Всегда встает знакомый образ твой,
И вижу я, что без твоей указки
Нам не пройти житейской мостовой.
Где б ни был ты — ты был всегда на месте,
Всегда стоял ты грозно впереди,
В твоих речах, в твоем державном жесте
Один был смысл: «Подайся! Осади!»
Нет без тебя порядка никакого,
Вокруг сплошная драка и скандал!
О, как хочу скорей городового,
Чтоб он меня тащил и не пущал!..
Иван Савинов, сперва снисходительно улыбавшийся в усы, под конец песенки нахмурился и кидал неодобрительные взгляды на Мешковского. Меньшевистского лидера смутила бестактная выходка товарища по партии: адвокат переборщил! Тоска по городовому! Надо же позволить себе эдакую откровенность!
К исполнительнице подлетели два офицера с бокалами.
— Вы пригубите? Сочтем за счастье!
— Благодарю вас, господа! Как вас зовут, подпоручик? Михаил Стельцов? А, адъютант штаба!.. Рада, мерси! А вас, пан Владек, я не успела и поздравить с новым крестом. Убеждена, что не последний. Господа, хочу из этого душного зала на воздух, к реке. Опасно? С такими кавалерами, как Мишель и Владек? Разве не за храбрость вы получили свой крест? Достаньте лодочку, милый Владек, мне пришла фантазия покачаться на волнах…
Тихая ночная Волга отражала столько пожаров, что казалась потоком багрово мерцающей лавы. Стрельба притихла в эту глухую пору. Изредка бухало орудие, озаряя вспышкой Волжский мост или тучу над крышами. Вперемежку с орудийными вспышками мелькали зарницы надвигающейся грозы. Против артиллерийских вспышек они были бледны и слабоваты.
Женщина спускалась с откоса к воде. Стельцов поддерживал ее под руку, ощущал, как колотится ее сердце. Грозовая ночь и легкое опьянение отнимали ощущение реальности…
— Вниз, вниз, Мишель, ведь я сумасбродка! Смотрите, там наш Владек и в самом деле поймал какую-то лодку, я его сейчас же за это расцелую!.. Боже мой, но кто-то в ней прячется, мужик какой-то?.. Фу, противный, как напугал! Да не трогайте его, господа, он еще совсем, оказывается, мальчишечка!.. Ну-ка говори скорее, кто ты такой, а то мы сейчас живо тебя…
Стельцов грубо держал за ворот куртки незнакомца, пока тот неловко выбирался из лодки. Что-то знакомое почудилось Стельцову в этой фигурке. Да и сам подросток пробормотал испуганно и смущенно:
— Отпустите, пожалуйста, мой воротник, дядя Миша!..
— Макарка? — Стельцов совсем, опешил. — Откуда ты взялся?
Мальчик промямлил нечто малосвязное о стерлядках для пани Зборович и записке для полковника Зурова. «А черт, принесло же не вовремя!» — в сердцах досадовал про себя подпоручик, но находчивая пани Барковская сама поспешила ему на помощь…
— Вот что, юноша Макар, берите-ка вашу кошелку с рыбой и ступайте за паном Владеком наверх, — тон ее не допускал возражений. — Пусть Фалалеев, как вернется, поговорит с юношей, ву компроне муа? А потом, если нужно, отведет его в штаб к Зурову. Мы же с Мишелем покараулим здесь лодку… О реву ар, мои милые юноши!.. Мишель, смотрите, собирается гроза! Какой мистический вечер! Я мерзну, садитесь ближе!.. И не кажется ли вам, что мы любуемся этим несчастным городом, как некогда Нерон — пожаром Рима, им самим подожженного?
На барже смерти погибли уже десятки заключенных. На шестые сутки плена Вагин, Павлов и другие активисты подняли узников на постройку бруствера из единственного подручного материала — поленьев. Их выкладывали впритык к доскам борта, делали правильные перевязки, чтобы «баррикада» не осыпалась. Даже у людей-призраков артельное дело пошло быстрее, чем надеялись инициаторы.
В носовой части трудился работник ярославского музея, знаток города. Он нашел силы говорить соседям о научных и художественных ценностях, которым грозят пожары и взрывы. Самое горькое, что именно сюда, в библиотеку Демидовского лицея, саму по себе весьма ценную, буквально на днях привезли из прифронтового Петрограда еще более ценные рукописи и книги, подлинные сокровища науки!
И люди-узники с бескровными лицами, слушая знатока, таскали тяжелые поленья и складывали из них бруствер словно для того, чтобы укрыть от варварства хрупкие ценности родного города. Люди и здесь сознавали себя его охранителями. К вечеру бруствер был готов. Под его защитой стало возможно похоронить убитых.
Отодрали от борта широкую доску. Первым положили тело Василия Чабуева. Под защитой бруствера выдвинули доску с телом за борт. Помвоенкома Полетаев негромко сказал:
— Прощай, товарищ! Пролетарский гимн и салют над тобой и всеми честными бойцами, погибшими за революцию, прозвучат после нашей полной победы!
Два человека шестом снизу приподняли конец доски…
Как только за бортом раздался всплеск, с берега ударил губановский пулемет. Пули с треском вспарывали обшивку баржи, били по торцам поленьев, вздымали брызги у бортов, но никого не задело: за бруствером люди стали неуязвимы для ружейного и пулеметного огня.
Перед вечером дымно-туманное марево над городом стало плотнее, и предзакатный ветерок будто завяз в этой густой едкой пелене. Она осела на рёку и город, мешала дышать, скрадывала очертания даже близких предметов. Облака, тоже похожие на дым, наплывали с севера, и казалось, что они хотят совсем укутать город, сделать невидимым то, что в нем творилось. Над баржей повизгивали и жужжали пули.
За тусклой дымовой завесой неслышно подкрались мглистые сумерки. Хлопки винтовочных выстрелов стали как будто еще ближе. И все чаще подергивались края неба багровыми вспышками, земля вздрагивала, и сразу же где-то на городских улицах раздавался такой грохот, словно рушился на булыжник каменный дом. После каждого такого разрыва Антонине казалось, что уж никакая жизнь долее невозможна в этом несчастном городе, где все живое расстреливается, все деревянное пылает, а все каменное рушится в преисподнюю с нечеловеческим грохотом.
Антонина лежала на спине и следила за каждым действием Александра Овчинникова. Тот вдвоем с Бугровым залезли наверх, к оконному проему под кормовой полупалубой. Они готовились плыть к берегу и наблюдали за рекой.
Течением несло бревна, обломки строений, поваленные деревья и столбы с обрывками проводов. Иногда проплывал мимо баржи вырванный с корнем куст или измочаленная крона прибрежной ивы — следы пушечного обстрела берегов.
Ольга на всякий случай дала Овчинникову и Бугрову адрес: особняк на Волжской набережной, близ паромной переправы и недалеко от Флотского спуска, в прошлом — полковника Зурова; на втором этаже спросить бабку Пелагею Петровну, ткачиху, Ольгину мать. Если старуха жива, она, может быть, раздобудет у городских пекарей хлеба для пленников на барже. Только надо быть осмотрительнее с нижними жильцами: спекулянт-поляк с семейством, нынешний владелец дома. Лучше там обратиться к прислуге, а в крайнем случае к девочке Ванде, она добрая. Хуже всех сама пани Элеонора. Эта обязательно выдаст!
Днем Антонина подозвала Сашку к старцу Савватию, мол, хочет он что-то прощальное сказать пловцу. Из глубокого кармана рясы старик извлек нечто неожиданное и бесценное: просфору и два кусочка сахару!
— С самой Яшмы сберегаю! — шепнул он Сашке, пораженному неслыханной щедростью. — Господь подсказал до последней крайности приберечь. Подкрепишь силы — тогда, может, и я сподоблюсь пчельничек свой еще увидеть!
Сашка попытался было подсунуть подарок старца Антонине, но та пригрозила, что пожалуется «старшим»: не ей, мол, задано Волгу переплывать! Она сама обняла Сашку на прощание, поцеловала и спрятала голову на его широкой груди. Перед прощанием она вместе с обоими пловцами присела на краю поленницы, как принято у людей русских перед дальней и трудной дорогой.
Наверху оба пловца съели до мельчайшей пылинки разломанную просфору, успевшую почти окаменеть в кармане Савватия, и сжевали сахар. Пустые желудки, растревоженные малой порцией еды, болезненно заныли, но уже через десяток минут оба признались друг другу, будто и в самом деле силушки несколько прибыло.
Оба выросли на реке, знали ее хорошо, сразу распознавали любой предмет, проносимый течением. И почти одновременно разглядели они, что из-под моста, сверху, плывет не то челнок, не то лодка… Пустая ли?
Сашка ухватился за стойку оконного проема, готовясь к прыжку, но бдительный пулеметчик Иван Губанов заметил движение проема и тотчас полоснул очередью. Сашка мигом скатился на бревна баррикады, оглянулся на Тоню. Та лежала внизу как неживая. Бугров указал на кормовую полупалубу: «Может, за рулями сумеем!»
Они добрались до Погребальной доски, сгибаясь, перешли вдоль фальшборта к рулевым брусьям. Ступая на палубный настил, Сашка махнул Антонине — теперь он терял ее из виду.
Оглядевшись, пловцы отыскали на рябоватой, уже темнеющей поверхности Волги знакомую лодочку. Скоро поравняется с носом баржи…
— Плыть как можно дольше за нею. Хорошо бы с поленом. Надо, чтобы пулеметчик упустил ее из-под обстрела.
На корме валялось несколько крупных иссохшихся поленьев. Сашка выбрал сухую суковатую лесину. Бугров полена не взял — слезать неловко.
Глубоко внизу, между лопастями рулей, булькала и быстро струилась маслянисто-черная в тени баржи вода. Сверху казалось — баржа плывет… Носовой стальной трос был туго натянут, кормовой, пеньковый, давал слабину…
— Пошли! — шепнул Бугров. — А то лодку упустим.
За рулевыми брусьями пловцы беззвучно слезли к воде. По сравнению с жижей на дне баржи волжская вода показалась обжигающе холодной. Течение сразу подхватило обоих.
На барже тотчас отрядили наблюдателей. Смоляков и Павлов вполголоса сообщали остальным пленникам:
— Нырнули оба. Несет их шибко! Верно, уж за сотню сажен. Рябь на воде. И темнеет быстро. Небось с берега вовсе незаметно!
Ошибались наблюдатели!
Подъесаул-пулеметчик был терпелив и хитер. Перхуровское начальство знало, кому доверить старшинство на посту, охранявшем баржу с заложниками! В темное или ненадежное время при малейших подозрительных признаках подъесаул сам ложился за пулемет и не спускал глаз с баржи… Сейчас он давно присм