Между прочим, до Англии Гагарин должен был посетить с визитом Францию – но тамошние власти (точнее, Синдикат воздухоплавательной индустрии) отозвали приглашение, сообразив, что космонавт окажется в Париже одновременно с Кеннеди, – и опасаясь не столько даже непредвиденных последствий подобного соседства, сколько гнева Америки (на что и указала, справедливо, газета “Известия”: чего они боятся – что внимание публики будет привлечено не к тому человеку?).
Поездка в Англию сразу пошла не так, как запланировано. Разумеется, можно было рассчитывать на что-то вроде теплого, с поправкой на традиционную ксенофобию и снобизм англичан, приема – но чтобы через три месяца после полета в чужой стране советского офицера встречали едва ли не с большим энтузиазмом, чем на родине? Чтобы по пути из Хитроу его забрасывали букетами толпы встречающих – как на Ленинском проспекте по пути из Внукова? Чтобы, увидев приехавшего с визитом представителя СССР, женщины штабелями падали от восторга в обморок?
Хваленая Флит-стрит, с ее априорным иммунитетом к чересчур теплым эмоциям, также проявила себя как организм, оказавшийся не в состоянии выработать политические антитела против гагаринской “инфекции”. Собственно, первый раунд был проигран еще в Москве. В начале июня 1961-го Гагарина выдернули из Сочи, чтобы он встретился с Берчеттом и Перди. Эти двое были австралийскими журналистами, которым дали добро на эксклюзивное интервью с “самым недоступным человеком в мире. Один московский ученый в шутку сказал им: «Ну, вот если б это был Хрущев, я уверен, никаких проблем бы у вас не возникло. Этот с журналистами каждый день разговаривает. А вот Юрий Гагарин…» – и он покачал головой” [57].
Тем не менее им повезло: Гагарин собирался с визитом в Англию, и было сочтено политически целесообразным позволить ему пообщаться с журналистами; на основании беседы и других собранных материалов те обещали издать в Лондоне целую книгу, которая должна была дополнить не выглядящую надежной гагаринско-борзенковско-денисовскую “автобиографию”.
“Это была его первая и единственная встреча с западными журналистами – так, чтобы с глазу на глаз. Единственное, что их разделяло, – стол” [57]. Антураж этой встречи выглядел очень многообещающе, однако иначе как журналистским фиаско ее не назовешь. Австралийцам так и не удалось добиться от Гагарина ничего внятного – ну или хотя бы каких-то живых, никем ранее не зафиксированных реакций. Оставшись с носом, Берчетт и Перди, как и все остальные их коллеги, блеют про невероятно ярко-синие глаза, обезоруживающую улыбку и – барабанная дробь, потрясающая интимная подробность – родинку на левой щеке майора, вместо того, чтобы выяснить то, о чем спросил бы любой западный журналист: почему он солгал о том, как именно приземлялся, как он относится к разоблачению культа личности Сталина и что он думает о возможности секса в космосе?
То же самое, по существу, произошло и с самой Флит-стрит: она впала в ту же истерию, что и покупатели газет. Нет, разумеется, английская пресса очень пристально наблюдала за космонавтом и изо всех сил пыталась обнаружить в его поведении какой-либо аспект, не соответствующий официальному досье. Да, они подметили, что Гагарин очень маленького роста, что он чересчур коротко стрижен (зачем-то прямо перед поездкой ему почти выбрили виски), что он, загадочным образом, все время аплодирует самому себе; однако ничего более криминального, чем жалобы на боль в руке после тысяч рукопожатий, выискать не удалось. Еще менее впечатляющими оказались попытки проникнуть вглубь психологии, в “душу” космонавта – скрывающуюся за фасадом официальной риторики. В лучшем случае все ссылаются на таинственный блеск бездонных синих глаз – и “космическую” улыбку; вывод, который можно сделать из этих пристальных наблюдений, сложно назвать оригинальным: он человек не земной, а небесный. И правда: такое ощущение, что они воспринимают его как пришельца – гуманоида, но не вполне человека.
О том, что творилось во время этих встреч в голове у самого Юрия Алексеевича, остается только догадываться. Постороннему может показаться, что “работа”, которую он выполнял на “второй орбите”, по своей незатейливости очень напоминала его “деятельность” на первой. Что от него требовалось – так это кататься в открытом автомобиле при любой погоде, приветственно махать рукой, улыбаться в камеру, проявлять аппетит (ведь кормили не просто от души – кормили с выдумкой: салатом “Восток”, супом “Ракетным”, жарким “Орбита”, тортом “Гагарин” и мороженым “Юрий”; это подлинное меню в Сан-Паулу), иногда переодеваться в национальную одежду (в Либерии туземцы напялили на него полосатый халат, водрузили на голову головной убор из перьев, а в руки сунули копье, которое велели держать покрепче), механически, но с чувством воспроизводить один и тот же рассказ о своем полете, минимально поддерживать светскую беседу – ну и вовремя брить щеки, чтобы не слишком много людей поцарапались при поцелуях.
На самом деле от него требовалось кое-что другое: быть иконой.
Надо понять, что он не был готов для этой работы. Одно дело быть предметом внутреннего, автохтонного культа; особенности этой ситуации он мог обсудить с Буденным, Ворошиловым, Маресьевым, Каманиным, наконец; и совсем другое – подвергнуться конвертации; стать воплощением карго-культа для настороженной и склонной к скептицизму западной общественности.
Возможно, его готовили быть героем; возможно, он даже проходил инструктаж по улучшению своих манер у некоего московского профессора Хиггинса – но никто не объяснял ему, как быть поп-звездой, голливудским селебрити; да и кто, спрашивается, в Советском Союзе мог объяснить ему это? Генерал Каманин, что ли? Одно дело махать рукой с мавзолея, стоя рядом со Сталиным или Хрущевым, – и совсем другое вести беседы с английской королевой и Брижит Бардо. Кого они могли нанять консультантом, который объяснил бы Гагарину, как отвечать, когда тебе говорят, что месяц назад здесь был американский президент и посмотреть на него пришло вдесятеро меньше людей, чем на тебя? Когда девушка показывает на тебя пальцем и визжит от восторга: “Ой, у него же на щеке порез от бритвы!” Кого? Элвиса Пресли? Марлона Брандо?
Вся эта жизнь рок-звезды тоже была невесомостью – средой, такой же неприспособленной для советского гражданина, как космос; и разумеется, Гагарину приходилось кувыркаться в ней и застывать иногда в очень нелепых позах. Что его выручало, так это высокая – выше, чем у среднестатистического человека – стрессоустойчивость, позволявшая ему не слишком явно шарахаться от магниевых вспышек. Стрессоустойчивость – и способность к адаптации к сложным условиям. Он мог компенсировать незнание языков постоянной улыбкой, отсутствие светских навыков – осторожной галантностью; неловкость от попадания в незнакомую ситуацию обычно сглаживалась незатейливым политическим юмором (“Берясь за гладко выструганные небольшие деревянные палочки для еды, которые заменяют японцам и ложку, и ножик, и вилку, Юрий Алексеевич пошутил: «Самое лучшее оружие в мире!»”[49] [13]).
В чем он не всегда был силен – так это в ответах на вопросы. Его пресс-конференции – о которых мы еще расскажем отдельно – производят удручающее, а иногда и комичное впечатление. Он худо-бедно мог сделать доклад на заданную тему (как правило: мой полет и его значение для партии и правительства) или произнести пятиминутную приветственную речь, уснащенную нечеловеческим количеством идеологических и псевдофутурологических клише (“недалек тот час, когда в космос и на другие планеты Вселенной полетят обитаемые корабли и лаборатории и в одних экипажах с русскими будут также…” – далее текст в зависимости от того, в какой столице он в данный момент находился). Но на пресс-конференциях приходилось отвечать экспромтом на конкретные, часто нарочно неудобные вопросы – и вот с этим Гагарин не справлялся катастрофически.
И тем не менее он не смущается и прет как на буфет, даже если очевидно проигрывает противникам по технике.
– Мистер Гагарин, скажите: какие марки вин и коньяков вы предпочитаете?
– На дегустацию вин и коньяков у меня нет времени.
– Танцуете ли вы твист?
– К сожалению, не располагал временем, чтобы научиться.
– Американские источники сообщают, что их новейшая ракета “Сатурн” гораздо мощнее советской и сможет закинуть на Луну целый локомотив.
– А зачем на Луне локомотив? [70].
– Что бы вы почувствовали, если бы вас поцеловала Софи Лорен?
– То же самое, что и вы, если она, конечно, поцелует [27].
Стрессоустойчивость, да; но ведь и факторов стресса было гораздо больше, чем можно себе представить. Что ему запоминается из всей этой круговерти первого дня в Лондоне? “Женщина с розовыми волосами”. Боже правый.
С другой стороны, следует осознавать, что окружение было далеко не такое враждебное, как мы предполагаем сейчас, экстраполируя на ту эпоху нынешнюю ситуацию. У Кингсли Эмиса был – мало кем ныне читаемый – роман “Русские прятки”, в котором описана оккупированная русскими Англия – полностью деградировавшая, впавшая в дикость и невежество, вплоть до того, что англичане забывают свой язык. Странным образом, единственными, кто пытается удержать их в цивилизованном состоянии, оказываются офицеры русских оккупационных войск – напоминающие скорее благородных офицеров из “Войны и мира”, чем варваров. Разумеется, это гротеск и сатира, в которых все наоборот, – однако еще и роман, свидетельствующий о том психологическом контексте, в котором очутился Гагарин.
Гагарин приезжал на Запад вовсе не в статусе бедного родственника, которому повезло, что вот и его позвали на этот праздник жизни, а как представитель державы-победительницы – во-первых, со своей, вполне конкурентоспособной культурой; во-вторых, державы, в зоне досягаемости ядерного оружия которой находились слишком многие. При этом в начале 1960-х СССР не казался Западу всего лишь “Верхней Вольтой с ракетами” – скорее уж речь шла о “советском Джаггернауте” [59]. Это была “модная” страна, страна-opinion-maker