Она не знала, кто в тот момент сильнее удивился: Николас, резко и встревоженно вдохнувший; она, когда поняла, что на нее уставились глаза Сайруса; или сам мужчина, сделавшийся мелово-белым и крикнувший:
– Роуз?
Николас рванул ее с земли с одним лишь словом:
– Беги!
Длинные ноги Николаса с легкостью отталкивались от земли, заставляя Этту удвоить темп, чтобы не отставать. Мужчины и женщины растворились в закате.
– Роуз! – закричал мужчина. – Роуз!
– Черт возьми, – ругнулся Николас.
Выстрел заставил парижан разлететься во все стороны, словно пестрое облачко перьев. Раздался еще один выстрел, вспарывая кожу ближайшего к Николасу дерева, обрушивая вниз поток листьев и коры.
Прежде чем она успела подумать, почему это плохая идея, Этта потянулась к кожаной сумке Николаса, висевшей у него на боку. Обхватив рукоятку пистолета, она вытащила его, поймала большим пальцем какой-то крючок сзади, потянула назад, и после легкого касания спускового крючка из пистолета вырвалась пуля. Выстрел эхом прокатился по ее костям, барабанные перепонки вздрогнули от оглушительного звука. Но выстрел возымел желаемый эффект. Путешественники отстали.
– Проклятье! – оборачиваясь к ней, выругался Николас. – Да тебе это нравится?
Она пожала плечами. Возможно, немного. Достаточно, чтобы хотеть попробовать снова, на этот раз прицелившись как следует. Благоразумие, однако, возобладало, и она на бегу передала пистолет более опытному стрелку.
Николас вел их по зеленому садовому газону и мимо деревьев, пока они не выбрались из парка и не кинулись через дорогу. Он последовал за изгибом дороги, расталкивая испуганных зевак, и нырнул в узкий переулок. Когда он скрючился за сложенными ящиками, подоспела и она; грудь так отчаянно жгло, что девушка боялась, как бы ее не стошнило.
– Черт побери, – снова выругался он, дрожа сильнее, чем прежде, когда прикоснулся к порезу на плече. Его что, оцарапала пуля?
– Кто? – пропыхтела она, наклонившись вперед, пытаясь осмотреть ящики.
Николас прислонился затылком и спиной к сырым каменным стенам:
– Мой отец. Огастес Айронвуд.
Этта подозревала: она видела эти глаза и узнала взгляд Сайруса, нос, брови на лице юноши. Но что еще важнее, она увидела вспышку страдания, прорезавшую его лицо, когда он назвал ее именем матери.
– Ты в порядке? – спросила она, касаясь его руки.
– Этот человек не в первый раз чуть не убил меня, – небрежно заметил он, – но, надеюсь, этот будет последний. Боже, не думал, что когда-либо увижу его снова. Чертовы путешествия во времени, чтоб им…
Боже мой… – Этта удивилась, как не понимала этого раньше, – даже после смерти путешественника оставался шанс наткнуться на него в какой-то момент истории. Каждый проход закреплялся за конкретным годом и местом, но не датой.
Каковы были шансы, что они очутились точно в том времени, когда решила показаться последняя версия его отца?
– Какая ирония увидеть его… – Николас покачал головой, принимая ее прикосновение, когда она провела по его лицу тыльной стороной пальцев. Он поймал их и переплел со своими. Его взгляд остановился на противоположной стене, и она увидела бушующие в нем эмоции.
Почему мама спрятала астролябию там, где Айронвуды явно имели доступ к проходу?
Потому что она не прятала.
Этта закрыла глаза, размышляя о стене с картинами, прослеживающими линию историй ее матери до последней, которую она помнила; она была о том, как ее приняли в Сорбонну на историю искусств. Последняя картина на стене…
Нет.
Этта выпрямилась так внезапно, что Николас повернулся к ней с явным беспокойством на лице. Картина с Люксембургским садом была не последней на стене… или, по крайней мере, мама говорила, что планирует снять ее ради… ради новой картины, на которой она изобразила пустыню в Сирии. Приплела историю о серьгах, рынке в Дамаске, женщине, которая продала их ей. А как теперь понимала Этта, мама явно была не из тех, кто делает что-либо без причины.
Ты слушаешь, Этта?
Ты ведь не забудешь?
– Помни, истина – в рассказе, – медленно проговорила Этта. – Другими словами, то, что она рассказывала мне, перечеркивает все, что она написала?
Может, мама подменила картину после того, как написала подсказки… или запутывала следы на тот невероятный случай, если Айронвуд разгадает подсказки и сядет ей на хвост? В любом случае они были не в том городе и не в то время.
– Мы должны вернуться, – сказала девушка. – Мы кое-что упустили. Мы не должны быть здесь.
– Но ты говорила… – Николас нахмурился: – Ты уверена?
– Определенно, – кивнула Этта. – Мы можем вернуться к проходу в Ангкор?
– Можем попробовать.
Как они оба боялись, после «возмущения спокойствия» в Люксембургский парк вызвали полицию. У Этты тряслись поджилки от одной мысли, что об этом напишут в газетах… что есть свидетели, запись случившегося. До сих пор они держались так осторожно…
– Не думаю, что стоит волноваться, – сообщил Николас. – Полагаю… возможно, это должно было случиться.
Девушка подняла глаза, вздрогнув. Они шли самым краем сада, ограниченным внешним кольцом деревьев. Полицейская форма гармонировала с темными костюмами мужчин, сыплющими утверждениями и оценками, и контрастировала со вспышками ярких цветов – женщинами.
– В своем письме Вергилий упоминал встречу со мной – что Огастес видел Роуз в Париже. Возможно, это оно и было?
Возможно. Но ей эта мысль казалась слишком безумной, чтобы принять ее.
Она исключала ее свободную волю, создавая впечатление, что они с самого начала шли по предопределенному пути.
– Или, возможно, просто совпадение, – продолжил он.
К тому времени, как они его нашли, проход уже едва гудел, пульсируя в темнеющем воздухе. Николас заставил девушку немного подождать, пока бродил между деревьями, водя пистолетом, чтобы убедиться, что они одни. Когда они, наконец, шагнули через проход, сокрушительное давление показалось знакомым, как слишком тесные объятия, но не как удар по всем органам чувств сразу.
Выход выплюнул ее на полной скорости, и Этта заскользила по камню, размахивая руками, пытаясь затормозить. Собственный вес нес девушку вперед, и вот пальцы уже повисли над краем террасы, и ей пришлось сесть, чтобы не упасть лицом вниз.
– Этта, ты где?
Тьма, застилавшая глаза, оказалась не болезнью путешественника: просто небо было черным, словно уголь.
«Тот же день, – устало подумала девушка. – Другой часовой пояс».
Тяжелые тучи перекрыли лунный и звездный свет. В ответ вновь ожили все остальные чувства: она уловила сладковатый гнилостный запах джунглей, попеременно гниющих и цветущих, услышала звук дождевых капель, ударяющих о камни и листья, почувствовала, как Николас коснулся ее макушки, обшаривая темень вокруг.
– Молю Бога, что это ты, а не очередной тигр.
Этта рассмеялась. Словно в ответ облака расступились, и тонкий луч лунного света, скатившись вниз, заставил лужи светиться.
– Быстрее… где гармошка? – пробормотал Николас.
Мощно дунув, юноша поморщился, когда проход отозвался воплем.
Ее слух, и так обостренный, оказался просто сверхчувствительным, когда остальные чувства «ослепли»; она вспомнила, как Оскар, демонстрируя технику, просил ее закрыть глаза, чтобы всецело сосредоточиться на разнице тона или качестве звука.
Слои, которые она слышала раньше, теперь стало легче разделить, как части оркестра.
Вот. Она была права.
– Ты слышишь? – спросила она.
– Все, что я слышу, так это сатанинские молоты и адские боевые барабаны, спасибо, – ответил Николас.
Этта шикнула на него.
Он нетерпеливо заерзал.
– Не хочу тебя обидеть, но, возможно…
– Слушай, – велела Этта и начала подпевать низкому раскатистому ворчанию.
Внезапно все изменилось: Этта подлаживалась под звук, пока тот не стал резче, выше, резонируя с трелью, которую раньше его ухо не замечало.
– Значит, здесь есть еще один, – сказал он. – Но я едва его слышу…
Этта повернулась, пытаясь определить, откуда он доносится; камни отражали звук, скрывая его истинный источник.
Николас огляделся, как безумный, ища пульсацию воздуха, мерцание входа во второй проход.
Снова повернувшись к ней, он уже улыбался:
– Я знаю, где он.
– Не знаешь! – возразила Этта, становясь на цыпочки, чтобы найти самой.
– Полагаю, это записывается на мой счет, – заметил Николас, явно наслаждаясь ее возмущением.
– Ты ведешь счет? – спросила она.
– А ты нет?
Ладно, отлично.
– Я догадалась, как найти лондонский проход.
– Мы вместе нашли парижский, а старик вычислил местонахождение прохода в моем времени, – сказал он, – так что за них – никаких очков. Один-один, пиратка. Ничья.
Это… в конце концов звучало не так уж ужасно.
– Откуда такая уверенность? – поинтересовалась Этта.
– Может, у тебя слух, как у собаки, зато у меня – глаза ястреба, – сказал он, указывая на вершину Пхимеанакаса, храма через дорогу. Сотни крутых ступенек вели к парадному входу… и к дрожащему воздуху, искрящемуся, словно звездное небо. – Уверен, это и есть проход, который мы искали.
Дамаск1599
16
Как считал Николас, чтобы пройти вратами времени и остаться на своих двоих, главное, шагать решительно и не сомневаться.
Если преодолеть решительным шагом колышущуюся завесу воздуха, то, проходя на другую сторону, ощутишь всего лишь толчок и продолжишь так же резво идти дальше, не испытывая ощущения, что тобою выпалили из пушки. Сбивающего с толку давления и мрака было не избежать, но если твой разум знал, чего ждать, к удару можно было подготовиться.
Этта издала тихое «О-ох», когда ее ноги ударились об пол и их внезапно окутал холодный сухой воздух. Николас крепче сжал ее руку, пока мир вставал на свое место. Они не приземлились на краю обрыва. Их не застрелили на месте, не проткнули мечом или штыком. Они не появились в нашпигованной крокодилами топи, или посреди базарной толчеи, или, если уж на то пошло, в горящем здании. Так что, по идее, он должен был бы испытывать благодарность. Но Николас чувствовал лишь усталость. Он никак не мог понять, что это было за время, кроме того, что стояла ночь – хорошо, если та самая, которую они покинули в Камбодже. Далекие голоса щекотали уши, но слов, приглушенных расстоянием или рожденных напевным языком, было не разобрать. Сам воздух казался приправленным редчайшими специями, да так густо, что Николас почти мог попробовать их на вкус. Ветер нес и другие запахи, одновременно знакомые и незнакомые: там, под теплым потом вьючных животных и дымом, слышались пьянящие цветочные нотки.