– Поезд не делает остановок. Уже много часов. Потом еще люди… Они деваются куда-то, а на их месте оказываются другие. И проводник. Он ходит ночами по вагону и заглядывает в купе, да и вообще ведет себя… Странно как-то.
Петр Афанасьевич безмятежно улыбался, глядя на меня. Глаза у него были ясные, как небо, и ни одна тучка не набегала на эту синь.
– Что вас удивляет, Федор? Это Сибирь, здесь не так много населенных пунктов, как в средней полосе, например. Поэтому подолгу едем без остановок. Проводник следит за порядком – работа у него такая. А что люди меняются, так ведь это поезд. Кто-то садится, кому-то пора выходить. Выходит, остановки все же есть, верно?
Он говорил правильные и разумные вещи, но это был обман. Я только не понимал: он специально обманывает меня или же обманывается сам.
Петр Афанасьевич принялся за борщ. Для него тема была закрыта. Настаивать значило бы выставить себя дураком: он ведь уже сказал – по его мнению, все в пределах нормы.
– Вот вы сказали, что бросили вуз. Какой же?
– Энергоуниверситет, – рассеянно ответил я, продолжая думать о своем.
Говорить на эту тему я не люблю. Надоело. Обычно вслед за вопросом про вуз следует: и чем же не устроила прекрасная денежная профессия энергетика? Как будто не читали в детстве: «все работы хороши, выбирай на вкус», и не понимают, что на мой вкус эта хорошая работа не годится.
Но Петр Афанасьевич удивил, спросив о другом:
– Что же вы теперь станете делать? Я так понимаю, выбрали не ту дорогу и теперь ищете новую?
Неужели это так заметно?
Мне внезапно подумалось, что глупо было отправляться в поселок с непонятным названием Улемово, к отцу, которого никогда не знал, чтобы решить, как жить дальше. Это для романа сгодится, а для реальной жизни – вряд ли.
Когда мать говорила, что не стоит ехать, я сердился. Но теперь подумал: вдруг она права? Для чего я засунул себя в железную громыхающую коробку и теперь еду, как в сказке – туда, не знаю куда?
Еда перестала казаться вкусной. Аппетит пропал.
– Вы что-то погрустнели, – проницательно заметил Петр Афанасьевич.
– Борщ недосолен.
– Да? По-моему, вкусный.
Ел он аккуратно, не схлебывая и не чавкая, то и дело промокая губы салфеткой. Я повернулся к окну: теперь мы проезжали лес, который выглядел так, как ему и полагается выглядеть летом.
– Я хочу быть писателем.
– Это мне знакомо. В художники метил, – буднично ответил Петр Афанасьевич.
Значит, вот как становятся патологоанатомами: не сумев сделаться художниками. Вместо того чтобы создавать свое, принимаются препарировать созданное Всевышним.
– Что же вы пишете? Публиковались где-то?
– Сначала стихи писал. Даже на конкурсе молодых поэтов второе место занял. Но больше стихов не пишу… – Я вспомнил листок, что до сих пор лежал в моем кармане, и поморщился. – Почти. В основном рассказы, повести. В студенческой газете кое-что печатали, а один рассказ – в журнале «Моя Казань».
Я, как мог, старался сохранить невозмутимый равнодушный тон, но не удалось: слишком уж гордился этой публикацией.
– О, так это здорово! – оживился Петр Афанасьевич. – «Моя Казань» – отличный журнал, я его время от времени читаю. Раз напечатали, значит, хорошо у вас выходит!
По правде сказать, не всегда то, что печатают, так уж хорошо. Он и сам, ясное дело, это понимает. Ходит же, наверное, в книжные магазины, видит, что там продается. Но за то, что он так горячо поддержал меня, я проникся к Петру Афанасьевичу теплым чувством. К тому же он еще прибавил:
– Так, может, вам в Москву надо? В Литинститут?
Про это я тоже думал. Хотя один писатель, мы с ним в редакции журнала познакомились, сказал, что не надо. Писателя звали Ленар Сахапов. Писал он хорошо, свежо и интересно, а выглядел и жил гораздо хуже.
– Стоит теорию освоить – все, конец! – говорил Ленар. – Ничего своего уже не напишешь. Не сумеешь. Хотя, может, и без института не сумеешь тоже, но тут уж точно. Начнешь умничать, смыслы скрытые искать, воображать из себя… Скучно тебе станет. Теория в башке будет щелкать, а надо, чтобы чувство жило, чтобы полет был. Невозможно душу наизнанку по правилам вывернуть, а без этого, брат, писателю никак. Сухота одна.
Я не знал, верить ему или нет. Можно ли научить человека писать? Бывает ли в сочинительстве навык? Танцоров, певцов или тех же художников учат основам мастерства, так почему писателей нельзя?
Пока так и не решил, где правда. Кстати, сам Ленар в Литинституте учился, но бросил. По его словам, понял – «перо мертвеет». А главред «Моей Казани» утверждал, что Ленар попросту загулял, запил, вот его и отчислили.
– Писательский труд самый сложный, по-моему, – сказал Петр Афанасьевич. – Со словом непросто работать, ох, как непросто! Ну, что я вам говорю, вы и сами знаете. Как там у Анны Ахматовой?
Я не знал, что Ахматова писала по этому поводу.
– Погодите, я вам прочту. – Он полез в задний карман брюк и чуть смущенно пояснил: – У меня, знаете ли, всегда с собой записная книжка. Давняя привычка. Цитаты люблю из книг выписывать, высказывания разные – что понравится. Иногда и собственные идеи кое-какие… – Петр Афанасьевич говорил и быстро листал небольшую по формату, но толстую коричневую книжечку. – Ага, вот нашел. Послушайте. «У поэта такой трудный материал: слово. Помните, об этом еще Баратынский писал? Слово – материал гораздо более трудный, чем, например, краска. Подумайте, в самом деле: ведь поэт работает теми же словами, какими люди зовут друг друга чай пить…» Как верно, а? Сложнее, чем краска! И разницы нет – поэт, прозаик. Вы согласны?
Я кивнул. Согласен, конечно, с чем тут спорить? Петр Афанасьевич убрал свою книжку обратно и снова взялся за еду.
– А сейчас над чем работаете? – полюбопытствовал он.
– Роман пишу, – признался я, хотя редко говорил об этом. – Заканчиваю.
– О чем же?
Я видел, что это не пустая вежливость, что ему вправду хочется знать, и записал еще одно очко в его пользу. Мало кто так остро и живо реагировал, когда я решался упоминать о своих литературных опытах.
– Это на стыке жанров. Детектив, загадочная история, преступление, но вместе с тем про жизнь.
– Про жизнь – это хорошо. Как называется ваш роман? Название ведь есть у него? Или пока не придумали?
– «Ловушка», – сказал я. – Возможно, потом я назову его по-другому, но пока так. Мой герой попал в сложную ситуацию, оказался в плохом месте и не может выбраться. Его обвиняют в том, чего он не делал, никто ему не верит…
Я осекся. Судьба моего героя – звали его Артуром – была в чем-то схожа с тем, что сейчас творилось со мной.
– Отчего вы замолчали? – спросил Петр Афанасьевич.
– Гречка стынет, – отрывисто сказал я. – Как потом холодное есть?
Петр Афанасьевич легонько пожал плечами, и мы взялись за кашу. Литературная тема больше не казалась важной, вместо этого она неожиданно стала опасной. Мне почудилось, что написанное в рукописи странным образом пересекается с происходящим. Словно мы как-то связаны с Артуром, и он не выдумка вовсе, а реальный человек, заключенный мною на страницы недописанного текста, брошенный в тяжелой ситуации, откуда я пока так и не нашел для него выхода.
Артур бьется там, как я бьюсь здесь. Мечется, ищет спасения, натыкаясь на чужое лукавство и бессердечие, точно так же, как и я сейчас мечусь и мучаюсь.
Глава 13
Угрюмая официантка убрала грязную посуду и принесла нам чай в пузатом чайнике с цветочками на боку, дольки лимона на блюдечке, сахар и по куску яблочного пирога. На выбор предлагался еще клубничный, но на клубнику у меня аллергия – весь покрываюсь пятнами, как леопард, и чешусь. Петр Афанасьевич решил из солидарности тоже не есть коварную ягоду.
Поначалу она хотела принести чай в стаканах, но Петр Афанасьевич попросил в чайнике, чтобы мы могли подлить себе сами, когда захочется. Солнечно-желтый лимон блестел от сока, и при одном взгляде на него сводило челюсти. Кислый, наверное, ядреный. Я бы предпочел выпить чаю с молоком, но не хотелось ни о чем просить официантку. Пирог выглядел не очень аппетитно: заветренный, да и начинки мало, а тесто толстое. Надо бы наоборот. Чего хорошего – жевать булку?
– Вы не слишком молоды для романа? – спросил Петр Афанасьевич, размешивая сахар в чашке.
Я слегка опешил. Думал, мы уже закончили говорить о литературе. Он увидел, что тема перестала меня радовать, и заговорил о другом: дети, внуки, природа-погода. Сначала я слушал вполуха, потом как-то втянулся, даже интересно стало, но сейчас не мог точно вспомнить, о чем он рассказывал. И вот нате вам – снова про роман.
Только теперь Петр Афанасьевич говорил как-то иначе: отрывисто, раздраженно, даже неприязненно. Я не знал, что ответить, поэтому полез в бутылку:
– А вы думаете, что хороший роман может написать только старик? Знаете, как говорят: мудрость приходит с возрастом, но иногда возраст приходит в одиночестве.
– Почему сразу старик? – поморщился Петр Афанасьевич и, избегая смотреть в мою сторону, повернул голову и устремил взгляд куда-то вбок. Теперь на меня глядело его крупное ухо. Из уха торчали пучки волос, и мне стало противно. – Но ведь чтобы делиться чем-то – мыслями, чувствами, идеями, – надо же их иметь! А какие мысли и чувства могут быть без жизненного опыта? Откуда взяться идеям – без должного осмысления? Допускаю, что вы умны и одарены сочинительским талантом, но ведь все это должно настояться, вызреть, перебродить в вас. На это нужны годы, а вы еще мальчишка! Самонадеянный мальчишка!
Что можно было ответить на это? Начать оправдываться? Сказать, что мысли и идеи у меня вполне зрелые? Привести в пример других писателей? Говорить о том, что Лермонтов, Есенин или, скажем, «татарский Пушкин» – Тукай умерли, будучи не намного старше меня, успев написать за свою короткую жизнь столько гениальных вещей?
К черту все! Мне вдруг стало скучно и досадно. Я не злился на Петра Афанасьевича. Нет, злился, но не за то, что он сказал сейчас, а за то, как повел себя полчаса назад, когда демонстрировал интерес ко мне и моим занятиям литературой. К чему был этот цирк?