В какой-то момент что-то не то произошло с телетайпами, передававшими информацию с датчиков о полете, и на лентах “выскочили «тройки» вместо «пятерок». А это уже означало не что-нибудь, а аварию ракеты-носителя!”. В комнату ворвался Королев, уверенный, что отказали двигатели, все подавленно молчат – и вдруг связь восстанавливается: все в норме. Кроме самого Королева, который, едва придя в себя, “в распахнутом белом халате выбегает в коридор; следом выскакивает его соратник Воскресенский, которого главный конструктор в одно мгновение хватает за шиворот:
– Ну?
Тот пытается освободиться от мертвой хватки шефа:
– Что значит «ну»?
Королев выдавливает сквозь зубы:
– Орбита, спрашиваю, какая? Параметры орбиты!..
Воскресенский вырывается и из соседней комнаты соединяется с баллистиками. Через несколько минут возвращается к Королеву с паническим выражением на посеревшем лице:
– Сергей, это – конец! Триста двадцать на сто восемьдесят!
Королев снова хватает соратника за полы пиджака и цедит сквозь зубы:
– В каком смысле «конец»? Сколько он там будет теперь болтаться при отказе тормозного двигателя?
Воскресенский с готовностью выкрикивает:
– Недели три, не меньше! А может, и целый месяц! Они там и сами толком ни хрена не знают!..” [32].
Катастрофы, к счастью, не случилось, однако один из отказов в системе радиоуправления привел к тому, что “высота апогея оказалась примерно на 100 километров больше расчетной” [16], Теперь “бутылочным горлом” оказывался момент, когда включается тормозной двигатель. Если бы он отказал, то Гагарин носился бы вокруг орбиты в течение трех недель – при том, что “ресурс системы жизнеобеспечения рассчитан на 10 суток” – то есть не то чтобы даже умер голодной смертью, а от удушья, “по исчерпанию запасов воздуха” [16]; а до того несколько дней летал бы в саркофаге, осознавая, что его ждет неизбежная “медленная и мучительнейшая смерть” [42].
Как бы то ни было – выше, чем хотелось бы, – но Гагарин уже в невесомости – и летит; летит быстро, быстрее, чем кто-либо еще за всю историю человечества, “со скоростью 8 километров в секунду (60 км/час)” [53] – не то “не ощущая движения”, не то ощущая (“Чувствуется ли скорость полета космического корабля?” – “Да” [9]), в абсолютной тишине и “глубочайшей тьме” [59], “хозяином неба”… “Это было одиночество короля, ничем не нарушаемое, над куполом мира” [2].
“Сбылись слова К. Э. Циолковского: «Земля – колыбель разума, но нельзя вечно жить в колыбели»” [62].
Впоследствии на выступлениях перед публикой Гагарин часто брал в руки подходящий сферический предмет, например апельсин из вазы, прочерчивал на нем “экватор” – и показывал путь своего корабля [68], к радости фотографов, которые с удовольствием делали “символические” кадры космонавта с земным шаром в руке. Летел он на восток – над Сибирью, Японией, затем “на юго-восток по краешку Южной Америки, затем на северо-восток через Западную Африку. Эта траектория космического корабля впоследствии позволила Гагарину легализовать свои революционные приветствия, которые он рассылал многим странам третьего мира” [20].
Например, пролет над Африкой позволил одному из академиков СССР заявить, что “тов. Гагарин видел Конго, где совсем недавно был злодейски убит доблестный борец за счастье конголезского народа Лумумба” [67].
Много больше, чем Конго, людей интересовала невесомость: как это? Об этом его стали спрашивать еще в ходе самого полета, и, судя по стенограмме, Гагарину нравилось – “Самочувствие отличное. Чувство невесомости благоприятно влияет. Никаких таких не вызывает явлений” [15]. В официальном отчете Гагарин особо отметил, что координация движений сохраняется, на работоспособность не влияет, “интересно”, но не некомфортно [9]. “Ноги я поднял и без всякого напряжения опустил, а они… висят” [84].
Пробовал ли делать резкие движения? Пробовал – но был пристегнут, поэтому только изгибаться: ничего особенного, “иллюзий не было” [24]. Садиться? (Он ведь лежал, как в ванной.) Да, брался то за одну, то за другую ручку и привставал.
Уже задним числом он придумал множество описаний и сравнений, чтобы передать свои ощущения от невесомости. “Не похоже ни на одно земное ощущение. – Каждый мускул как будто ниточкой к чему-то подвешен. Законно!” [23]; “наоборот, легче было, – и может быть, мы на отдых будем летать в космос” [57]; “человек находится в таком взвешенном состоянии, что он не сидит в кресле, не лежишь на спине, а получается такое чувство, ощущение, что как будто ты лежишь на груди” [24]; “состояние непривычное, а предметы будто живые, как в детском стихотворении о Мойдодыре, – вдруг убегают от тебя” [89].
Среди этих разбегающихся предметов оказался один очень важный – карандаш. Сейчас все знают, что Гагарин довольно быстро упустил его, и тот улетел, однако на протяжении многих десятилетий этот факт шокировал цензоров-перестраховщиков – и не подлежал обнародованию. В автобиографии Гагарин уверял, что “писалось легко, а фразы одна за другой ложились на бумагу бортового журнала” [28].
На самом деле, “Гагарин привез на Землю почти пустой бортовой журнал” [87]; единственное, что ему удалось накарябать – на плавающем планшете, в гермоперчатках, – это “9 часов 42 минуты. Взлетели. Самочувствие хорошее. Слышу «Амурские волны». Связи с Землей нет” [83]. Всякие прочие пространные репортажи, приведенные Юрием Нагибиным и другими сочинителями, были заимствованы из отчетов, написанных Гагариным постфактум.
Виноват оказался карандаш, точнее крепление: “Ушко было привернуто к карандашу шурупчиком, но его, видимо, надо было или на клей поставить, или потуже завернуть. Этот шуруп вывернулся, и карандаш улетел” [24].
Фиксация деталей полета осложнялась еще и тем, что телевизионное изображение оказалось неудовлетворительным (“за телевизионные передачи Гагарина мы все немного краснели”, как признался Борис Черток [21]), да еще прервалась аудиозапись. Гагарин заметил, что “в магнитофоне кончилась вся лента”, и вручную стал перематывать, чтобы записывать только собственно доклады, без пауз, но что-то у него не получалось, да и шум приборов в кабине мешал [24]; поэтому “послушать полет Гагарина” целиком невозможно.
Несмотря на все эти технические оплошности, которые позже будут истолкованы конспирологами как доказательства “лживости русских”, ЦРУ и АНБ с помощью электронной разведстанции на Аляске перехватывали телевизионные и радиотрансляции с “Востока” – и “подтвердили, что на борту находится человек, а не манекен” [46].
Сразу после 12 апреля появилось много толкователей – что на самом деле означал этот полет – и кто такой, в связи с этим, сам Гагарин; варианты предлагались разные, вплоть до “первая встреча звездного неба с нравственным законом” – а Гагарин, соответственно, “живое воплощение нравственного закона. Такое, как Будда или Иисус. Никак и ничуть не меньше” [96].
Все это, конечно, не более чем набор слов; однако ж странно, – и, пожалуй, промыслительно – что именно советский и русский человек первым оказался в космосе.
Рациональное объяснение этому предложил [2] великий конструктор Б.Черток. Советская пилотируемая космонавтика обязана своим успехом трем счастливым “ошибкам”. Во-первых, немцы в конце войны слишком много внимания уделяли производству ракет “Фау-2” – в ущерб “обычному” вооружению; и, стратегически проиграв союзникам, невольно снабдили их несколькими хорошими идеями. Во-вторых, американцы недооценили перспективы ракетостроения – понадеявшись на превосходство своей дальней авиации; имея в распоряжении Вернера фон Брауна, они могли бы добиться приоритета в космосе – если бы вовремя сообразили то, что понял Хрущев. Наконец, в-третьих, советские ядерщики в конце 1940-х неправильно рассчитали вес атомной боеголовки с зарядом, Королеву пришлось построить для них более мощную, чем нужно было на самом деле, межконтинентальную ракету – и поэтому в какой-то момент на нее оказалось возможным водрузить корабль с экипированным космонавтом.
На самом деле, кроме ошибок и везения 1940—1950-х, есть определенная историческая инерция.
Кибальчич разработал проект летательного аппарата на реактивной тяге, Циолковский придумал строить ступенчатые ракеты и объяснил смысл этих дорогостоящих мероприятий, Королев начал строить ракеты за тридцать лет до 12 апреля и, когда этот день наступил, смог взять на себя ответственность за риск; да, на месте Гагарина мог быть много кто, но он – их продукт, их творчество, их потомство.
Что это значит? Что, по-видимому, космос русского/советского человека – космос в широком смысле, космос как мир идей и явлений – все-таки как-то соответствовал Космосу тому, большому.
Полет проходил “нормально”, корабль медленно – в штатном режиме – вращался вокруг своей оси; Гагарин сфокусировался на иллюминаторе.
Что он, собственно, там видел?
Видел небо – совершенно черное, как на лакированном палехском подносе. Видел звезды: “очень хорошо: они яркие, четкие” [106]; “очень красивое зрелище. Продолжается полет в тени Земли. В правый иллюминатор сейчас наблюдаю звезды. Она так проходит слева направо по иллюминатору. Ушла звездочка. Уходит, уходит” [24]. Видел Солнце – и отметил, что оно “в космосе светит в несколько десятков раз ярче, чем у нас на Земле” [106].
Не увидел Луну, не попалась.
Хорошо, а Землю?
Да: “Какая же она красивая!”
Впоследствии у Гагарина появилась манера фамильярно называть ее “шариком” (“облетел вокруг шарика”); но не так чтоб размером с апельсин или даже глобус; ведь Земля и с Луны-то кажется огромной – а оттуда до Земли 380 тысяч километров. С трехсот километров (“аж” с трехсот – или все-таки можно презрительно махнуть рукой: “всего с трехсот”?) Гагарин увидел ее как широкоформатную плоскую громадину – хотя и заметно, что по бокам закругляющуюся. Этот горизонт, искривляющийся дугой, оказался “самым красивым зрелищем: окрашенная всеми цветами радуги полоса, разделяющая Землю в свете солнечных лучей от черного неба”.