– Послушайте, – громко обратился он к иностранному корреспонденту. – Вот я вижу в вашем кармане яркую автоматическую ручку. Она, наверное, фирмы «Паркер»?
– О да, о да! – просиял иностранец. – Фирма «Паркер» – лучшая в мире.
– Согласен, хорошая фирма, – подтвердил Гагарин, – и авторучки выпускает хорошие. Так вот берите свою ручку фирмы «Паркер», открывайте блокнот и пишите. Я дам вам полную формулу нашего космического топлива. – И под аплодисменты всего зала Гагарин весело сказал: – Это энергия и мужество советского народа, воспитавшего меня и моих товарищей космонавтов” [50].
Как на самом деле выглядит “Восток”, посторонним стало понятно только в 1965 году, когда корабль, давно замененный на более сложные “Восходы”, выставили сначала на ВДНХ, а затем показали на Парижском аэрокосмическом салоне в 1967-м. До того информацию о конфигурации корабля и его устройстве мало того что скрывали и ретушировали, так еще и нарочно морочили голову, демонстрируя заведомо искаженные чертежи и намеренно сфабрикованные копии – другой формы, с лишними и отсутствующими деталями: пусть ломают себе головы; сам Сергей Павлович Королев в этом участвовал – видимо, не без удовольствия.
Сейчас это кажется неправдоподобным, но даже сама сферическая форма “Востока” стала открытием – так что шведские газеты через пять лет после полета принялись острить, что Гагарин-то, оказывается, “путешествовал как барон Мюнхгаузен – на пушечном ядре” [114].
Впрочем, даже и тогда иностранцы не знали, что корабль “Восток” был не что иное, как “копия разведывательного корабля «Зенит-2», из которого, чтобы поместить кресло космонавта, «выкинули» фото– и радиоаппаратуру и т. д.” [56]. “Сфера кабины составляла в диаметре 2,3 м, а весь объем помещения равнялся 6 куб. м” [82] (сам Гагарин эту цифру никогда не называл. “Насколько просторно было в кабине космического корабля? – Да, очень просторно, гораздо просторнее, чем в кабине самолета”).
Что было правдой, так это название – “Восток”. Корабль, объяснял Гагарин, назывался “Восток” – “потому что на востоке восходит солнце и дневной свет теснит ночную тьму, двигаясь с востока” [28], хотя сформулировал он это позже, во всяком случае, перед полетом это не обсуждалось – “Восток” и “Восток”. Американский Голованов – Джеймс Оберг, даром что иностранец, подметил, что “восток” – это не только термин с соответствующими “политическими и географическими коннотациями”, но еще и “восход солнца”, “восход, воспарение человека в космос. Вне всякого сомнения, то была идея Королева (и наверняка он выбрал это название еще несколько десятилетий назад)” [20]. Однако, похоже, слово было выбрано случайно, “с потолка”, как камуфляжное, “никакое”, и так называли не конкретно эту модификацию космического корабля, а все космические “шарики” – как пилотируемые, так и “спутники-шпионы”. Когда надо было писать “сообщение ТАСС”, его вспомнили – и вписали [7].
Шаром, если уж на то пошло, была только одна часть космического корабля – спускаемый аппарат; был еще и второй отсек – приборный: два соединенных основаниями усеченных конуса. Представьте себе небольшую, сплюснутую с полюсов, бетономешалку с большеразмерной сферической кабиной и без колес – вот на таком “корабле” летал Гагарин.
Старт ракеты – разного рода проверки оборудования – организован так, что космонавту приходится полтора-два часа сидеть закупоренным в капсуле и ждать собственно взлета; “только на закрытие люка и на отвод установщика и ферм требуется больше часа” [9].
Пока его коллеги мучились с проверками, Королев по радиосвязи развлекал Гагарина – пока еще “Юру”, но очень скоро тому предстояло превратиться в “Кедра”. “Позывной выбирался из двух условий: 1) слово должно быть четкое, звучное; 2) оно не должно входить в лексикон переговоров с Землей. Поэтому не может быть позывного «Пульт» или «Горизонт»” [7] – но могут быть “Орел” (как у Титова через полгода), “Беркут”, “Сокол”, “Чайка” и т. п.; на Гагарине арборетум закончился и “пошла орнитологическая серия” [7].
Они (Королев был “Заря”: Я “Заря”. Юра, как дела? Прием. – Как учили. Все нормально, все хорошо [15]) обсудили с Гагариным перспективу совместного пения после полета и репертуар – в частности, шлягер того года, песню “Ландыши”, которую тут же переделали на что-то вроде
Ты сегодня мне принес
Не букет из алых роз,
А бутылочку “Столичную”.
Заберемся в камыши,
Надеремся от души.
И зачем нам эти ландыши?[27][102].
Интересны, конечно, не только документально зафиксированные реакции Гагарина, но и “психология”: болтая с Королевым и инженерами – о чем он на самом деле думал? О вечности? О коммунизме (влепил ведь про коммунизм в частном предполетном письме жене, когда писал о детях, – “вырасти людей достойных нового общества – коммунизма”, никто его за язык не тянул)? О том, что случится с дочерьми, если он не вернется? О том, что уже завтра сможет купить себе “Волгу”? О том, как будет развлекаться на седьмой, например, день полета – если тормозная установка не сработает, за атмосферу корабль так и не зацепится, а запас еды, воды и кислорода – закончится? Или он был такой человек, что ни о чем особенном даже и не задумывался: приказали – надо выполнять: “как учили”? Или же просто, как гоголевский Селифан, долго почесывал у себя рукою в затылке? “Бог весть, не угадаешь. Многое разное значит у русского народа почесывание в затылке”. Скорее всего, ему просто было ужасно страшно. Представьте себе, что вас через полтора часа временно аннигилируют, чтобы переправить в будущее на машине времени. Да, с собачками такое уже делали, и вроде вернулись они такими же, как были – вроде; но ведь у них не спросишь. А вот маршал Неделин решил посидеть на табуретке недалеко от ракеты, точно такой же, – и что с ним произошло? Гагарин пришел и улегся внутри ракеты.
Наконец настал исторический момент – и “Заря” объявила “Подъем”, а “Кедр” – с пульсом 150, услышав, как разводятся фермы, почувствовав, как ракета принялась покачиваться [24], “напрягся, весь подобрался, как кот, готовый к прыжку” [7], и, когда она, наконец, оторвалась, – сам перерезал красную ленточку: “Поехали-и!”[28] [50].
В какой-то момент корабль разделился с ракетой-носителем – и вышел на околоземную орбиту.
Оставим сейчас на минуту в покое основную тему (знаете-каким-он-парнем-был) и подумаем про другое: знаете-что-этому-парню-там-грозило?
Мы даже не станем рассматривать пресловутый “кирпич на голову” (притом что в космосе никакого кирпича не надо – в корабль, летящий на скорости 28 тысяч км/час, врезается однограммовый метеорит – который тоже не просто болтается посреди нигде, а движется, например, еще быстрее, происходит микровзрыв – и возникает дыра метр в диаметре; это если однограммовый; и в этом сценарии нет ничего слишком невероятного).
Ну вот, например, пожар на борту. Многим это предположение покажется нелепостью (ну с какой стати вдруг пожар: что он, с сигаретой в руке там, что ли, заснет?), однако тут надо понимать, что никто ведь не знал, как именно поведут себя электроприборы в невесомости, не начнут ли искрить – а учитывая размеры помещения и возможную закислороженность среды – это означало взрыв и, по сути, переход тела в молекулярное состояние.
Могла произойти разгерметизация корабля. Могла не произойти – но сработал бы датчик и автоматически начал бы менять условия среды – и тоже все пошло бы кувырком. Разумеется, и в открытом космосе человек может находиться, вон Леонов же ничего, выходил. Ну так у Леонова был специальный скафандр, защищающий тело от всевозможных негативных факторов среды. Кстати, что там были за метеоусловия? Бывает лучше: на солнечной стороне улицы – плюс 150, в тени минус 140; как-то так.
И если бы он все же приземлился не так, как на самом деле – не совсем там, а совсем не там? Плюхнулся бы в трудноснимаемом скафандре, с необрезанными стропами, еле-еле избежав гибели от удушения, потеряв по дороге лодку из аварийного запаса, куда-нибудь в холодную воду, в шторм, около мыса Горн, где “из-за сильного постоянного волнения не мог дежурить спасательный корабль” [80] – а именно так произошло бы, если бы одна из ступеней недоработала 1,5–2 секунды. Теоретически скафандр с теплоизоляцией должен был поддерживать нормальную температуру в течение суток – но если бы за сутки его не нашли? А если бы приземлился где-нибудь на границе Конго и Уганды, как барон Мюнхгаузен, между львом и крокодилом? Смех смехом – а вот что бы тогда было?
А психотравма от соприкосновения с бесконечностью? Ведь правда: впервые
за всю историю человек вошел в бессмысленное, неупорядоченное, бесконечное пространство – где не было никого и ничего; в никуда; и какое же страшное одиночество он должен был там чувствовать; какую чудовищную “заброшенность”. А сумасшествие? Ведь даже в состоянии искусственно спровоцированной невесомости, всего-то секунд на сорок, люди вели себя не вполне адекватно – а смогут ли функционировать в нормальном режиме нейроны мозга через 40 МИНУТ невесомости? Непонятно; у собак-то про это не спросишь.
Выбрали первым – хорошо, да; радость радостью, перспективы перспективами; но “теоретическая вероятность благополучного возвращения его на Землю составляла всего 60 процентов (да и то на бумаге)” [12].
Согласно другим подсчетам, “надежность полета” Гагарина составляла 0,73, причем самыми опасными были первые 25 секунд полета: “спасения не было. Если бы была авария, то она привела бы к гибели космонавта” [49].
Каманин вспоминает, что после запуска “было несколько неприятных секунд: космонавт не слышал нас, а мы не слышали его. Не знаю, как я выглядел в этот момент, но Королев, стоявший рядом со мной, волновался очень сильно: когда он брал микрофон, руки его дрожали, голос срывался, лицо перекашивалось и изменялось до неузнаваемости” [9].