Луна должна была быть освоена человеком – не абстрактным, а именно Гагариным.
Теперь Гагарин погиб – пропал тот, кто должен был это сделать; хотя бы символически.
Ради Гагарина – можно было напрячься и “покорить Луну”. Ради просто луны – нет. Луна перестала источать очарование и притягательность: большой камень в космосе, вот и всё.
В момент гибели Гагарина Лунная Гонка как соревнование, чьему космонавту удастся совершить чудо, превратилась в соревнование, у кого больше денег – которое и закончилось самым предсказуемым образом.
Эта смерть – означала переход на новую стратегию – стратегию отказа СССР от пилотируемых полетов на Луну и изменение отношения людей к космосу.
О том, насколько силен оказался невроз, вызванный подавленной травмой от поражения в битве за Луну, остается только догадываться.
Мы не воспринимаем сейчас Луну как “Площадь Гагарина” – и у нас как не было, так и нет особых рациональных причин лететь туда сейчас.
Утрачен и политический смысл: какое уж тут “воссоединение с Луной”, когда даже и Украине-то мы не смогли объяснить, почему так долго прожили вместе.
Космос воспринимается уже не столько как статья национальной гордости, сколько как товар в нагрузку, вмененный населению налог, который не больно-то и хотелось платить. Советская власть плохо, неартистично воспользовалась кредитом доверия, который получила на завоевании космоса. Энтузиазм, поначалу искренний, перерождается в заорганизованный[76].
Резонансных, по-настоящему трогающих душу обывателей событий, связанных с космосом, становится все меньше, а курьезов – все больше.
Странным образом, 27 марта 1968 года на имя Гагарина в Звездный городок приходит письмо “от одной из американских нотариальных контор”. “В письме сообщалось, что созданное в США акционерное общество готово рассмотреть просьбу мистера Гагарина в случае, если он захочет приобрести земельный участок на Луне. Разумеется, ему, как первому космонавту, предоставляются льготы”. В те времена еще не было привычки сразу выбрасывать спам в корзину, поэтому офицер, распечатавший письмо, предложил тут же позвонить Гагарину и рассказать ему об этом предложении – “пусть посмеется” [38]. Он не знал, что к этому моменту Гагарин был уже мертв.
Глава 15. Господь сокрушает кедры
Гибель Гагарина вызвала колоссальный информационный и энергетический всплеск, “послесвечение” от которого наблюдается даже сегодня. Вы можете написать письмо в любую русскую газету и сообщить, что вам стала известна причина того, что произошло 27 марта 1968 года; ваше мнение опубликуют – даже если вы придете к выводу, что все дело в колдовстве; потому что редакторы, кем бы они ни были, к какому бы поколению ни принадлежали, тоже ощущают эту травму – спустя десятилетия. Общее количество свидетельств о жизни Гагарина – и версий того, что произошло с ним за 12 минут этого злосчастного полета – сопоставимо. Одних описаний облачности в то утро хватило бы составителям сводок Гидрометцентра на год. “Катастрофа века”, эта смерть вписывается сразу в две парадигмы – мучающее нацию происшествие, не получившее объяснения (у американцев это убийство Кеннеди, у англичан – смерть Дианы, у шведов – убийство Пальме, у поляков, похоже, – Качиньский), и ранняя гибель национальной иконы (Цой, Джеймс Дин, Че Гевара, Монро, Бодров). Нация не просто пытается гальванизировать своего любимца, но и, косвенным образом, чувствует свою вину: “Почему не уберегли? Он ведь национальное достояние. Его надо было в золотое кресло посадить и не пускать никуда” [1].
Смерть раньше естественно-биологического возраста была в кругу, где вращался Гагарин, скорее правилом, чем исключением; у него постоянно погибали друзья и знакомые, причем особенными, не похожими на обычные, смертями. Лучший друг Дергунов в Заполярье (разбился на мотоцикле). Товарищ по первому отряду Бондаренко (сгорел в сурдокамере). Генеральный конструктор и гагаринский сэнсэй Королев (зарезали на операции). Космонавт Комаров (сожгли заживо в спускаемом аппарате). Близкий друг, летчик Гарнаев (погиб в горящем вертолете). Наставник, парашютист-инструктор Никитин (столкнулся головой в воздухе с другим парашютистом). Неслетавший космонавт Нелюбов (бросился под поезд).
В 1968-м дошла очередь и до него.
Защитив в середине февраля 1968 года диплом, Гагарин сводил друзей во вращающийся – и в тот момент самый высокий в мире – ресторан с хорошо подходящим по тематике названием “Седьмое небо” – наверху Останкинской башни. Праздновать было что – вот только, как он сам однажды сформулировал с гениальным простодушием, – “Из ресторанов в космос не летают” [12], и в тот момент это чувствовалось особенно: “Три года непрерывных неудач рассеяли нашу былую уверенность в успешном осуществлении каждого очередного полета в космос” [9].
К стремительно распространяющемуся в профессиональной среде “пессимизму и унынию” [9] примешивалась личная тревога: вдова Королева говорит, что Гагарин был в феврале как “воспламеняющаяся спичка” и упомянул, что “надвигается скандал, но мне очень нужно отлетать 20 часов…” [18]. Похоже, окончание Академии им. Жуковского должно было принести ему еще и очередную должность и звание: начальника Центра подготовки космонавтов и генерала соответственно. Он уже прошел собеседование в ЦК – и, не обнаружив никаких изменений в своем статусе к уместной дате 23 февраля, положился на 12 апреля – “к седьмой годовщине полета. Еще торжественнее получится!” [19]. Валентин Гагарин полагает, что катастрофа планировалась злоумышленниками как раз потому, что “слишком много славы выпало на долю одного человека”; а теперь и должностей. “Хоронили его полковником, но фактически генеральская шинель у него висела на стуле. Весь генералитет считал его выскочкой, хотя, я думаю, просто завидовали ему” [20].
Задним числом возникает ощущение, что воздух в период между защитой диплома и крушением самолета был, что называется, наполнен электричеством. Анна Тимофеевна, вспоминая последний разговор с сыном, сообщает, что тот что-то скрывал – “чтобы не травмировать ее, сжигал это невысказанное в себе, и это при том, что сам отличался высокой эмоциональностью и большой впечатлительностью. Пытаясь объяснить свое состояние, Юра часто повторял: – Все так сложно, так сложно… Я боюсь, мама, я боюсь. Она решила, что его преследуют, хотят убить, сжить со света” [4]. Водитель служебной “Волги” Гагарина в конце 1980-х огорошил журналистов историями о том, как “незадолго до” трагического события в его автомобиле “трижды подряд лопался вдруг трубопровод, ведущий к бензонасосу. Дважды поломку замечали вовремя. В третий раз машина все-таки загорелась, но и тогда обошлось: Гагарин только вернулся в Звездный городок весь в саже. Пришел к Демчуку с шуткой: «Смотри, пехота, обгорел слегка…»” [21].
Зловещие предзнаменования или меланхолия, козни недоброжелателей или карьерный кризис, вместе или по отдельности, – все это только разожгло желание Гагарина снова стать полноценным летчиком.
27 марта Гагарин должен был приступить к самостоятельным вылетам – а прямо перед этим сдать зачет по пилотированию с инструктором. Начальство осознавало неустранимый риск такого рода деятельности – и очень тщательно подбирало Гагарину летчика в пару. Так, Каманин даже отверг предложение генерала Кузнецова проверить подготовленность Гагарина лично – поскольку тот давно утратил соответствующие навыки [9].
Одна свидетельница подтверждает, что 26 марта Гагарин вернулся домой в десять вечера, в хорошем настроении [4]; другая – что в районе часа ночи ужинал в ее столовой с несколькими товарищами [23].
Рано утром он приехал на аэродром Чкаловский в Щелкове.
Владимир Серегин, выбранный на роль инструктора Гагарина, был командиром полка с безупречной репутацией. Им предстоял “полет в зону” [6], где обычно выполняются фигуры сложного и высшего пилотажа: “по так называемой «коробочке», то есть взлет, набор высоты, облет аэродрома, заход на посадку и посадка” [6]. От Гагарина требовалось выполнить “простой пилотаж в зоне над районом города Киржач. Высота полета в зоне 4000 метров. Погода хорошая, двухслойная облачность: первый слой на высоте 700—1200 метров, второй – на высоте 4800 метров. Видимость под облаками и между слоями более 10 километров” [9]. Именно между слоями им и предстояло летать, избегая неожиданных попаданий в облачность – потому что если угодить туда “в нижней части фигуры в режиме пикирования, то перейти сразу же на пилотирование по приборам очень трудно, практически невозможно” [6].
Странным образом, гагаринский самолет пропал уже после того, как летчик успешно выполнил все задания и “запросил разрешение КП развернуться на курс 320 градусов для следования на аэродром. На этом в 10 часов 30 минут 10 секунд связь с самолетом прервалась. На все вызовы КП экипаж самолета не отвечал, но проводка самолета локаторами продолжалась до 10 часов 43 минут. Наблюдение за самолетом прекратилось на удалении 30 километров от аэродрома по курсу 75 градусов” [9].
Возможно – вот тут как раз и есть “горло” проблемы: что произошло? – роковым стало решение совершить разворот переворотом – ради того, чтобы вернуться побыстрее и “предоставить самолет для следующих полетов” [6] – например, в распоряжение летчика-космонавта Евгения Хрунова, которому тоже нужно было лететь в тот день. “Ho, выполнив «переворот» и имея желание больше снизиться, летчики могли задержаться на несколько секунд (на две-три секунды) с выходом из пикирования и попали в слой сплошной облачности. Самым вероятным исходом от попадания в облачность без работы приборов, да еще на большой скорости, может быть затягивание в глубокую нисходящую спираль, либо, при интенсивных попытках уйти вверх, – срыв в скоростной штопор. Оба варианта влекут за собой интенсивный, нерегулируемый проход облачности вниз до нижней кромки облаков, выход из-под облачности на большой скорости и дальнейшие попытки выровнять и вывести самолет из режима пикирования. Но высоты в 600 метров для этой