– Все будет хорошо, – прошептала она. Они что-нибудь найдут, как только пройдут через следующий проход.
– Должен сказать, – пробормотал он, откидываясь, – что питаю весьма недобрые чувства к этой твоей маменьке.
Этта в ту минуту тоже была от матери не в восторге, даже страшась за нее. Перед глазами все вставала та фотография: мама связанная, какие-то люди держат ее.
– Что ж, – слабо пролепетала Этта, – мама всегда говорила мне, что трудности закаляют характер.
– Этого нас ждет хоть отбавляй, – сухо заметил он.
На платформе было так тесно, что они сидели плечо к плечу, бедро к бедру, нога к ноге. Этта радовалась, что он рядом и на него можно положиться, когда нервы в любой момент могли низвергнуть ее в приступ паники. Девушка скрестила ноги, позволяя холодному бетону прижаться к голой коже. Никакие дыхательные трюки Оскара не помогали, когда наверху бушевал ад. Женщина справа от нее тихо молилась.
Сколько часов они просидят здесь, надеясь? Сейчас двадцать второе сентября. У них оставалось всего восемь дней, чтобы найти и вернуть астролябию, а они по-прежнему не имели понятия, как расшифровать остальные подсказки.
Дыхание сбилось, девушку начала охватывать паника. Почему Николас так спокоен… словно он уже проходил через это?
Может, и проходил, в некотором смысле. Бомбежка не сильно отличалась от гула корабельной канонады. Она хотела спросить его, но не могла говорить, боясь, что признание чего-либо откроет ее внутренние шлюзы. Все держатся. И она тоже выдержит.
Хотела бы я поиграть.
Этте хотелось отвлечься, сосредоточиться на игре. Если она не могла ощутить вес инструмента в руках, то уж вообразить ее никто не запретит; девушка закрыла глаза и призвала музыку. Фантомное ощущение струн под пальцами заполнило ее, впервые со времени гибели Элис, знакомым восторгом – не отвращением и унижением, которое она чувствовала, вспоминая свое «выступление», и не бросающими в дрожь гневом и печалью при мыслях о том, что случилось с телом Элис – успеют ли они с мамой на похороны.
За неимением ничего лучшего, девушка взяла левую руку в правую и закрыла глаза. Притворилась, всего на несколько секунд, что ее запястье – гриф, а вены – струны. Вообразила, что смычок скользит по коже, сосредоточившись на его движении.
Бах. Бах требовал сосредоточения. Бах унесет ее отсюда.
– Что ты делаешь? – спросил Николас.
– Играю, – ответила она, не заботясь о том, как нелепо, должно быть, выглядела и звучала. – Пытаюсь отвлечься.
Мужчина, растянувшийся перед ними на животе, поднял взгляд от книги и с интересом на них посмотрел.
По странному совпадению в этот самый момент высокая чистая нота разбила воцарившуюся на станции тишину. В центр платформы пробился старик со скрипкой и заиграл медленную мягкую мелодию. Этта ее узнала – не классика, но что-то со старого патефона Оскара.
Звук зацвел вокруг них, словно распускающиеся – лепесток за лепестком – цветы, пронесшись по стенам из белых плиток с узором из черных крестиков. Проходивший мимо полицейский снял перед мужчиной шляпу. Этта сидела, пытаясь разглядеть его поверх голов расположившихся между ними людей.
Однако рассмотреть молодую пару, танцующую на нескольких футах свободного пространства, не составляло труда. Мужчина обнимал женщину за талию, сжимая ее руку в своей. Женщина рассмеялась, нервно оглядываясь, но потом, повинуясь медленным плавным движениям своего спутника, положила голову ему на плечо.
Николас смотрел на них, завороженный. Этта была уверена, что он сейчас скажет, как неприлично танцевать так близко друг к другу.
– Это прекрасно, – проговорила Этта.
Он повернулся к ней:
– Хочешь, я принесу тебе эту скрипку? Я охотно схвачусь с любой разъяренной толпой, если это заставит тебя улыбнуться.
Ее сердце чуть не разорвало от этих слов.
Будь храброй.
– Я стала бы играть только ради тебя.
Он медленно повернулся, словно для того, чтобы подготовить выражение лица или ответ, требовалось время. Она боялась ошибиться, боялась, что он ее отвергнет или неправильно поймет. Если она обманулась и он не хотел между ними ничего большего, она отступит. Но сейчас… сейчас она просто хотела быть храброй. Ее рука легла на его, и, несмотря на всю его неприступность, щит, который он вскинул, чтобы защитить тайну своего разума, она почувствовала, как его пальцы скользнули по ее.
Свет снова мигнул, привлекая Эттино внимание, и ее сердце подскочило в груди. Удар был громким, словно прямо над ними кто-то хлопнул в ладоши. Заплакал мальчик, за ним подхватили остальные дети. Танцоры остановились, но пожилой джентльмен не перестал играть, пока свет не погас окончательно, оставив их в кромешной тьме.
Этта не могла унять дрожь, даже закусив губу до крови. Темнота, сгустившаяся вокруг них, казалось, трепетала и тряслась, и как бы она ни сдерживала страх, он вырвался на свободу.
Я не хочу здесь умереть.
Я не хочу исчезнуть.
Я должна вернуться домой.
Мама.
Мама умрет, и это моя вина.
Горячие слезы катились по ее щекам, и она икнула, когда попыталась глотнуть воздуха.
– Этта, – прошептал Николас ей в ухо. Он подвинулся, привлекая девушку ближе. Она уткнулась лицом в ложбинку между его шеей и плечом и почувствовала руку, убирающую волосы, прилипшие к мокрым щекам.
– Тс-с-с, Этта, мы в безопасности, – сказал он. – Бой наш, пиратка. Они ударят по своим цветам, и мы прорвемся.
Она вдохнула морскую соль, которая, казалось, всегда держалась на его коже, как бы далеко ни плескался океан. Ее разум погрузился в туман, лицо намокло от слез, когда его ладонь скользнула с ее лица и провела по руке. С щемящей нежностью он переплел свои пальцы с ее и перенес их во вторую руку, покоящуюся у него на коленях.
Он закатал рукав, и она испытала шок от горячей кожи под кончиками пальцев, когда он прижал к себе ее руку.
– Сыграй мне что-нибудь.
– Что? – прошептала она.
– Что-нибудь, что вознесет нас отсюда.
Его пальцы отцепились от ее, пройдясь вверх по ее руке, а потом – снова вниз. Прикосновение было таким отвлекающим, таким приятным, таким сладким. Этта не стала выбирать пьесу из своего репертуара, просто отдалась нотам, заструившимся по ее сознанию, зарождаясь где-то глубоко внутри.
Быстрая и легкая, мелодия ее сердца не имела названия.
Она накатывала волнами: ниспадала, когда он выдыхал, и восходила, когда вдыхал. Она была дождем, стекающим по стеклу; туманом, стелющимся по воде. Скрипом огромного тела корабля. Тайнами, что шепчет ветер, незримой жизнью, спускающейся вниз.
Пламенем последней свечи.
Рука Николаса оказалась душераздирающей прекрасной картой твердых мышц и тонких сухожилий. Она задумалась, слышит ли он, как она напевает пьесу о его коже, сквозь гудение над головой. Возможно. Его свободная рука скользила по ее коже, оставляя за собой искрящийся возбуждением след.
Мир вокруг них померк, и она смогла подметить все остальные чувства, навсегда запечатлев это мгновение в теплой темноте. Он убрал распущенные волосы с ее лба, его дыхание прервалось, когда она подняла лицо. Мягкие губы нашли ее щеку, уголки губ, подбородок, и она поняла, что он чувствует то же самое: они еще никогда в жизни не чувствовали другого так остро.
Этта выпустила руку Николаса, и он обнял ее, увлекая их обоих вниз: головы опустились на сумку, его сюртук потянулся за ними. Здесь, во мраке, они обнаружили место за пределами правил; место, зависшее между прошлым и будущим, единственный миг открывшейся возможности.
Грохот бомбежки наверху померк, когда, прижав свой лоб ко лбу девушки, Николас осторожно провел большим пальцем по синяку на ее щеке. Она различила его лицо – прямой нос, высокие гордые скулы, полный изгиб губ. Его рука поймала ее, и он с силой прижался к ней в отчаянном поцелуе.
Но когда она приподняла лицо, почти обезумев от желания и неистового напора крови, Николас отстранился; и хотя Этта чувствовала его рядом, его бешено колотящееся сердце и прерывистое дыхание, он словно бы исчез в оглушительной темноте.
13
Сражение разверзлось вокруг него с такой силой, что он чуть не задохнулся.
Николас следил за горизонтом на западе, где клубились стальные тучи, словно сам Господь Бог подливал масла в огонь. Небеса окрасились во все оттенки тьмы, и его внутренности свернулись в предвкушении. Он повернулся отдать команду готовить корабль к шторму, и…
Экипаж пропал.
Все до единого.
Бросившись к носу корабля, он звал Чейза, завывающий ветер глотал звук его шагов. Паруса щелкнули и предупреждающе затрепетали. Юноша уловил какое-то движение – все-таки на его корабле кто-то был.
Он стоял спиной, но ошибки быть не могло: безжалостный ветер трепал темные кудри, руки переплелись за спиной.
– Джулиан? – окликнул он. Но… ей-богу, как же он выжил? Уцелел после падения? Они должны вернуться в порт, обратно в Нью-Йорк…
Другой корабль появился, словно призрак, скользя по туманной темной воде. Он успел лишь пораженно вздохнуть, как они дали бортовой залп.
Николас почувствовал, как корабль под ним разрывается на части, словно его собственная кожа, его кости разлетались на тысячи зазубренных осколков.
– Джулиан! – закричал он, когда вокруг взорвались огонь и обломки, окружая его стеной удушающего пламени, роем щепок. А канонада не утихала, не прекращалась. Жар опалил волосы на его лице, оставив лишь обожженные белки за веками.
Он испустил хриплый крик, когда его сбило с ног; корабль резко просел вправо – ужасный крен мог означать только одно: он набирал воду и тонул.
Слепой, обожженный, одинокий.
Потом пришла тишина.
Так внезапно, что Николас, наконец, вырвался из тяжелого сна, словно кто-то вцепился ему в загривок и вытянул в реальность. Изнеможение, отметая логику, присосалось к разуму морским желудем. Чистая бескомпромиссная паника захлестнула его, словно волна, заставляя откатиться от мягкого тепла, которое он обвивал. Белые плитки… сотни коричневых, синих, красных, черных вспученных одеял – люди…