись знакомые лица оркестрантов, затылок дирижера. Директор стоял в центральном проходе, рядом с главной билетершей тетей Катей. Цирк был переполнен военными.
— Браво, Дадеш! — кричали они снова и снова.
Шпрех не отпускал Сандро, заставляя кланяться еще и еще. Наконец улыбающийся, разгоряченный Дадеш вернулся с манежа. В цилиндре, во фраке и развевающейся накидке, он шел прямо на рабочий занавес. В правом ухе поблескивала золотая сережка. Следом за ним униформисты несли столик, мольберт, мишени и ружья.
— Сандро! — окликнул его Осинский.