— Сегодня ждем эксперта. Потом уж закопаем.
Анаис не отвечала. Рукой она крепко зажимала рот и нос. Огромная обезглавленная туша наводила на мысли об античных жертвоприношениях, призванных высвободить жизнетворные силы природы и увеличить плодородие земли.
— Вот ведь несчастье-то, — вздохнул фермер. — Cuatreño.[15] Как раз собирались его выпустить.
— В первый и в последний раз.
— Вы рассуждаете точь-в-точь как все эти горлопаны, которые нам житья не дают.
— Спасибо за комплимент.
— Выходит, я прав. За милю таких чую…
Сменить тему. Иначе из него ничего не выжмешь.
— Я полицейский, — твердо сказала она. — Мои личные убеждения никого не касаются. Сколько весил этот бык?
— Примерно пятьсот пятьдесят кило.
— Доступ к нему в загон был открыт?
— Мы держали его на пастбище. Туда доступа нет вообще. Дороги нет, понимаете? Только верхом можно проехать.
Анаис обошла вокруг мертвого тела быка. Ее мысли вернулись к убийце. Не всякий решится напасть на такого бугая. Но убийце для его чудовищной постановки позарез нужна была бычья голова, и он не колебался.
— Сколько всего у вас быков?
— Две сотни. На разных пастбищах.
— Сколько животных содержалось вместе с этим быком?
— Примерно пятьдесят голов.
Анаис, все так же прижимая руку ко рту, приблизилась к туше. Черная шкура потускнела и казалась пропитанной влагой. Анаис не могла не почувствовать, как картина бесформенной массой лежавшего на полу мертвого быка перекликалась с тем ужасом, что она своими глазами видела в ремонтной яме. Только там в жертву был принесен Филипп Дюрюи. Но если Дюрюи воплощал собой одновременно и Минотавра, и его жертву, то обезглавленный бык символизировал и высшее божество, и жертвенное животное.
— Как, по-вашему, преступник сумел справиться с быком?
— Выстрелил капсулой со снотворным. Бык свалился, и тот отрезал ему голову.
— Разве он не испугался остальных быков?
— Так они разбежались, наверное. Первая реакция быка на опасность — бежать.
Анаис и раньше был известен этот парадокс. Быки для корриды вовсе не агрессивны. Просто их защитная реакция проявляется в таких беспорядочных метаниях, что это создает впечатление злобности.
— А он не мог подсыпать снотворное ему в корм?
— Нет. Зимой мы даем им сено и pienso.[16] Пищевые добавки. Кормушки наполняют только наши пастухи. К тому же все животные едят из одного и того же лотка. Нет, он точно выстрелил в него капсулой. По-другому никак.
— У вас на ферме имеется запас препаратов снотворного действия?
— Нет, зачем? Если надо усыпить быка, мы вызываем ветеринара. А у него свои лекарства. И свой пистолет.
— Не знаете ли вы кого-нибудь, кто бы интересовался быками для корриды?
— Знаю. Тысячи человек. Каждый год съезжаются к нам на праздник.
— Я имею в виду человека, который крутился бы возле вашей фермы. Шнырял тут, что-то вынюхивал?
— Нет, такого не видал.
Анаис вглядывалась в перерубленную шею животного. Мертвые ткани приобрели темно-фиолетовый оттенок. Словно корзина, полная спелой ежевики, подумалось ей. Поверх раны поблескивали какие-то мелкие кристаллики.
— Расскажите мне, как они умирают.
— То есть?
— Как бык погибает на арене?
Фермер пожал плечами:
— Матадор вонзает в затылок быку шпагу по самую гарду.
— Какой длины лезвие шпаги?
— Восемьдесят пять сантиметров. Чтобы могла достичь артерии или легочной вены.
Анаис будто наяву увидела, как остро заточенный клинок проникает сквозь черную шкуру, пронзая органы и ткани. А вот и она маленькой испуганной девочкой сидит на каменных ступенях амфитеатра. От ужаса она прижималась к отцу, а он обнимал ее, защищая. И смеялся. Подонок.
— Но до этого пикадор перерубает быку затылочное сухожилие пикой, — сказала она.
— Ну да.
— Потом в дело вступают бандерильеро. Они расширяют рану, чтобы потекла кровь.
— Если вы и так все знаете, зачем спрашиваете?
— Я хочу составить четкое представление обо всех этапах умерщвления быка. Это ведь довольно кровавая картина?
— Ничего подобного. Все травмы носят внутренний характер. Матадор не должен задевать легкие животного. Публика не любит, когда бык плюется кровью.
— Да ну? Значит, матадор своей шпагой его просто приканчивает? Так сказать, наносит удар милосердия?
— Послушайте, чего вы ко мне привязались? Чего вы от меня-то хотите?
— Я хочу выяснить, не мог ли убийца быть матадором.
— Мясником, а не матадором.
— А разве это не одно и то же?
Mayoral направился к двери, показывая, что разговор окончен. Опять Анаис все испортила. Она нагнала его на пороге. Дождь перестал, сквозь тучи несмело проглянули лучи солнца, заставив лужи сверкать зеркальным блеском.
Вместо того чтобы попытаться расположить к себе фермера, она не удержалась от следующего вопроса:
— А это правда, что быков для корриды никогда не подпускают к самкам? Чтобы были злее?
Бернар Рампаль обернулся к ней и процедил сквозь зубы:
— Тавромахия — это искусство. И, как всякое искусство, имеет свои законы. Вековые законы.
— А мне говорили, что в загонах они пытаются оседлать друг дружку. Как вы думаете, если бы публика узнала, что все ваши быки — гомики, ей бы это понравилось?
— Катитесь отсюда.
Дерьмо. Дерьмо. Дерьмо.
Сидя за рулем машины, Анаис вслух проклинала себя. Вчера завалила разговор с врачом — любителем гольфа. Сегодня — с фермером, который знал о быках все. Она просто не умеет держать себя в руках. И только все портит своими детскими наскоками и грошовыми провокациями. Ей поручено серьезное уголовное расследование, а она играет в подростковый бунт против буржуазного жизненного уклада.
Кровь стучала в висках. Лицо покрылось холодным потом. Если один из них сообразит позвонить в прокуратуру, ей конец. Дело передадут другому полицейскому. Более опытному. Менее импульсивному.
Добравшись до Вильнев-де-Марсана, она сделала остановку. Высморкалась, еще раз попрыскала лекарством в горло и закапала нос. Следовало заехать в жандармерию, но ее обуревали сомнения. Разговор с коллегами надо вести максимально дипломатично, но она на это просто не способна. Особенно сейчас. А, ладно. Пошлет к ним Ле-Коза. У него к таким вещам талант.
Она завела мотор и надавила на педаль газа. На сей раз она не стала кружить по шоссе департамента, а побыстрее выбралась сначала на магистраль N10, затем — на Е05. И взяла курс на Бордо.
Зазвонил мобильник. Не отрывая глаз от дороги — она мчалась со скоростью 180 километров в час, — Анаис плечом прижала к уху телефон.
— Это Ле-Коз. Я всю ночь шерстил Интернет. А утром обзвонил все загсы и службы социальной защиты.
— Давай, только коротко.
— Филипп Дюрюи родился в Каэне в восемьдесят восьмом году. Родители неизвестны.
— Что, даже мать?
— Даже мать. Она от него отказалась, а в этих случаях гарантируется анонимность. Конечно, можно попытаться навести справки, но потребуется официальный запрос и…
— Давай дальше.
— Его взял под опеку детский отдел службы социальной помощи населению. Он сменил несколько интернатов и приемных семей. Вел себя тихо, ну, более или менее. В пятнадцать лет оказался в Лилле. Поступил в профтехучилище, на отделение по подготовке работников общественного питания широкого профиля. Короче, в столовке должен был потом вкалывать. Ну вот, проучился он там несколько месяцев, а потом вдруг все бросил. Заделался панком. Подобрал где-то псину и в путь. Через два года его видели на фестивале в Орильяке.
— Что за фестиваль?
— Уличного театра. Там его повязали за употребление наркотиков. Но скоро отпустили — он же был несовершеннолетний.
— Какие наркотики он принимал?
— Амфетамины, экстази, кислоту. Потом его еще два раза брали, то есть минимум два раза. И всегда на фестивалях. Рока или рейва. В апреле две тысячи восьмого — в Камбре, а в две тысячи девятом — в Мийо.
— Опять за наркоту?
— Нет, уже за драки. Малец был задиристый. Особенно не любил вышибал в барах.
Анаис не забыла, как выглядело тело убитого парня. Кожа да кости. Но, видимо, он был не робкого десятка. Или просто вечно обдолбанный? Во всяком случае, такой вряд ли позволил бы вколоть себе неизвестную дрянь помимо собственной воли. Значит, убийца сумел запудрить ему мозги.
— Ну хорошо. А что в последнее время?
— Самая свежая информация относится к январю этого года.
— В Бордо?
— В Париже. Еще один концерт. Двадцать четвертого января две тысячи десятого года в зале «Элизе-Монмартр». Дюрюи там опять подрался. При нем нашли два грамма героина. Его забрали в комиссариат Гут-д’Ор. Поместили сначала в вытрезвитель, потом в обезьянник. Через восемнадцать часов по решению судьи освободили.
— Дело не завели?
— Два грамма — это личное потребление.
— Что потом?
— Потом ничего. До самой ремонтной ямы. Предположительно он вернулся в Бордо в конце января.
Прослеживать все перипетии существования Дюрюи в Бордо не имело никакого смысла. Интерес для следствия представляли лишь последние дни его жизни. В один из этих дней он и познакомился с будущим убийцей, который явно не принадлежал к социальному дну.
— От остальных новости есть?
— Джафар всю ночь тусовался с бомжами.
У нее потеплело на сердце. Вопреки ее приказу ни Ле-Коз, ни Джафар не разбежались по домам дрыхнуть. Один за всех, и все за Анаис…
— Что-нибудь узнал?
— Мало что. Дюрюи почти ни с кем не общался.
— А что в ночлежках? В бесплатных столовых?
— Он их как раз сейчас обходит.
— Что у Конанта? Все пленки отсмотрел?
— Еще досматривает. Но пока у него по нулям. Дюрюи ни на одной не засветился.
— А Зак?