Когда космонавтки из женского отряда ощутили неотложную потребность в обновлении гардероба, именно Гагарин повел их на штурм спецсекции ГУМа – за платьями: “незабываемая картина… По верхнему этажу универмага очень быстрым шагом идет Гагарин, следом стайка девушек, за ними несется огромная толпа покупателей и продавцов” [27].
О том, как действовала на разного рода хранителей дефицитных ресурсов и благ бумага за подписью Гагарина, точнее прочих выразилась В. Пономарева: “как если бы там взорвалась бомба средних размеров” [28].
Помимо “товарного” патронажа был еще и, как бы это сказать, бытовой.
Космонавт Борис Волынов рассказывает, как “Гагарин собирал деньги, чтобы сделать хороший подарок уборщице, работавшей в нашем подъезде” [29]. Еще кто-то – про то, что когда сын какого-то космонавта в Звездном заперся в ванной – то к кому побежали за помощью? Правильно, к Гагарину.
Да, все эти рассказы о добром Гагарине выглядят чересчур однообразно и кажутся приторными; еще немного – и мы узнаем, что он переводил через улицу старушек и снимал котят с дерева, однако непонятно, почему их надо игнорировать. В одиночку этот человек на протяжении многих лет вел благотворительную кампанию. Он был настоящей дойной коровой. Судя по всему, это занимало довольно много времени – даже притом что он умел беззастенчиво задействовать свою харизму, славу и обаяние, притом что ему никогда не отказывали, но по скольким телефонам ему нужно было позвонить! Не то чтобы мы хотели выдать Гагарина за мать Терезу – но факт остается фактом: он улучшил жизнь очень, очень многих людей.
Ну что – “занимается тунеядством” и “присваивает чужой труд”?
Он прожил семь лет в условиях, в общем, незатухающей гагариномании. Французский журналист, бравший у него интервью осенью 1967-го, отмечает, что Гагарин не просто звезда – он еще и научился вести себя, как подобает звезде, “улыбаться тем, кто на нее смотрит, аплодирует, просит автографы” [30]. Он больше не скалится в камеру – но источает спокойное расположение.
На фотографиях последних двух лет лицо Гагарина перестает быть похожим на налитое яблоко; фирменная улыбка производит впечатление искусственной, приросшей к лицу, глаза гаснут, в них видна (то есть, разумеется, не видна, но должен же биограф, диагностирующий проблемы своего пациента по косвенным признакам, сослаться хоть на что-нибудь, хоть на глаза) усталость от контактов, слишком интенсивных социальных связей; “речь была поставлена как у хорошего актера, все слова произносились четко, не глотались, не комкались, не было ничего лишнего, откровенно патетического. Улыбался мало, выглядел уставшим, не безразличным, а именно уставшим” [26]. В 1968-м ему исполнилось всего 34 года, но матерел он быстрее, чем обычный человек: слишком много времени провел в странных, неестественных условиях; слишком многими шариками жонглировал – и слишком много из них держал в воздухе одновременно.
Проблемой было не отсутствие работы – а отсутствие трения.
Пожалуй, одна из важных характеристик гагаринского пятилетия после полета – ощущение, что чего-то нет. У него нет практически никаких неразрешимых проблем, дефицита чего-либо. Деньги, автомобили, женщины, слава, жилплощадь, алкоголь, путешествия, отдых, здоровье, спорт, общение с друзьями и родственниками, с элитами (политической, военной, артистической, научной) – всё в изобилии, всё абсолютно доступно. “Горы хлеба и бездны могущества”; посул Циолковского относительно последствий покорения космоса сбылся если не для всего человечества, то уж для “первого гражданина Вселенной” точно; выиграв это звание, он обеспечил себе место первого в любой очереди. В этом состоянии, несомненно, было гораздо больше плюсов, чем минусов – но состояние это было неестественным. На что это похоже – так на ощущение от долгого пребывания в невесомости: известно, что у космонавтов, проводящих на орбите больше месяца, за ненадобностью атрофируются многие мышцы.
И, может статься, Гагарин продолжал бы жить на дивиденды от своего подвига: наслаждаясь славой и довольствуясь той работой, которая у него хорошо получалась. Что бы ни сочиняли авторы сатирических фильмов, люди его любили, а он, в ответ, продолжал оказывать им множество услуг; обстоятельства складывались таким образом, что всё способствовало тому, чтобы его статус законсервировался окончательно. Он жил бы и жил, размеренно и с достоинством, и тень от его подвига становилась бы все длиннее.
Но у Гагарина была одна проблема.
Во время своего полета он не успел увидеть Луны.
Луна: вот что его интересовало, и вот ради чего он должен был перепрыгнуть через свою тень.
Глава 14. Луна
Есть известный анекдот о французском психоаналитике Жаке Лакане, который в апреле 1961-го вдруг понял, что его чрезвычайно взбудоражил гагаринский полет в космос. Он немедленно связался со своей приятельницей, обладавшей нужными знакомствами, и заявил ей: “Я совершенно точно хочу отправиться в СССР. Я бы о многом мог им рассказать”; рассказать – и узнать самому о новой психологии, основанной на космических исследованиях. Преодолев множество препятствий, приятельница смогла устроить встречу Лакана с советским академиком, деканом психфака МГУ А. Н. Леонтьевым, руководителем общества “Франция – СССР”, который прибыл с визитом в Париж. Был организован торжественный обед. “Дамы вели оживленную беседу”, однако “психолог Леонтьев и психоаналитик Лакан хранили молчание”. Чтобы развязать разговор, кто-то заговорил “о полете Гагарина и советских исследованиях психофизиологии космонавтов”. Неожиданно Лакан заявил: “Никаких космонавтов нет”. “Леонтьев с возмущением начал приводить доказательства того, что событие имело место на самом деле, что оно – реально. Лакан, ни секунды не сомневаясь, парировал: «Космонавты не существуют просто потому, что нет никакого космоса. Космос – это точка зрения»” [1].
Суть анекдота в том, что Лакан повел себя как чудак и философ, а шокированный дзенскими шутками коллеги советский академик показал себя недалеким обывателем. Лакан имел в виду, что “cosmos” – платоновско-пифагоровское гармоничное упорядоченное пространство, макрокосм, и “l’espace” – бессмысленное бесконечное пространство – это не одно и то же. Гагарин побывал не в космосе, не в порядке, а в бессмысленной бесконечности, в абсолютном беспорядке, и именно поэтому Лакану были любопытны изменения, произошедшие в его психике; хотя, строго говоря, никаким КОСМОнавтом Гагарин не был.
Стоит ли уточнять, что “никакого приглашения приехать в Советский Союз Лакан так никогда и не получил”.
Был ли Гагарин на Земле “космонавтом”, в лакановском смысле, в большей степени, чем там, на орбите? Пожалуй, да: СССР был именно что космосом – конечным, хорошо структурированным, замкнутым (до известной степени), гармоничным, упорядоченным во всех смыслах пространством; и уж “точка зрения” здесь присутствовала в полной мере; впрочем, и тут было обилие факторов, способствующих дезориентации.
Теоретически, по возвращении из космоса, Гагарин должен был сложить парашют, отрапортовать об успешном приземлении – и занять очередь к следующей ракете: кто последний? Так было в теории, но не на практике – потому что на практике космонавт со следующим порядковым номером вовсе не поступал в диспенсер автоматически; все решалось в индивидуальном порядке.
Успехи в тренировках значили многое, но далеко не всё. Многое зависело от того, как ведет себя потенциальный кандидат, не увиливает ли он от общественной работы, не обнаружился ли у него кариес, сколько раз он опоздал на общую утреннюю зарядку, сдал ли вовремя доклад про “социализм-надежная-стартовая-площадка-для-полетов-в-космос”, наконец, от каких-то иррациональных обстоятельств (так, по слухам, Б. Волынов долго был “невыездным”, в космическом смысле, потому как выяснилось, что он недостаточно арийского происхождения). Вычисление следующего кандидата на полет было предметом византийских интриг.
Самой громкой карьерной катастрофой первого отряда было отчисление в 1963 году троих космонавтов – Нелюбова, Аникеева и Филатьева. Григорий Нелюбов, что любопытно, имел шансы стать космонавтом номер один: он был гагаринским вторым дублером и даже ехал с ним в автобусе на старт – что, однако, не помешало Каманину вышвырнуть его из отряда за нелепый конфликт с патрулем в самоволке. Нелюбова отправили в обычную армейскую часть, где он и погиб три года спустя странной, плохой – и наводящей на предположение о самоубийстве – смертью: под поездом.
Слетали-то при жизни Гагарина – из первого отряда – кто? Титов, Николаев, Попович, Быковский, Леонов, Беляев, Комаров – и это за семь лет, в среднем по одному человеку в год. Что это значит? Что годы шли, лейтенанты старились – а очередь (в которой было то 20 человек, то 6, то 12; количество потенциальных космонавтов все время менялось) не двигалась, ну или двигалась невероятно медленно. Главная проблема была даже не со своими, которые честно писали номера на ладони и являлись на перекличку, – а с посторонними, которые лезли изо всех щелей, один нахальнее другого. Локтями приходилось толкаться с инженерами из ОКБ-1 (Феоктистову космонавты, когда узнали, что он добился места в экипаже, объявляли бойкот – поскольку считали людей от ОКБ высокомерными “малоподготовленными” пролазами); с врачами из Центра космической медицины, ну то есть от Минздрава; с “мамзельками” – женщинами, которых пропихивали по гендерной квоте; с более квалифицированными летчиками – с удостоверениями ветеранов войны и дипломами пилота-испытателя. Красной тряпкой для Гагарина и его товарищей было выражение “смешанный экипаж”: это когда к “нормальному” летчику подселяли кого-то гражданского; подобного рода гибрид назывался “военно-исследовательский корабль”. При этом самих полетов в космос все время оказывалось меньше, чем запланировано. Борьба с источниками задымления, свидетельствующими о появлении конкурентов, отнимала много сил. Приходилось интриговать – и напирать на собственное преимущество: здоровье (то есть гарантия, что пилот не выйдет из строя во время полета, особенно в нештатной ситуации), летчицкий опыт, молодость… все это мало кого трогало. Женщина Терешкова, инженер Феоктистов, врач Егоров – и это только при жизни Гагарина; а ведь он еще не дожил до, прости господи, иностранцев – “Интеркосмоса”.