Глава 11. Шарнаш
Преодолев однажды силу земного тяготения, Гагарин по возвращении вновь, разумеется, оказался в его власти – и ощущал его так же, как все остальные. Однако его продлившаяся в реальности всего полтора часа уникальность удивительным образом пролонгировалась – в глазах едва ли не всего населения планеты он продолжал оставаться свободным от гравитации телом. Из просто гражданина СССР он превратился как бы в спутник СССР, в своего рода оторвавшуюся от Земли Луну – вызывающую, как известно, иррациональный интерес даже у самых далеких от проблем освоения космоса обывателей.
Непонятно, кто именно первый решил, что вечером, наступившим вслед за “утром космической эры”, Гагарину положено ездить куда-то с визитами, – однако так получилось, что все страны наперебой стали зазывать его на огонек. Чем, собственно, они руководствовались, отправляя эти приглашения? Может быть, тем, что раз уж он все равно пролетал над их территориями и мог видеть любые секретные объекты, – то почему бы теперь не позвать его в гости по-человечески? И чего они, собственно, от него хотели?
Наиболее внятный ответ на эти вопросы дал один экзальтированный кипрский джентльмен, принявшийся вдруг посреди лондонской пресс-конференции чуть не на коленях умолять русского майора об одолжении: “Мы будем целовать нашего Гагарина, если он приедет на Кипр”.
Да-да: именно этого они и хотели по большому счету – ничего больше: целовать “сына Земли”, совершившего “звездный рейс”. “Нашего Гагарина”. Вопрос в том, насколько это оправдывало риск выдачи выездной визы “нашему” – да-да, все-таки НАШЕМУ – 27-летнему майору, слетавшему к звездам, но политически неоперившемуся.
Нет ничего удивительного в том, что пропагандистская машина в полной мере использовала Гагарина в качестве представителя своих интересов внутри страны и в странах-сателлитах; что первой его поездкой, совершенной буквально через пару недель после приземления, была Чехословакия – и затем Куба, Польша, Венгрия и т. д.; то был хорошо спланированный “круг почета”, выездная агитационная кампания, организованная по понятной модели. Но допустить сход космонавта с запланированной дипломатической орбиты и попадание в очевидно опасный “метеоритный пояс”?
Те, кто разрешал, по существу, неалгоритмизированные, рассчитанные на удачу, первые выезды Гагарина в “настоящую”, “капиталистическую” заграницу, сами, по-видимому, не знали, каких дивидендов ожидать, – однако сочли оправданными риски выставить на торги подвергшийся редизайну идеологический продукт в момент, когда политические рынки Запада оказались в состоянии волатильности (Британия теряла одну колонию за другой; США были еще не вполне готовы принять на себя роль глобального полицейского, которую ранее выполняла Британия; кроме того, США не понимали, что делать с пожаром практически у себя на заднем дворе: Кубой).
По существу, с Гагариным советская пропаганда предложила переживающему глобальный политический кризис миру – и Западу, и своим, и третьим странам – своего рода открытую платформу. Не очень понятно, что конкретно означала для них способность СССР летать быстрее и выше всех прочих стран (скорее всего, некое военное преимущество), – но ясно, что к этому можно было присоединиться: жить плетень в плетень, дружить домами, заключать экономические контракты и т. д.
Эффект после запуска этой “платформы” превзошел самые смелые ожидания. “Гагарин” стал самым успешным проектом советской власти не только по части техники, но и в качестве “мягкой силы” – позволившей продолжить политическую экспансию из космоса на чужие территории. Впоследствии главной реакцией этих авантюристов было – тоже – не столько даже удовлетворение, сколько безмерное удивление. Каманин, советское официальное лицо, ошеломленно записывает в дневнике: “Наблюдая миллионные толпы людей, так горячо приветствующих Гагарина, я часто вспоминал свои юношеские впечатления от одной лубочной картинки, изображающей встречу Иисуса Христа с народом. Запомнился светлый лик Божества в центре и полтора-два десятка удивленных и вопрошающих лиц на заднем плане” [9].
Несомненно, некоторые визиты Гагарина за границу были своего рода операциями прикрытия для выглядящей в глазах Запада неблаговидной деятельности СССР – строительство Берлинской стены, попытка установить ракеты на Кубе, недемократические выборы в ГДР. Однако что касается мая – июня 1961 года, то более правдоподобным выглядит “советское” – в данном случае речь идет о Бразилии – объяснение: “Крайне зависимая в политике и экономике от США страна хотела продемонстрировать свою значимость, принимая советского посла мира” [15].
Первый раз[45] на чужом поле Гагарин сыграл в Праге, но Чехословакия была сателлитом СССР, поэтому у скептиков были основания списывать энтузиазм пражан либо на обычные гиперболы официальной прессы, либо на то, что он носил неестественный характер и был инспирирован желающими выслужиться перед СССР властями. Допустим (хотя есть основания полагать, что это не так – весной 1961-го в Чехословакии правда из каждого радиоприемника звучала песня “Dobry den, majore Gagarine”, да и заваливали его не гвоздиками с ленточками, а сиренью, которую чехи рвали просто так, от себя).
Дальше были Польша, Египет (с эскортом из мотоциклистов и бедуинов на верблюдах Гагарин прибыл в Гизу, поглядел “пляски на лошадях” и скоростное (7,5 минуты) восхождение подростка-рекордсмена на пирамиду Хеопса, сфотографировался между лап Сфинкса, съездил в Луксор посмотреть Карнак, пронесся мимо колоссов Мемнона, добрался до Асуана, где советские инженеры как раз помогали строить плотину на Ниле, слетал в Александрию, вернулся в Каир, согласился принять орден “Ожерелье Нила” и шикарной ручной камерой, в обществе президента Насера, заснял выступление гимнастов на стадионе и авиашоу: несколько эскадрилий египетских истребителей выстроились в небе так, чтобы образовать литеры Y и G), Греция (с посещением Акрополя, дегустацией кокореци, участием в массовом танце каламатьяно и попытками увернуться от севших к нему на хвост левых, которых преследовали власти – и которые назойливо преследовали Гагарина, умоляли его “Спаси Грецию! Спаси нас!”, уворачивались от полицейских дубинок – и ставили его в неловкое положение), Кипр, Финляндия, Афганистан, Бразилия, Куба, Австрия…
Модель организации гагаринских гастролей в странах первого и второго мира везде более или менее одна и та же: помпезная встреча в аэропорту, прием в ратуше, с вручением символического золотого ключа от города, пресс-конференция для журналистов из деловых и развлекательных изданий, митинг с рабочими на крупном, желательно металлургическом заводе, культурная программа – в идеале, классическая музыка, лекция для студентов университета, пресс-конференция в научном обществе, посещение памятников старины, кладбищ и воинских мемориалов, аудиенция у первого лица страны, турне по второстепенным городам – автограф-сессии на площадях, обеды с бургомистрами, торжественный прием в советском посольстве, финальный обед, отлет[46].
В странах третьего мира вариативность была шире.
Самой изматывающей и, по существу, кошмарной поездкой Гагарина была индийско-цейлонская, где он встречался с Неру и Индирой Ганди, заезжал в Болливуд и Калькутту, прикоснулся к Зубу Будды, выступал на 40-градусной жаре по 18 (восемнадцать!) раз в день; где его “высосали” (его слово) – и даже не компенсировали никакой культурной программой (“даже слонов в Индии не видели”, – жаловался он Каманину). Самой гротескной оказалась Западная Африка: Либерия и Гана[47].
Для “полного погружения” мы выбрали короткую, но самую яркую в смысле драматургии, экземплярную – и наполненную анекдотическими ситуациями – поездку.
В Англию.
Во-первых, это путешествие лучше прочих документировано разными, не только просоветскими СМИ (советские газеты как раз почему-то особенно на нем не акцентировались; странным образом в “Дороге в космос” об Англии Гагарин рассказывает едва ли не сквозь зубы; большую часть этих удивительно скучных пяти страничек занимает его пересказ собственных ответов на пресс-конференции – тех, что показались ему удачными).
Во-вторых, в Англии были “боевые условия”. Британия любопытна тем, что никогда не была страной, проявлявшей излишний энтузиазм относительно чужаков, особенно если эти чужаки прибывают в униформе конкурирующего военного блока. Англию – которой свойствен скепсис относительно чьих-то еще технологических достижений (по сути, это иррациональное предубеждение против чужих идей, комплекс, известный в социальной психологии под названием NIH – Not-Invented-Here[48]) – трудно было рассчитывать поразить космосом. Наконец, в Англии была Флит-стрит, чья манера добывать информацию и способ представления ее нередко характеризовались как отдающие желтизной. Вот, казалось бы, идеальные условия для наступления момента истины: здравомыслящая и недоверчивая публика, наглая, готовая облаять хоть черта, хоть дьявола пресса, прагматично настроенные политики. Сейчас они достанут свою самую крупную лупу, защипнут пинцетом – и расскажут, наконец, всю правду, кем на самом деле был этот вульгарный пэтэушник.
Контекст этой поездки? 25 мая Кеннеди произнес в конгрессе свою историческую “Лунную речь”, в которой потребовал выделить на ближайший финансовый год 531 миллион долларов на подготовку высадки американского астронавта на Луну. Никто не сомневался, что обращение было внеплановым, – и ясно, кто на самом деле в тот момент диктовал повестку дня. Да и что там сомневаться-то: “На дворе крайне необычное время. И мы столкнулись с крайне необычным вызовом”. “Это самое важное решение из тех, что мы как нация должны принять. Однако все мы вместе видели, что происходило в последние четыре года, – и убедились в значимости космоса и покорения космоса человеком; и никто не может предсказать наверное, что в конечном счете будет означать владение космосом”.