Николас долго молчал:
– Он сказал, что я подписал контракт и никакая общая кровь не заставит ни одного Айронвуда досрочно расторгнуть его. Сказал, что, так или иначе, это мое предназначение, так уж заведено. Очень жаль, старина, и все. Я не верю, что у него было злое сердце, он просто был отравлен этими оправданиями, как и все остальные.
Этте захотелось взять его за руку, но, глядя на то, как сгорбились его плечи, не была уверена, что он хотел, чтобы его трогали.
– Я понял свою ошибку. Я собирался улизнуть от семьи, как только мы вернемся в восемнадцатый век, занять свое место в моем истинном времени и считал, что это получится, после того как мы возвратимся из… – Он снова умолк. – София до сих пор верит, что это я позволил ему упасть?
Отвечая, Этта поморщилась:
– Я сказала ей, что это невозможно.
– Да? – переспросил он, смахнув ветку в сторону. – Я ее не виню. Должно быть, вся семья знала, что я отчаянно хотел отделаться от контракта. Изгнание – довольно изящный, хотя и жесткий, способ достичь этого. Я… я даже гадал, вдруг что-то во мне позволило ему упасть, зная, какие будут последствия.
Она покачала головой:
– Нет. Как бы там ни было, даже София признает, что это был несчастный случай.
– Но она винит меня, – закончил он. – Да я сам виню себя. И я дурак, потому что, несмотря ни на что, он был мне братом. Я никогда не считал его никем иным и заботился о нем не меньше, чем Чейз, мой брат во всем, кроме крови. А вот для Джулиана все явно было не так.
Она попыталась вспомнить, что сказала София – что Джулиан настаивал, что он и все остальные должны думать о Николасе как о его брате, – но слова, должно быть, не так много значили, если за ними не стояло чувств.
– Это не делает тебя дураком, – фыркнула Этта, убирая мокрые волосы с лица. – Ты заслуживаешь и любви, и уважения.
Николас не подал вида, услышал ли он. На мгновение он поднял лицо навстречу дождю и молча двинулся вперед.
– Я должен был его спасти, – проговорил он после долгой паузы. – Когда я вернулся и не нашел тебя… сразу вспомнил то мгновение на горе. Оно сковало меня и не хотело отпускать, даже когда я понял, что с тобой все в порядке.
Приступ паники? – предположила она. Или отголосок страшного воспоминания? Тогда понятно, почему он так отреагировал.
– Все, что остается в итоге, – это уверенность, что я не смогу защитить тебя от каждой мелочи, и с этим трудно смириться, – объяснил он. – Но мне действительно жаль, что я сказал.
– Терпеть не могу, когда ко мне относятся, как к ребенку, – сказала она ему. – Знаю, ты не хотел меня обидеть, в твоем времени многое по-другому, но почти ничего не выводит меня из себя так быстро.
Он кивнул:
– Знаю, это было неразумно.
Этта пожала плечами:
– Поверь, мне не чужды неразумные мысли. Я провела добрую половину жизни в тайной уверенности, что я – ошибка и мама жалеет, что произвела меня на свет, что она из-за этого такая холодная, жестокосердная и ей невозможно угодить.
Но я знаю, что это не правда – когда я была младше, она вела себя… совсем по-другому. И она дала мне все, в чем я когда-либо нуждалась. За исключением, конечно, правды о путешествиях. – Этта подняла глаза и встретилась со взглядом Николаса. – Я никогда никому не говорила этого раньше. Не уверена, что позволяла себе выразить это чувство словами, даже в собственной голове.
– И теперь, когда ты знаешь правду… – начал он.
Этта, пробираясь через глубокую грязь и струи воды, заметила уголком глаза вспышку яркого цвета. Безо всякого предупреждения она присела и потянула Николаса за собой.
Удивленно буркнув, юноша приземлился на колени. Эттино внимание обострилось, сосредоточившись на точке перед ними, когда она немного поднялась, чтобы посмотреть поверх куста. Они шли вдоль края рва, стараясь держаться городской стены, хотя джунгли изо всех сил пытались ее скрыть. Но теперь Этта увидела вспышку чего-то нового. Девушка наклонилась вперед, раздвигая переплетенные листья и ветки: охристая одежда. Движение.
Люди.
Ей потребовалось мгновение, чтобы понять, на что она смотрит. В ее время буддийские монахи носили яркие одежды: от шафрановой до цвета переспелого мандарина. На этих были тускло-желтые, забрызганные грязью; они прилипали к мужчинам, укрывшимся под скрытыми в тумане воротами на противоположном конце полуразрушенного моста.
– Думаю, это те ворота с мостом, о которых ты говорила, – прошептал Николас ей в ухо.
Она кивнула. Судя по всему, это был единственный сохранившийся путь через ров, но и его джунгли постепенно рвали на части.
Судя по всему, монахи обсуждали, что делать. Один из них махнул рукой в сторону джунглей, где они прятались, и Этта с Николсом распластались по земле.
– Мы не можем просто… пройти? – прошептала Этта.
Он поднял брови:
– Кто-нибудь из нас похож на здешних? Чем оправдано наше присутствие?
Ладно, справедливое замечание. Если путешествия во времени были искусством камуфляжа, она допускала, что объяснить их присутствие, особенно в такой одежде, в джунглях Камбоджи может оказаться трудновато.
– Мы путешествуем без стража, который может объяснить наше присутствие, – понизив голос, продолжил Николас, – и если они запишут, что видели нас, и эта запись сохранится…
Это может изменить историю. Может, всего лишь небольшая зыбь, но… Этта не хотела рисковать будущим никого из них.
Она не знала, сколько они прождали, – достаточно, чтобы она прислонилась к Николасу, прижавшись щекой к его голому плечу, и начала клевать носом. Голос вытянул ее из дымки утомления. Теплая надежная опора выскользнула из-под ее плеча – Николас, следивший за монахами, выпрямился, когда те покинули укрытие под аркой ворот и двинулись по мосту.
Этта потерла лицо, слушая их тихое бормотание и шаги по мокрым чавкающим джунглям. Она наблюдала за ними, пока монахи не нашли какую-то тропинку и листва не поглотила их. Всего десять. Николас подождал несколько секунд – вдруг из города выходили и другие, но просто отстали. Убедившись, что никого больше нет, он помог Этте подняться. Девушка перенесла немного веса на больную ногу.
– Все в порядке, – заверила она, когда он бросил резкий обеспокоенный взгляд в ее сторону. Она справится.
– Твоя мать, должно быть, опасное создание, – сообщил Николас Этте, взяв ее за руку, чтобы помочь перебраться через поваленное дерево, и уже не выпустив. – Революция, мировая война, далекие джунгли… страшно представить, что будет дальше.
– Париж, – выдохнула девушка. Она так ясно видела изображение Люксембургского сада, что почти чувствовала сладость трав, деревья, бесконечные клумбы. После дождя джунгли источали сильнейший запах гнили. Под покровом облаков рано подкралась ночь, растопырив пальцы над и без того темным небом. Как мама или ее семья были связаны с этим местом?
– Боже милостивый. Дай угадаю: Французская революция? Царство террора? – Он потер переносицу. – Не уверен, что готов сложить голову во время этих поисков.
Этта понятия не имела, но, судя по ужасающей гонке, в которой они участвовали, она бы не удивилась, если бы в качестве трудности для преодоления мама подбросила гильотину.
Она в какой-то степени понимала, что суть была в том, чтобы сбить преследователей со следа, но… они это всерьез?
Девушка потянула спину, руки. Если ее матери хватило сил это проделать, она тоже сможет.
«О доме, – мысленно напомнила она себе. – Думай о доме. О маме и… о чем?»
– Уж не предвкушение ли я вижу на твоем лице? – спросил он со слабой понимающей улыбкой.
Увидев ее, девушке стало теплее: она все еще чувствовала мягкие прикосновения его губ.
– Я не… особо против, – впервые призналась она. Их возможности – способности – были волнующими, невероятными, ужасными и прекрасными и заставляли сердце пускаться вскачь. Впервые за долгое время она почувствовала в себе силы выйти за пределы мирка струн, конкурсов и бесконечных репетиций. То, что она зашла так далеко и оставалась жива, заставляло ее чувствовать себя умелой и сильной; а мысль, что теперь все эти скрытые эпохи, стоит только пожелать, могли раскрыться перед нею, как колода карт, будила неукротимое любопытство.
Он целовал меня.
Она целовала его.
И это не было случайностью. Не было мимолетным опьянением от облегчения, не совсем. Все казалось таким же естественным и привычным, как и то, что он держал ее сейчас в своих руках. Девушка подсознательно чувствовала, что они к чему-то подбирались, и была только рада, что это было то самое «что-то», чего она хотела. И может, она в самом деле пиратка, потому что готова драться, как безумная, прежде чем добровольно отдать сокровище, которое только что нашла.
Этта взглянула на Николаса, вбирая его решительный профиль, и на ум ей пришла одна мысль, не желающая уходить. Простое четкое решение, отчаянно к ней привязавшееся.
Если Сайрус накажет Николаса за то, что тот позволил ей уйти с астролябией, то… возможно, ему стоит отправиться с ней, чтобы этого избежать. Перенестись в будущее, получив доступ ко всем современным чудесам, которые она считала естественными; найти работу, пойти учиться и…
Никогда не увидеть Чейза и капитана Холла. Семью, созданную себе своими руками. Никогда не получить корабль, о котором он так отчаянно мечтал.
Этта знала: желать, чтобы Николас отправился с ней, – эгоистично, и да, в основном она лишь хотела убедиться, что он будет в безопасности. Но она не была готова больше никогда его не увидеть, никогда не узнать, что с ним стало, никогда не услышать тот тихий стон, который он испустил, поцеловав ее. Этта ни в коем случае не обманывалась, будто в ее век царила расовая утопия, и у него ни разу не возникнет проблем из-за цвета кожи, но все-таки в двадцать первом казалось получше, чем в восемнадцатом. Там он мог бы жить жизнью, будучи полноправным ее хозяином.
Протяжно выдохнув, она потянулась коснуться его руки, по-прежнему помогающей ей идти по скользким ото мха камням.