Его взгляд скользил по фасаду здания, задерживаясь на высоких узких окнах, через которые не пробивался свет. Здесь, в этих стенах, решались судьбы. Не только тех, кто переступал порог, но и тех, кто правил в другом мире.
Среди прочих Миркан чувствовал и присутствие самого Аурелиуса. Он знал, что тот не спит. В отличие от обычных людей, этот человек – если его вообще можно было назвать человеком – не нуждался в отдыхе. Его разум работал иначе. Он видел страхи других и подстраивал под них свою тактику, он мог менять личину в зависимости от собеседника, говорил разными голосами, играл роли безупречно. Те, кто приходили к нему, редко осознавали, с кем имели дело.
Сейчас, за этой стеной, он, вероятно, изучал записи новых пациентов, планировал, кого можно «забрать», кого ещё следует подготовить, а кому уготована иная судьба. Миркан знал это, чувствовал, как струится в воздухе плотная, почти вязкая энергия. В каждом камне, в каждой стене этого здания был впитан страх.
Оно отторгало его, как чужеродный элемент. Но страх был не для него.
Коридоры клиники напоминали анатомию огромного, спящего, но всё ещё дышащего организма. Они тянулись бесконечной сетью узких, стерильных проходов, стены которых были покрыты слоем бледного лака, настолько гладкого, что на них не оставались следы. Пол устилали идеально подогнанные плитки, их стерильность нарушалась только приглушёнными тенями, которые отбрасывали редкие, тускло мерцающие лампы. Воздух здесь был густым, тяжёлым, пропитанным смесью антисептика, едва уловимой химической горечи и чем—то более глубоким, трудноуловимым, похожим на запах старой бумаги и разлагающейся плоти.
Миркан двигался быстро, но не спеша, не издавая ни единого звука. Его шаги были частью этого мрака, его дыхание растворялось в напряжённом воздухе, а сама его фигура словно растворялась в зыбком полумраке коридоров. Это место гудело в такт его присутствию, перегоняя воздух через вентиляционные шахты с монотонным, еле слышным свистом. Казалось, что само пространство здесь знало о его присутствии, но не решалось его отвергнуть.
Здесь всё было продумано так, чтобы человек терял себя ещё до того, как встретится с хозяином. Расположение дверей, ровные, чуть изогнутые линии стен, мягкий рассеянный свет, не позволяющий взгляду фокусироваться на чём—то конкретном, – всё создавало иллюзию безопасности, скрывая настоящий смысл этого места. Оно было клеткой, но без решёток. Ловушкой, которая заманивала вглубь, позволяя человеку думать, что он сам выбирает этот путь.
Кабинет Аурелиуса находился в самом сердце этого лабиринта. Он был словно центр гравитации, точка, вокруг которой закручивалась вся структура здания. Это не просто помещение, это символ власти, место, куда приводили тех, кто уже не мог уйти. Дверь перед ним была массивной, но без нарочитой тяжести. Она выглядела почти невесомой, но её гладкая, отполированная поверхность, словно выточенная из цельного куска чернёного металла, внушала уважение.
Когда Миркан толкнул её, сопротивления не было. Дверь распахнулась плавно, пропуская его внутрь, будто приглашая в последний зал перед неизбежным.
Кабинет был большим, но не из тех просторных помещений, которые кажутся бесконечными. Здесь всё было точно, подобрано с таким вниманием, что любой, кто оказывался внутри, неизменно ощущал на себе невидимую нить, связывающую его с этим местом. Пространство было наполнено вещами, подчёркивающими не просто богатство, а власть.
Миркан сразу заметил стены, увешанные картинами. Это были не обычные произведения искусства, не классика и не современная живопись, а нечто совершенно иное. Изображения притягивали взгляд, завораживали, вызывая одновременно отвращение и странное, болезненное любопытство. Казалось, что сцены на них двигались, что линии смещались, стоило моргнуть. Женские и мужские фигуры сплетались, тела изгибались в невозможных позах, лица были то искажены агонией, то застывали в экстатической гримасе. Это был не просто разврат, не просто извращённые фантазии, это было что—то большее, нечто запретное.
Комната была обставлена с безупречным вкусом, но с той роскошью, которая не вызывала восхищения, а, напротив, подавляла. Бархатные кресла, массивный стол из чёрного мрамора, пол, устланный ковром с узором, напоминающим сеть древних алхимических символов. Всё здесь говорило о том, что хозяин кабинета не просто ценил роскошь – он управлял ею, подчинял её своей воле.
В центре, на низком кожаном кресле, сидел Аурелиус. Он не двинулся при появлении Миркана, не поднялся, не изменил позу, а так и сидел, сложив пальцы на подлокотнике, и смотрел.
Аурелиус был плотным, коренастым мужчиной. Его широкие скулы, массивный лоб и тяжёлые веки придавали ему вид человека, склонного к размышлениям, спокойствия, которое невозможно было поколебать. Волосы, зачёсанные назад, были безупречно уложены, без единого пробела. Он выглядел, как уважаемый человек, специалист в своей области, человек, к которому приходят за ответами.
Но глаза выдавали больше, чем должна была говорить его внешность.
Они слишком глубоко прятались под веками, но в их неподвижности скрывалась не леность, а древняя, ненасытная жадность. Там не было страха, не было беспокойства, даже заинтересованности не было. Только спокойная, неторопливая оценка.
Когда он заговорил, его голос оказался мягким, тёплым, как будто специально настроенным на то, чтобы успокаивать.
– Миркан, – произнёс он, растягивая слоги, будто приветствовал давнего гостя.
Его губы тронула лёгкая улыбка, такая, которая могла бы показаться дружеской, но при ближайшем рассмотрении была чем—то совершенно иным. Он слегка кивнул, жестом приглашая Миркана войти глубже, в пространство, откуда не так—то просто уйти. Как будто знал, что этот визит был неизбежен.
Следует отметить, что картины в кабинете были не просто декорацией. Их не выбирали для эстетики или символизма – они были частью самой сути этого места. Каждое полотно таило в себе историю, но не такую, какую принято показывать в галереях или коллекциях ценителей искусства. Здесь были запечатлены сцены, от которых взгляд пытался ускользнуть, но не мог, словно глаза сами тянулись разгадывать скрытые в мазках движения.
Одна из картин сразу бросалась в глаза – огромное полотно, растянувшееся почти на всю стену за креслом Аурелиуса. Оно изображало сцену, которая на первый взгляд напоминала банкет – люди за длинным столом, накрытым богатой тканью, вино в бокалах, жемчуг, сверкающий в приглушённом свете.
Но стоило взгляду задержаться чуть дольше, как детали начинали раскрываться. Лица гостей были странными – их черты неестественно вытянутыми, их глаза слишком тёмными, без отражения света, будто смотрящими в пустоту. Руки, казалось, тянулись друг к другу не в дружеском жесте, а в странной судороге, а улыбки больше напоминали предсмертные гримасы. Стол был уставлен блюдами, но мясо выглядело слишком красным, слишком свежим, с прожилками, которые невозможно спутать с чем—то обычным.
В углу картины сидел человек, который единственный не был вовлечён в пир. Его фигура была затенена, но его взгляд выделялся среди всей сцены – холодный, пустой, но вместе с тем внимательный. Казалось, что он смотрит не на происходящее на полотне, а прямо наружу, за его границы, наблюдая за тем, кто осмелился задержать взгляд.
Миркан не отводил глаз, чувствуя, как в груди нарастает странное ощущение. Это не был страх, но что—то близкое к нему. Не физический страх, а тревога разума, будто сознание само пыталось защититься, закрыться от того, что не должно было видеть.
Он скользнул взглядом дальше. Справа висело ещё одно полотно, выполненное в ином стиле, но не менее тревожное. Оно изображало женщину, сидящую перед зеркалом. На первый взгляд – обычная сцена, элегантная и почти классическая, если бы не одно "но". В зеркале её отражение не повторяло позу модели. Оно двигалось иначе, его черты были размытыми, но жутко подвижными. В то время как сама женщина выглядела спокойной, отражение жило своей жизнью – её губы были приоткрыты в немом крике, а глаза широко раскрылись, будто она видела нечто невыносимое.
Но самое тревожное было в том, что пальцы её отражения уже сжимались на её плечах, в то время как её собственные руки оставались неподвижными на коленях.
Миркан перевёл взгляд на третью картину. Эта была самой мрачной. На ней изображался узкий, каменный коридор, уходящий в темноту, освещённый только тонкой полосой тусклого, жёлтого света. Стены коридора были исцарапаны, испещрены следами ногтей, словно те, кто шли здесь до этого, пытались остановиться, ухватиться за камень. В конце прохода виднелась едва различимая тень. Не силуэт человека, не зверь, но что—то, что нельзя было назвать живым. Оно словно вырисовывалось из воздуха, дрожащее, размытое, но абсолютно реальное.
Эти картины не были просто картинами. Они были окнами в нечто большее, чем этот кабинет. И Аурелиус, сидящий в центре этого зала, в обрамлении своих картин, выглядел так, словно сам был их частью.
– Впечатляют? – голос его прозвучал мягко, но в этой мягкости не было уюта.
Он не отводил взгляда от Миркана, ожидая реакции, изучая каждую едва заметную эмоцию, мелькающую в его глазах. Улыбка Аурелиуса была такой же, как и сцены на его картинах – слишком безупречной, слишком выверенной, чтобы быть настоящей.
Миркан не ответил сразу. Он ещё раз обвёл взглядом стены, позволив глазам привыкнуть к этим образам, чувствовал их тяжесть, их живость. Но ни одна из них не могла напугать его.
– Я видел и хуже, – наконец сказал он, делая шаг вперёд.
Аурелиус чуть наклонил голову, словно одобряя этот ответ.
– Тогда мы можем поговорить, – произнёс он с лёгким удовольствием, словно давно ждал этого момента.
Хозяин этого жуткого места медленно откинулся в своём кресле, сцепив пальцы в замок, и наклонил голову, словно изучал не человека, а забавный артефакт, найденный среди забытых вещей. В его глазах блеснула насмешка, но за ней читалось нечто иное – не интерес, не тревога, а глубоко укоренённое убеждение в собственной правоте, в незыблемости своей позиции.