Уже видна полуразрушенная колокольня.
«Там штаб... Там санчасть... Там свои...»
Вот наконец деревня...
Его встречают полковые шоферы.
— Пить... Пить... Пить...
Глава IVВ тот же день
Брезентовые госпитальные палатки стояли на опушке леса, неподалеку от выжженной деревушки, в которой чудом уцелели две хатки да банька.
На шинелях и прямо на траве, под тентами и под открытым небом сидели и лежали раненые. Особенно много их было у входа в хирургическую палатку с небольшими целлулоидными окнами.
Время от времени полог приподнимался и две санитарки в забрызганных кровью халатах выносили раненых. Их укладывали на подводу и увозили в деревушку.
Осинский опустился на траву. Мучительно болела рука. Подняв ее вверх, он прислонился спиной к дереву, тихо застонал.
Кто-то тронул его за плечо.
— Сам идти можешь?
— Могу, — неуверенно ответил он.
— Ну, давай.
Войдя в палатку, Осинский почувствовал резкий запах лекарств и бензина. Вдоль брезентовых стен на табуретках сидели раненые солдаты, возле них хлопотали медицинские сестры.
— Ложись вон на тот свободный стол, — сказала Осинскому седая женщина-врач.
Сестра помогла ему раздеться. Он лег на тепловатую липкую клеенку и тут же почувствовал, как по всему телу побежали мурашки.
Слева от него на столе лежал раненый с откинутым назад небритым лицом. Ему оперировали живот. Он не стонал, только шумно, как лошадь, фыркал.
Солдат, лежавший на столе справа, дышал ровно. Одной ноги у него не было.
— Не вертись, лежи спокойно, — строго сказала Осинскому седая женщина-врач.
— Есть! — ответил он по привычке и почувствовал, как часто-часто забилось сердце.
Сначала врач извлекла осколок из века, промыла глаз. Потом сняла жгут с руки. Обильно пошла кровь, и Осинский почувствовал облегчение.
Он хотел повернуться, чтобы еще раз взглянуть на соседние операционные столы, но почувствовал на плече крепкую руку врача.
— Лежи, лежи!
Обрубок руки прижали к столу клеенчатой подушкой с песком. Осинский с мольбой посмотрел на врача.
— Ты что, солдат?
— Оставьте длиннее кость, как можно длиннее.
— Ну, как же можно длиннее, когда у тебя разорвано почти до самого плечевого сустава!
— Ну, сделайте хоть что-нибудь!
— Попробуем натянуть ткани пластырем.
На лицо наложили маску, начали капать эфир.
«Задохнусь... Когда же заставят считать?.. Я слышал, что обязательно заставляют считать... Вот, сказали: «Готов»... Значит, я уже усыплен?.. Почему же тогда я все слышу?.. Туман какой-то в голове... Шум... Все мутится... Вот молодая сказала: «Оставим подлиннее кость...» Молодец! Вот старая: «Дайте зажимы...» Что-то отрезают... Кожу, наверное... Сейчас начнут пилить...»
Он дернулся и тут же почувствовал резкий запах. Глубоко вдохнул и забылся.
Когда он очнулся, обрубок был уже забинтован.
— Много отпилили?
— Сколько можно было, оставили.
— Теперь вижу... Эх... Почти до плеча... Почти до плеча... Но ничего... Что же делать...
— Держался ты молодцом, — устало улыбнулась врач и уже без улыбки сказала сестре: — Следующий!
Часть четвертаяВозвращение
Глава IЦветной бульвар, 13
Санитарный эшелон прибыл на Савеловский вокзал рано утром. Осинский добирался до цирка пешком. Он не торопился, шагал размеренно, худой, небритый, с ввалившимися глазами.
Вот и Цветной бульвар. Здесь все, как прежде: замаскированные аэростаты, зенитки. Вот он, цирк. Осинский остановился, не решаясь идти дальше.
«Может, повернуть?.. Уйти назад?.. Куда? Все равно куда!.. Нет, так нельзя... Раз решил, значит, надо вернуться... Не один день решал, не одну ночь в госпитале не спал. А вдруг начнут жалеть? Кому я нужен такой?..
А кто же работает в Москве? Реклама глухая: «ПОЛНАЯ ПЕРЕМЕНА ПРОГРАММЫ. У КОВРА КАРАНДАШ». Других фамилий нет...»
Наконец он решился войти в здание. В полутемном фойе никого не было. Он воровато огляделся, снял шинель, накинул ее на плечи, как бурку, подошел к зеркалу, посмотрелся в него.
«Хорошо, ничего не заметно, рук вообще не видно...»
Осинский нагнулся, подтянул обмотки, краем шинели смахнул пыль с ботинок, поправил на голове пилотку и двинулся к приемной. Секретарша печатала на машинке.
— Здравствуйте. Директор у себя?
— Да, пройдите.
Он вошел в кабинет.
— Узнаете?
— Конечно, узнаю. Проходи. Садись, фронтовик, рад видеть.
Директор слушал Осинского, подперев голову рукой, думал с жалостью: «Какая трагедия... Какое несчастье... Как бы ему помочь?»
— Вот что, дорогой! Раздобудем мы тебе на дорогу немного денег, продуктов, отправим домой.
Осинский сказал:
— У меня близких никого нет. Я никуда не тороплюсь. Поселите меня в цирке. Поживу тут немного, соберусь с мыслями.
«Конечно, конечно, надо его здесь устроить», — подумал директор и сказал:
— В цирке, говоришь? Сделаем. Только куда же мы тебя здесь поместим? Дай сообразить, не волнуйся, обязательно придумаю что-нибудь... Гардеробные все заняты: в них живут артисты программы... Наверху — в бывшей конторе — Кузнецов...
— А при конюшне? При слоновнике? Там, где конюхи живут, берейторы, слоновожатые?
— Там тоже вроде все занято. Война, сам понимаешь! Хотя... есть одна каморка, да неудобно вроде ее тебе предлагать... Очень маленькая, без окон. И живет в ней уже один парень...
— Кто такой?
— Конюх. Неплохой малый. Он, как и ты, фронтовик. Словом, согласен?
— Конечно.
Директор отдал распоряжения секретарше, и они вместе вышли из приемной. С манежа доносились команды дрессировщика, слышалось щелканье шамберьера, лошадиное ржание.
— Пошли через зал? — спросил директор.
— Нет, лучше через фойе, — ответил Осинский.
Ему ни с кем не хотелось встречаться.
Чем ближе они подходили к конюшням, тем сильней ощущался знакомый острый запах. От нахлынувшего волнения у Осинского заныло сердце.
Миновав стойла для лошадей, они нырнули в низенькую дверцу, вделанную в широкие ворота, и очутились в слоновнике. Огромные животные не обратили на них никакого внимания.
Возле деревянной перегородки у верстаков плотники в фартуках сколачивали рамы. Пол утопал в пахучих сосновых стружках. Двое художников трудились над портретами Карандаша и Юрия Дурова.
«Может, и мне наняться к этим мастеровым в бригаду?..» — мелькнуло у Осинского.
Комнатенка конюха находилась в самом углу. На двери висел большой замок.
— Хозяин в манеже, — сказал плотник, ворочая доски.
— Позови его, пожалуйста, — попросил директор.
Вскоре, поскрипывая протезом, появился конюх.
Выслушав директора, он кивнул головой.
— Понимаю, понимаю! О чем говорить! Оба фронтовики, оба калеки, оба цирковые. Конечно, согласен.
— Ну, вот и отлично, — сказал директор, попрощался и ушел.
Конюх открыл дверь.
— Проходи. Есть хочешь? Вон на столе хлеб, молоко, лук. Бери, не стесняйся!
— Я сыт, спасибо.
— А я поем.
Осинский развязал «сидор», положил на стол продукты, сел рядом на табурет.
— Угощайся!
— И угощусь, не волнуйся. А ты хоть чайку выпей! Медок у меня есть. Деревенский!
— Ну, чайку давай...
Закусив, они притащили вторую койку, закурили. Осинский коротко рассказал о себе.
— А сейчас куда подашься? — спросил конюх.
— В фотографы, думаю, или в художники по рекламе.
— Неплохие ремесла, раз пути в актеры больше нет.
— И я так думаю...
— А ты наверх, к артистам, не пойдешь?
— Не пойду. Не хочется. Жалеть начнут, а я не люблю этого. Так что обо мне помалкивай.
— Ладно. Ты пока один тут поживешь. Я сегодня в деревню махну на пару дней. К родне.
— Хорошо.
Осинский не пошел ни на репетицию, ни на представление. Весь день пролежал в комнате. Разболелась, тупо ныла рана.
Вечером он слышал перед началом представления звонки, топот над головой, потом аплодисменты, взрывы хохота, музыку. Лежал, зарывшись головой в подушку.
Глава IIВстреча друзей
Осинский не вышел из своей каморки и на второй день. Лежа на койке, он пытался по доносившейся музыке угадать, кто выступает на манеже:
«Галоп» — это прыгуны или дрессировщица собачек, «Марш гладиаторов» — силовые жонглеры, крафт-акробаты, «Вальс» — лошади или «рамка»... А вот кто работает под марш Дунаевского из фильма «Цирк»?.. Могут воздушники... Могут гимнасты... Могут эквилибристы... А может, и Дадеш!»
Мысль о друге заставила его приподняться. Он почувствовал, как к лицу прилила кровь.
«Сандро! Вот кого бы сейчас увидеть!.. Неужели Шурка в Москве?.. Какой же я дурак, не спросил про него у конюха! Про Волжанских спросил — недавно были здесь проездом, — а про Шурку не спросил... Если в финале раздастся выстрел, значит, это Дадеш! Только Дадеш!..»
Он прижался ухом к шершавой, холодной стене, напряженно вслушиваясь. Громко колотилось сердце. И вдруг действительно раздался выстрел. Он набросил на плечи шинель и рванулся к рабочему занавесу, притаился за ним...
Красный парадный занавес был широко распахнут. Дадеш стоял посреди ярко освещенного манежа и раскланивался. Осинский видел его спину в накидке, спину шпреха во фраке, спины униформистов в зеленых мундирах с золотом. Они стояли по бокам прохода в две шеренги. Дальше, через манеж, виднелись знакомые лица оркестрантов, затылок дирижера. Директор стоял в центральном проходе, рядом с главной билетершей тетей Катей. Цирк был переполнен военными.
— Браво, Дадеш! — кричали они снова и снова.
Шпрех не отпускал Сандро, заставлял его кланяться еще и еще. Наконец улыбающийся, разгоряченный Дадеш вернулся с манежа. В развевающейся накидке он шел прямо на рабочий занавес. В правом ухе поблескивала золотая сережка. Следом за ним униформисты несли столик, мольберт, мишени и ружья.