После торможения “Восток” вошел в атмосферу, и обшивка корабля загорелась. Так и должно было быть – однако “представьте мое состояние, когда я увидел раскаленный металл, который, как из вагранки, тек тонкой струей по стеклу иллюминатора, я слышал потрескивание кабины. Признаюсь, было не до улыбок” [100].
Наконец в 10.35 – на эти самые 10 минут позже, чем предполагалось, разделение произошло.
Невесомость исчезла, а потом стала расти перегрузка. “Это один из самых важных для космонавтов момент, и сопровождался он чувством радости, что наконец-то космонавт пошел на реальный процесс приземления. Радость уступает место боли, которая растет вместе с перегрузкой” [4].
Итак, еще раз: он падает в шаре, он видит, что он в центре костра – плазменного облака с температурой 8—10 тысяч градусов, он слышит жуткий треск сгорающей обшивки и не слышит Землю, связи нет, все дрожит – “корабль как будто несется по гигантским ухабам” [4], при этом крутится вокруг обеих осей, перегрузки растут – и достигают, наконец, 10 ж. В какой-то момент вся эта комбинация умотала его – и, похоже, он теряет на пару секунд сознание. “Был такой момент, примерно секунды две-три, когда у меня начали «расплываться» показания на приборах. В глазах стало немного сереть. Снова поднатужился, поднапрягся. Это помогло, всё как бы стало на свое место. Этот пик перегрузки был непродолжительным. Затем начался спад перегрузок. Они падали плавно, но более быстро, чем они нарастали” [24].
“Мой самый худший момент?” Его <Гагарина> правая рука выстреливает вверх. “Первая минута, – рука падает вниз, – и вход в плотные слои атмосферы. – Он постукивает по столу пальцем. – Но «худший» – слово относительное. Ни одного «плохого» момента не было. Все работало, все было организовано должным образом, ничего не ломалось. По существу, это была прогулка” [88].
И вот тут загорелась табличка “Приготовиться к катапультированию!”.
Крышка люка отстрелилась – и Гагарин вылетел на кресле в атмосферу.
Глава 9. Майор
Если в последних минутах полета было нечто величественно-люциферическое: низвержение ангела, обожженного звездным огнем, то после приземления жанр происходящего вдруг резко сменился. Космос был пространством тотальной неизвестности – после входа же в атмосферу Гагарин очутился не просто на планете Земля и даже не просто в СССР, а – надо же, как будто Бог ему ладонь подставил – под Саратовом, в хорошо знакомой ему местности; то есть вот он летел-летел себе от Африки на северо-восток, долетел до России, еле-еле, совсем уже по инерции, спланировал над Волгой – и плюхнулся на другой стороне, совсем рядом с восточным, соответственно, – летел-то с запада – берегом. На google-картах можете посмотреть, насколько близко от обрыва к реке; и все, что происходило с ним дальше, было вот именно что приземленным, в хорошем смысле.
История про то, как он в своем скафандре напугал старушку, судя по всему, была его коронным анекдотом, “цыганочкой с выходом”; многие припоминают, как Гагарин “весело, в свойственной ему юмористической манере рассказывал о приземлении” [4]. На самом деле не так уж все было и весело; называя вещи своими именами, он приземлился едва живой, чуть не задохнувшийся. И на первой своей фотографии – причем сделанной даже не сразу, а уже где-то через час, наверное, Гагарин выглядит как человек, побывавший в эпицентре какого-то страшного космического катаклизма: лицо опухшее, заплывшее, уставшее; и хотя тому есть научное объяснение [35] – под воздействием перегрузок мягкие ткани, в том числе лица, деформируются, расплющиваются, но ощущение такое, что за ним все еще видна космическая дыра, из которой он выпал; незакрывшаяся дверь.
Подробности приведены ниже; пока скажем лишь, что у космического полета стихийным образом возник новый аспект – о котором мало кто задумывался на стадии планирования: реакция землян на появление человека из космоса. Надо понимать, до какой степени странным для населения было это событие – допускающее самый широкий диапазон толкований: от подбитого американского шпиона до потустороннего существа, решившего вторгнуться в земную реальность. Разумеется, было бы замечательно, если бы русские механизаторы продемонстрировали всего лишь невозмутимость в сочетании с хорошими манерами и поприветствовали космонавта в духе Генри Мортона Стэнли, обнаружившего в дебрях Африки пропавшего доктора Ливингстона: Major Gagarin, I presume?[31] Однако то, что происходило в окрестностях деревни Смеловки, никоим образом не напоминало встречу двух викторианских англичан. Вокруг человека с оранжевым парашютом моментально возникла кутерьма; темп жизни вдруг резко увеличился; массы пришли в движение, словно сотрясение поверхности от столкновения с живым метеоритом придало им импульс.
Это важно – Гагарин стал веществом, вызывающим в социуме бурную химическую реакцию; представьте себе кусок карбида, брошенный в воду. Существует удивительная фотография – на которой нет самого Гагарина, но видно, как сотни людей бегут по полю к месту его приземления; это похоже не столько на почуявшую сенсацию толпу, сколько на “великую миграцию” животных по африканской саванне: бескрайние равнины, до самого горизонта заполненные крупной живностью; движущаяся, бегущая биомасса.
Очень существенная деталь: из обычного человека Гагарин превратился в “бестселлер” вовсе не на Красной площади и даже не во Внукове, когда шел докладывать Хрущеву по красной ковровой дорожке, а сразу же, лишь только коснулся земли; “социальная эпидемия”, гагариномания началась непосредственно в поле. Она была стихийным, практически не срежиссированным явлением. Гагарин в том виде, в котором он просуществовал дальнейшие семь лет, не был продуктом советской пропаганды.
Пропаганда лишь использовала тот факт, что там, в космосе, у Гагарина появилось некое магнетическое свойство: его словно опрыскали там “совершенными духами”, вызывающими всеобщую любовь, – вроде тех, что изобрел персонаж романа “Парфюмер”. Отныне каждый человек на Земле начинает ценить время, проведенное в обществе Гагарина, – притом что от него самого в ответ ничего не требуется. Гагарин становится кем-то вроде живого будды; с его стороны достаточно одного присутствия, улыбки, приветственного жеста. Он излучает нечто эдакое, “a certain je ne sais quoi”; возможно – раз уж мы все равно прибегли к макароническому стилю, семь бед – один ответ, – это как раз то, что называется “glamour of space”. С этого момента в воспоминаниях о нем начинают доминировать “евангельские” ноты: это почти всегда благая весть о встречах с ним. Все его действия фиксируются и хронометрируются. Люди начинают воспринимать его жизненную траекторию как детерминированную (ага – он не случайно приземлился там же, где учился летать). Вокруг него возникает особая микросреда, внутри которой люди перестают стремиться к личной выгоде и ведут себя экономически иррационально – все хотят не получить что-то от него, а дать, подарить, преподнести, пожертвовать ему что-то.
В сюжете о гагаринском приземлении обычно акцентируют историю о неточно зафиксированном месте, о том, замкнул он круг вокруг Земли или не замкнул, о лжи с катапультированием – однако всё это мелочи, на которые могут обращать внимание лишь те, кто сознательно не хочет понимать, о какого рода событии идет речь. В конце концов, никто не устраивал воскресшему Христу или укравшему огонь Прометею пресс-конференции относительно того, как именно они вернулись из мира мертвых и с Олимпа соответственно, – в спускаемом аппарате или катапультировались в какой-то момент? Нелепо подменять метафизические проблемы инженерными; и глупо не заметить происшедшей трансформации, не увидеть, что, по сути, из старшего лейтенанта Гагарин превратился ни в какого не в майора, а в гения, в художника, в творца, в существо, способное преобразовывать духовные свойства окружающей среды. Такого рода заявления могут показаться неуклюжими метафорами биографа-халтурщика, некритически усвоившего формулировки из советской пропагандистской литературы; однако если у каких-либо событий есть не только буквальное значение, но и “высший смысл” – то, уж конечно, это именно тот случай. Сюжет о гагаринском приземлении годится не только в качестве материала для отчета Госкомиссии.
Православная Пасха в 1961 году праздновалась 9 апреля.
12 апреля, соответственно, было средой Пасхальной недели. Разумеется, важно не то, что была среда, а то, что была весна, что было утро, что он упал на пашню – ну да, как проросшее зерно, как вернувшееся солнце, как воскресшие Осирис, Адонис, как Христос; невозможно не обращать внимания на всю эту удивительным образом совпавшую символику, на то, как фантастически ловко он, среди прочего, вписался в календарный миф о возвращении-воскрешении. Во всем, что происходило под Смеловкой, была не только пронзительная новизна, но и присутствовало странное ощущение дежавю, чего-то уже однажды происходившего; слишком много совпадений. Полет был своего рода распятием, а возвращение – Пасхой. И все это движение растревоженных масс – тоже, некоторым образом, напоминает “явление Христа народу”; да даже запрет сразу после приземления на поцелуи – на что, в сущности, это было похоже? Правильно: где-то мы это уже слышали. Noli me tangere[32].
Если вы полагаете, будто все эти подозрительные совпадения – тоже “умер” и “воскрес” весной, тожe сын плотника – никому не приходили в голову, то вы ошибаетесь.
Гагаринское перемещение “на небо” и обратно стало объектом пристального внимания не только конкретных элит (научной и военной), но и народа в широком смысле. Возможно, сегодня кому-то кажется, что “в народе” Гагарин воспринимался исключительно как материал для частушечников: “Я сидела на Луне, чистила картошку, вдруг Гагарин прилетел, заиграл в гармошку”. Однако не надо быть семи пядей во лбу, чтобы обратить внимание на то, как легко известная триада “Циолковский – Королев – Гагарин” накладывается на христианскую тернарную модель “Отец – Сын – Дух”; и, конечно, люди подмечали эту озадачивающую “рифму” – и, размышляя о феномене Гагарина, учитывали ее. Для тех, кто имел желание покопаться в “совпадениях” поглубже, открывались самые широкие возможности. Анна Тимофеевна и Алексей Иванович – как Мария и Иосиф; немцы в Клушине – как Ирод; переезд в Гжатск – как бегство в Египет; а уж до чего похож был воздвигнутый на месте приземления “временный обелиск”, с фотопортретом товарища майора, на кенотаф – лучше и не вспоминать. Авторы распространенных в СССР бессовестно китчевых палехских миниатюр “о Гагарине” просто артикулировали, на самом деле, то, что все интуитивно и так чувствовали. Мало кто имел возможность заявить об этом вслух – но подсознательно все понимали, на что все это похоже. На что-на что? На то, что история с умершим и воскресшим существом повторилась в России.