Пассажирка из Франкфурта. Немезида. Слоны помнят все — страница 3 из 50

ДОМА И ЗА ГРАНИЦЕЙ

Глава 1Совещание в Париже

В одной из комнат почтенного парижского учреждения заседали пятеро солидных мужчин. В этой комнате происходило множество исторических собраний. Данная встреча была не совсем типична для этих стен, но тоже вполне могла оставить свой след в истории.

Председательствовал мосье Грожан. Он старался скрыть свое беспокойство за внешней беззаботностью и присущим ему шармом, не раз помогавшим ему в жизни. Но сегодня ни его сноровка, ни обаяние не могли разрядить мрачную атмосферу. Час назад синьор Вителли прибыл самолетом из Италии. Он был в панике и сопровождал свои слова отчаянной жестикуляцией.

— Это что-то невообразимое! — восклицал он. — Такое даже представить себе невозможно!

— Ох уж эти студенты, — подхватил мосье Грожан. — Мы все от них натерпелись.

— Нет, это не просто студенческие волнения. Это куда хуже. Это… это как разворошенный улей. Нет, гораздо хуже улья! В сотни раз хуже! Они запрудили все улицы. Маршируют! У них пулеметы! Да что пулеметы? Кто-то снабдил их авиацией! Они грозятся захватить всю Северную Италию. Это чистое безумие! Они же еще дети. Дети! И у них в руках бомбы, взрывчатка… Только в Милане их больше, чем полицейских во всей Италии. Что мы можем сделать, я вас спрашиваю? Вызвать войска? В армии тоже волнения. Они говорят, что они за les jeunes[145]. Кричат, что у нас нет иного пути, кроме анархии. Они все время поминают какой-то Третий мир, но этого не может быть, потому что не может быть никогда!

Мосье Грожан вздохнул.

— Эта идея нынче очень популярна среди молодежи, — сказал он, — анархия. Культ анархии. Мы это помним еще со времен Алжира[146], помним все беды, которые обрушились на нас и на наши колонии. Но что мы можем поделать? Армия? Она всегда в конечном итоге переходит на сторону бунтовщиков.

— Студенты… Ох уж эти студенты… — сказал мосье Пуассонье.

Он был членом французского правительства, и для него слово «студент» звучало как проклятие. Если бы спросили его мнения, он бы честно признался, что студенческим выходкам предпочитает азиатский грипп или эпидемию бубонной чумы[147]. Он считал, что любое бедствие ничто в сравнении с разбушевавшейся молодежью. Мир, в котором нет ни одного студента! Мосье Пуассонье иногда видел его во сне. Это были поистине сладкие сны. Увы, они посещали его слишком редко.

— Что же касается городского самоуправления, — сказал мосье Грожан, — то я не знаю, какая муха их укусила! Полиция пока еще выполняет свой долг, но суды решительно не желают выносить приговоры и судить молодых людей, которых арестовали за уничтожение чужой собственности — как государственной, так и частных граждан. И почему же, позвольте узнать? Я пытался выяснить. В префектуре мне недвусмысленно намекнули, что необходимо, цитирую: «…Значительно повысить уровень благосостояния правоохранительных органов, особенно в провинции».

— Позвольте, позвольте, — сказал мосье Пуассонье, — вы не должны допускать такие неосторожные высказывания.

— Ма foi[148], с чего это я должен осторожничать? Давно пора сказать все начистоту. Только что у нас было несколько крупных афер, и теперь эти деньги пущены в оборот. Громадные деньги, и мы понятия не имеем о их происхождении, но в префектуре мне сказали — и я им верю, — что они начинают понимать, куда эти деньги уходят. Неужели мы допустим — вправе ли мы допустить — существование насквозь коррумпированного госаппарата, находящегося на содержании каких-то непонятных сил?

— У нас в Италии те же проблемы, — сказал синьор Вителли. — В Италии — ах, я мог бы многое вам рассказать… У нас там такое творится… И кто же, вы думаете, покупает наших чиновников? Группа коррумпированных магнатов, сделавших на этом свое состояние! Как можно подобное терпеть?

— Да, как бы то ни было, пора этим молодежным забавам положить конец, — сказал мосье Грожан. — Пора дать им отпор. Ввести войска. Задействовать авиацию. Эти анархисты, мародеры — отребья всех слоев общества. Их надо обезвредить.

— До сих пор их удавалось сдерживать с помощью слезоточивого газа, — неуверенно заметил Пуассонье.

— Слезоточивого газа, — усмехнулся мосье Грожан. — Их с таким же успехом можно заставить чистить репчатый лук. Они просто будут заливаться слезами. Нет, нам нужно нечто более радикальное.

Мосье Пуассонье был шокирован. Он сказал дрожащим голосом:

— Неужели вы предлагаете применить против них ядерное оружие?

— Ядерное оружие? Quel blague![149] При чем тут ядерное оружие? Что станется с землей Франции, с воздухом Франции, если мы пустим в ход ядерное оружие?

— Не хотите же вы сказать, что горстка студентов, устраивающих марши и демонстрации, способна уничтожить наши правительственные войска?

— Именно это я и хочу сказать. Меня уже предупреждали об опасности. У них в запасе целые арсеналы химического оружия и бог знает чего еще. У меня есть сообщения от некоторых известных ученых. Украдены секретные сведения. Разграблено несколько складов с оружием. Что нас ждет, я вас спрашиваю? Что нас ждет?

Ответ на этот вопрос был получен тут же, и такой, на который мосье Грожан отнюдь не рассчитывал. Дверь распахнулась, и глава секретариата с озабоченным лицом поспешил к своему начальнику. Мосье Грожан укоряюще на него воззрился.

— Я, кажется, ясно сказал, чтобы меня не беспокоили!

— Так точно, мосье президент, но тут нечто не совсем ординарное… — И секретарь, склонившись к уху своего патрона, прошептал: — Здесь сам маршал. Он требует, чтобы его впустили.

— Маршал? Вы хотите сказать…

Секретарь торопливо закивал головой. Мосье Пуассонье растерянно посмотрел на своих коллег.

— Он требует. Он не потерпит отказа.

Двое из присутствующих взглянули сначала на Грожана, потом на итальянца, пребывавшего в лихорадочном возбуждении.

— А не лучше ли было бы, — сказал мосье Куэн, министр внутренних дел, — если…

Он больше ничего не успел сказать, потому что дверь снова распахнулась, и в комнату стремительно вошел человек. Он не нуждался в представлении, ибо это был тот, чье слово во Франции было не просто законом. Вот уже много лет оно являлось выше закона. Его появление было не слишком приятным сюрпризом для собравшихся.

— А! Приветствую вас, дорогие коллеги, — бросил маршал. — Я готов оказать вам помощь. Отечество в опасности. Необходимо действовать, и действовать незамедлительно! Я в вашем распоряжении. Я готов нести полную ответственность за все действия в критический момент. Это опасно. Я знаю, что мне грозит опасность, но честь превыше всего. Спасение Франции превыше опасности. Они уже идут сюда. Громадное стадо из студентов и преступников всех мастей, вырвавшихся, из тюрем; среди них есть и осужденные профессиональные убийцы. Есть и поджигатели. Они распевают песни, скандируют имена своих учителей и тех философов, которые увлекли их на путь мятежа. Если мы их не остановим, эта свора погубит Францию. Вы тут сидите, ведете бесплодные разговоры и причитаете. Пора переходить к делу. Я приказал перебросить два полка, поднял по тревоге Военно-воздушные силы, разослал шифровки нашим соседям и союзникам, моим друзьям в Германии, потому что в этом кризисе мы с ними — союзники!

Мятеж должен быть подавлен. Восстание! Бунт! Опасность грозит всем гражданам. Я выйду к этой толпе, я постараюсь их успокоить, поговорить с ними. Ведь все эти студенты, они… все они — мои дети. Юность Франции. Я напомню им об этом. Они послушаются меня. А мы… мы изменим состав правительства, и они снова приступят к учебе. Мы постараемся удовлетворить их требования. У них ведь и впрямь нищенские стипендии и скучная скудная жизнь. Мы постараемся помочь им. Я буду говорить от своего имени. Но и от вашего тоже, от имени правительства. Вы сделали что могли, вы действовали так, как умели. Но им нужен учитель и вдохновитель, им нужен вождь. Я стану их вождем. Я иду. У меня здесь список шифрованных телеграмм, которые нужно отправить. Главное — нагнать на них страху, а все эти танки и ракеты конечно же в ход не пойдут. Я все продумал. Мой план реален. За мной, друзья и соратники, за мной!

— Маршал, мы не можем допустить… Вы не должны подвергать свою жизнь такой опасности. Мы обязаны…

— Не пытайтесь меня отговорить! Я принял решение, и ничто не сможет мне помешать.

Маршал широким шагом направился к дверям.

— Моя охрана ждет. Моя отборная гвардия. Я оставляю вас, чтобы обратиться к этому прекрасному — и ужасному — цвету нации. Я напомню им, в чем состоит их долг.

И он распахнул дверь с величием знаменитого актера, играющего любимую роль.

— Bon Dieu, да ведь он так и сделает! — сказал мосье Пуассонье.

— Он рискует жизнью, — сказал синьор Вителли. — Это смелый шаг, он доблестный воин, но что с ним будет? Les jeunes сейчас в таком состоянии — они убьют его!

С губ мосье Пуассонье слетел вздох, не лишенный радостного предвкушения. Может быть, и в самом деле… Да, это вполне возможно.

— Вполне возможно, — сказал он. — Да, они могут его убить.

— Не дай Бог, конечно, — предусмотрительно заметил мосье Грожан.

На самом деле мосье Грожан также очень на это надеялся, хотя природный пессимизм подсказывал ему, что желания не так часто исполняются, как этого хотелось бы. По правде говоря, в его воображении возник куда более неприятный вариант.

Вполне возможно, что маршал, вспомнив прошлое, сумеет так или иначе уговорить стаю распаленной и жаждущей крови молодежи прислушаться к его словам и поверить его обещаниям, после чего заставит новоиспеченных приверженцев вернуть ему прежнюю власть. Подобный поворот уже дважды случался в карьере маршала. Он обладал таким личным магнетизмом, что остальные политики уже не раз терпели поражение в тот момент, когда меньше всего этого ожидали.

— Его необходимо остановить! — в отчаянии воскликнул мосье Грожан.

— Да, да, — подхватил синьор Вителли, — мир не должен потерять такого человека.

— Одно только вызывает опасение, — сказал мосье Пуассонье. — У него слишком много друзей в Германии, а вы знаете, как скоропалительно решаются там военные вопросы. Они ни за что не упустят такой возможности.

— Bon Dieu, bon Dieu[150], — сказал мосье Грожан, вытирая вспотевший лоб. — Что же нам делать? Что мы можем сделать? Что там за шум? Кто-то стрелял, или мне послышалось?

— Да нет, это в столовой гремят подносами, — успокоил его мосье Пуассонье.

— Я вспомнил подходящую к случаю цитату, — сказал мосье Грожан, большой любитель театра, — кажется, из Шекспира: «Неужели никто меня не избавит от этого…»

— «Буйного священника», — подхватил мосье Пуассонье. — Это из пьесы «Бекет»[151].

— Маршал не просто буйный, а буйно помешанный, и он гораздо опаснее любого священника. Священник, по крайней мере, безобиден, хотя вы знаете, что Его Святейшество Папа Римский только вчера принял делегацию от студентов. И, представьте себе, он их благословил. Он назвал их: «Чада мои».

— Обычное христианское обращение, — неуверенно сказал мосье Куэн.

Глава 2Совещание в Лондоне

Мистер Седрик Лазенби, премьер-министр Великобритании, сидел во главе стола и мрачно обозревал свой кабинет министров.

На его лице застыло кислое, недовольное выражение, которое являлось для него своего рода отдушиной. С некоторых пор ему казалось, что только в тесном кругу на этих секретных заседаниях, проходящих в его кабинете, он может позволить себе расслабиться и выглядеть озабоченным, согнав с лица привычное выражение глубокомыслия и самодовольного оптимизма, которое он обычно являл миру и которое помогало ему во всех политических передрягах.

Он бросил взгляд на хмурое лицо Гордона Четвинда, на сэра Джорджа Пэкхема, который как всегда был чем-то встревожен; на невозмутимого, как и подобает офицеру, полковника Манро; на маршала Военно-воздушных сил Кенвуда, чьи презрительно поджатые губы выдавали его глубокое недоверие к штатским политиканам. Затем он направил взгляд на грозного и внушительного адмирала Бланта, постукивавшего пальцами по столу в ожидании подходящего момента, чтобы сказать свое веское слово.

— Хорошего мало, — говорил маршал авиации. — За последнюю неделю у нас угнали четыре самолета. Заставили сесть в Милане. Выдворили пассажиров и полетели дальше. Прямо в Африку. В Милане их ждали свои летчики. Черные.

— Черные силы, — задумчиво сказал полковник Манро.

— А может, красные? — вмешался Лазенби. — Лично я полагаю, что во всех наших неприятностях просматривается рука Москвы. Если бы можно было переговорить с русскими… Уверен, что личные контакты на высшем уровне…

— Вот это нам совсем ни к чему, — сказал адмирал Блант. — И не вздумайте опять брататься с русскими. Им-то зачем лезть в эту заваруху? У них студенты поспокойнее. И забота у них одна — следить за китайцами, как бы чего не выкинули.

— А я считаю, что личное влияние…

— Лучше употребите его на то, чтобы навести порядок в собственной стране, — отчеканил адмирал Блант, привыкший, под стать своей фамилии[152], говорить без обиняков.

— А не лучше ли нам выслушать… Получить подробный отчет о том, что происходит? — И Гордон Четвинд посмотрел на полковника Манро.

— Вам нужны факты? Пожалуйста. Все складывается хуже не придумаешь. Я думаю, с обстановкой внутри страны всем все ясно, и я должен рассказать о том, что происходит в других странах?

— Совершенно верно.

— Так. Во Франции маршал до сих пор в госпитале. Получил две пули в плечо. В политических кругах паника. Значительные территории в стране захвачены так называемыми войсками Молодежных Сил.

— Значит, у них есть оружие? — ужаснулся Гордон Четвинд.

— Чего у них только нет, — сказал полковник. — Не знаю, откуда они все это раздобыли. Впрочем, кое-какие нити имеются. Большая партия оружия была переправлена из Швеции в Западную Африку.

— Нам-то какое дело? — сказал мистер Лазенби. — Пусть эти черномазые истребляют друг друга, сколько им влезет.

— Видите ли, судя по сообщениям нашей разведки, не все так просто. Вот список оружия, переправленного в Западную Африку. Груз был получен, документы оформлены, даже оплата произведена, но не прошло и пяти дней, как оружие исчезло. Его куда-то переправили.

— С какой целью?

— А вот с какой: это оружие вовсе и не предназначалось для Западной Африки. Оно было оплачено и переправлено куда-то еще. Вполне возможно, на Ближний Восток, на побережье Персидского залива, в Грецию или в Турцию. Крупная партия самолетов была переброшена в Египет. Из Египта их перегнали в Индию, а оттуда — в Россию.

— Я думал, их поставили из России.

— А из России — в Прагу. Можно подумать, они там все с ума посходили.

— Не могу понять, — начал сэр Джордж. — Что бы это значило…

— Очевидно, где-то существует центральная организация, которая распределяет вооружение. Самолеты, оружие, бомбы — начиненные не только взрывчаткой, но и те, что могут быть использованы в бактериологической войне. И все эти запасы перебрасываются в совершенно неожиданных направлениях. Внутри той или иной страны их доставляют в горячие точки, и оружие поступает в распоряжение главарей подразделений — если их можно так назвать — Молодежной армии. Большей частью это предводители молодежных партизанских отрядов, закоренелые анархисты. И у них в руках оказываются самые современные, новейшие образцы. Едва ли они сами за них платят.

— Не хотите ли вы сказать, что нам грозит нечто вроде мировой войны? — Седрик Лазенби был потрясен.

Кроткий человечек с азиатским лицом, молча сидевший на дальнем конце стола, поднял голову и с загадочной восточной улыбкой сказал:

— Приходится признать, что все это вполне реально. По нашим наблюдениям…

Лазенби оборвал его:

— Придется вам прекратить свои наблюдения. ООН[153]должна послать туда свои вооруженные силы и раз и навсегда с ними покончить.

Невозмутимый азиат и бровью не повел.

— Это противоречит нашим принципам, — сказал он.

Полковник Манро повысил голос и продолжил свою речь:

— В каждой стране есть свои горячие точки. Страны Юго-Восточной Азии уже давно добиваются независимости, а кроме того, есть еще четыре или пять подразделений в Южной Америке, на Кубе, в Перу, в Гватемале и так далее. А в Соединенных Штатах — вам известно, что Вашингтон практически исчерпал свои силы — вся западная часть захвачена вооруженными силами Молодежной армии. В Чикаго введено военное положение. Вы уже знаете про Сэма Кортмэна? Вчера вечером его застрелили прямо на ступеньках американского посольства, здесь, в Лондоне.

— Сегодня он должен был присутствовать на нашем совещании, — сказал Лазенби. — Хотел высказать свои соображения о создавшейся ситуации.

— Не думаю, чтобы они нам пригодились, — заметил полковник Манро. — Славный был малый, но звезд с неба не хватал.

— Но кто же за всем этим стоит? — В голосе Лазенби появились панические нотки. — Конечно, не обошлось без русских… — Он снова воспрянул духом, представив, как летит в Москву.

Полковник Манро покачал головой.

— Сомневаюсь, — сказал он.

— Личное обаяние, — не сдавался Лазенби. Его лицо озарилось надеждой. — Совершенно новая сфера влияния. А если китайцы?

— И китайцы ни при чем, — сказал полковник Манро. — Однако хорошо известно, что в Германии наблюдается бурная вспышка неофашизма.

— Неужели вы думаете, немцы действительно способны…

— Не думаю, что они стоят за всем этим, но вы сказали «способны», а это главное. Как вы помните, один раз они уже продемонстрировали свои способности. Готовились исподволь, годами, все было спланировано, ждали только приказа. Умеют готовиться, этого у них не отнимешь. В штабной работе им равных нет. Нужно отдать им должное.

— Но в Германии вроде бы полная тишь и отменный порядок.

— Да, само собой, вы правы. Но, между прочим, Южная Америка буквально кишит немцами, молодыми неофашистами, у них там мощная Молодежная Федерация. Они себя называют суперарийцами или как-то еще. Знаете, кое-какие старые атрибуты — свастика, приветствия, и во главе стоит некто по кличке Юный Вотан[154] или Юный Зигфрид, если я, конечно, не путаю. Вся эта арийская белиберда.

В дверь постучали, и вошел секретарь.

— Профессор Экштейн прибыл, сэр.

— Пригласите его, пожалуйста, — сказал Седрик Лазенби. — Он, как никто другой, осведомлен о наших последних достижениях в военной промышленности. Может быть, у нас есть что-нибудь в запасе, что положит конец всему этому безобразию. — Мистер Лазенби был не только профессиональным миротворцем, разъезжающим по заграницам, он обладал еще неистощимым запасом оптимизма, который, впрочем, редко оправдывался.

— Какое-нибудь секретное оружие пришлось бы нам как нельзя более кстати, — с надеждой в голосе сказал маршал авиации.

Профессор Экштейн, слывущий в Англии одним из самых выдающихся ученых, поражал своим крайне неприметным видом. Это был тщедушный человечек со старомодными бакенбардами, похожими на котлетки, и сильной одышкой. Он вел себя так, словно непрестанно извинялся за свое существование.

Он то и дело ахал, хмыкал, сморкался, хрипло откашливался и, здороваясь с присутствующими, смущенно подавал им руку. Со многими из них он уже был знаком, и приветствовал их суетливыми кивками. Он сел на предложенный ему стул и рассеянно огляделся. Потом поднес руку ко рту и принялся нервно грызть ногти.

— Здесь собрались все главы министерств, — сказал сэр Джордж Пэкхем. — Мы с нетерпением ждем вашего мнения.

— Моего? — испугался профессор Экштейн.

Все молчали.

— Мир стремительно катится к анархии, — пояснил сэр Джордж.

— А… да, похоже на то. Если верить тому, что пишут газеты. Только я им не верю — нет, не верю. Вы и представить себе не можете, какие глупости пишут эти журналисты. Абсолютнейшая ерунда.

— Насколько я знаю, вы недавно сделали какое-то величайшее открытие, профессор, — сказал Седрик Лазенби, чтобы его приободрить.

— Ах да, сделали. Это мы сделали. — Профессор Экштейн слегка осмелел. — Довели до кондиции довольно-таки жуткое химическое оружие. Не знаю только, нужно ли оно нам. Уже есть бактериологическое оружие и еще газ, который можно запустить прямо в бытовую сеть, чтобы отравить воздух или воду. Только скажите — и мы тут же отравим половину населения Англии. На это понадобится дня два-три, не больше. — Он кровожадно потер руки. — Вы только скажите.

— Да что это вы такое говорите?! — Мистер Лазенби пришел в ужас.

— Ну вот, что и требовалось доказать — понимаете? Дело вовсе не в том, есть ли у нас подобное оружие. У нас его даже слишком много. Все, что мы имеем, очень даже смертоносно. Вопрос в том, кто при этом выживет. Думаете, мы с вами выживем, а? — И он залился заразительным смехом, то и дело задыхаясь и откашливаясь.

— Нет, это конечно же не то, что нам нужно, — сказал мистер Лазенби.

— Я не спрашиваю, что вам нужно, я вам говорю, что у нас есть. Все, что мы имеем, в высшей степени опасно. Положим, вы хотите стереть с лица земли всех, кому меньше тридцати. Что ж — это можно. Только учтите, что придется прихватить и немалую толику тех, кто постарше. Сложновато, знаете, отделить одних от других. Я бы лично не взялся. К тому же среди них есть много очень одаренных ученых. Они, конечно, жаждут крови, но очень одаренные молодые люди.

— Что же это стряслось с миром?! — неожиданно возопил Кенвуд.

— Вот и я говорю, — подхватил профессор. — Если бы мы знали! Мы там у себя в лабораториях тоже не знаем, хотя кое о чем имеем представление. Узнали о Луне, проникли в тайны генетики, научились пересаживать сердце и печень, вот-вот и до мозгов дойдем, хотя неизвестно еще, что из этого выйдет. Но вот что касается всех этих социальных катаклизмов… Ясное дело, кто-то за всем этим стоит. Какая-то мощная организация. И как-то действуют они странно… Нет, тут наверняка замешаны криминальные круги, что-то вроде наркобизнеса, что-то в этом роде. А во главе не одна светлая головка, не в пример нам с вами. Только вот кто именно… Вы не знаете? Да нет, конечно, не знаете… Они уже везде… У нас и раньше такое случалось в Европе. А теперь они по всему миру… Африка… Америка… Они и до Антарктиды доберутся, пока вы здесь говорильней занимаетесь… Вот увидите…

Казалось, он был очень доволен нарисованной им картиной.

— Злоумышленники..

— Да называйте их как хотите. Злоумышленники… И чего они, собственно, добиваются?.. Какие-то принципы или… как всегда… ради власти и богатства? Да, собственно, какая разница… Может, они и сами не знают, чего хотят. Может, они обожают насилие… или им не нравится наш мир. Может, они хотят искоренить порок. Их возмущают безобразия, которые творятся ради денег. Может, они хотят выжечь разврат, которого у нас предостаточно. Или им претит нищета, которую мы развели, и они мечтают о новом мире. Что ж, возможно, они его и построят. Только вот что это будет за мир… Вся загвоздка в том, что если вы хотите что-нибудь разрушить, сначала надо знать, что вы на этом месте построите. Есть старая как мир поговорка: «Природа не терпит пустоты!» Черт возьми — да ведь это точь-в-точь как трансплантация сердца! Можно, конечно, вынуть пришедшее в негодность — но на его место обязательно надо поставить другое. И лучше заранее позаботиться о том, чтобы было чего вставлять. То-то и оно… Что же касается нашей ситуации, думаю, не надо принимать каких-то экстраординарных мер и просто положиться на Господа Бога. Впрочем, вы вряд ли меня послушаете…

— А может, все-таки газом их? — с надеждой спросил полковник Манро.

Профессор Экштейн просиял:

— Это пожалуйста, любой газ на выбор. Кстати, у нас есть и вполне безобидные. Вроде как для профилактики. От одного будут рыдать как младенцы, от другого — чесаться словно от вшей. А еще есть… В общем, этого добра у нас предостаточно. — Он явно был доволен собой. Светился гордостью, словно торговец, предлагающий самый широкий на рынке ассортимент.

— А ядерное оружие? — спросил мистер Лазенби.

— Нет, я, пожалуй, пойду! Вам что, Японии мало? Представляю, во что бы вы превратили Англию, а заодно и всю Европу, дай вам волю…

— Выходит, от вас помощи ждать не приходится, — сказал полковник Манро.

— Ну, вы бы лучше сначала как следует подумали. Впрочем, это вряд ли возможно, — усмехнулся профессор Экштейн. — Как бы вам это втолковать… То, над чем мы сейчас работаем, крайне опасно. — Он сделал ударение на последнем слове. — Крайне опасно. Нет, вам, конечно, это трудно понять…

Он обвел их взглядом, словно заботливый дядюшка своих неугомонных племянников, которые нашли где-то коробку спичек и вот-вот подожгут дом.

— Что ж, благодарю вас, профессор, — сказал мистер Лазенби. Но в его тоне трудно было найти что-то похожее на благодарность.

Воцарилось неловкое молчание. Профессор, до которого наконец дошло, что ему пора откланяться, наградил всех лучезарной улыбкой, просеменил к дверям и был таков.

Мистер Лазенби, едва дождавшись, пока закроется дверь, дал волю своим чувствам.

— Никакого толку от этих ученых! — с горечью сказал он. — Абсолютно никакого. В жизни ничего путного не придумают. Они только для того и расщепили атом, чтобы талдычить теперь о невозможности его применения на практике.

— Нечего нам вообще об этом думать, — с присущей ему прямотой отрезал адмирал Блант. — Нам бы что-нибудь простенькое, домашнее — вроде гербицида[155] избирательного действия, который… — Он остановился на середине фразы. — Черт побери, кажется…

— Да, адмирал? — любезно осведомился премьер-министр.

— Да нет — ничего… просто что-то вдруг вспомнилось. Только вот что?..

Премьер-министр вздохнул.

— Может, у вас есть другие консультанты? — спросил Гордон Четвинд, нетерпеливо бросая взгляд на часы.

— Кажется, здесь Старик Пайкэвей, — сказал Лазенби. — Принес какую-то картинку — то ли рисунок, то ли чертеж — хочет его нам всем показать.

— Чертеж чего?

— Понятия не имею. Какие-то пузыри, — неуверенно протянул мистер Лазенби.

— Пузыри? При чем тут пузыри?

— Не представляю. Ладно, — сказал он со вздохом. — Давайте взглянем, что там такое.

— Хоршэм тоже здесь…

— Может, он скажет нам что-нибудь новенькое, — сказал Четвинд.

Полковник Пайкэвэй ввалился в комнату. В руках у него был свернутый в трубку лист ватмана, который он развернул с помощью Хоршэма.

— Пока что не в том масштабе, но общее представление вы получите, — сказал полковник Пайкэвэй.

— Что бы это значило, может, это просто орнамент?

— Пузыри? — пробормотал сэр Джордж. Его вдруг осенило: — Это газ? Формула нового газа?

— Ну начинайте, Хоршэм, — сказал Пайкэвэй. — Все, что надо, вы знаете.

— Только то, что мне сказали. Вот посмотрите. Видите пересекающиеся круги? Это что-то вроде диаграммы существующей в мире власти.

— Чьей власти?

— Власти группировок, в руках которых сосредоточены источники богатства — сырье, оружие, наркотики…

— А буквы внутри кругов?

— Имя человека или код определенной группировки. Эти частично перекрывающие друг друга круги и есть модель влияния тех или иных сил на наше общество.

Вот этот круг, с буквой «О», обозначает оружие. Вот группы, контролирующие оружие. Все типы оружия. Вот его распределение между слаборазвитыми государствами, воюющими между собой. Вопрос в другом. Далеко не все оружие остается в этих странах, большая его часть отправляется по другим адресам: партизанам в Южной Америке, террористам, на склады приверженцев «власти черных» в США, во многие страны Европы.

«Н» — наркотики. Распространители — а их целая сеть — получали их из разных источников. Причем самые разнообразные наркотики — от сравнительно безвредных до смертельно опасных. Штаб, координирующий деятельность поставщиков, очевидно, находится в Леванте, а торговые пути проходят через Турцию, Пакистан, Индию и страны Центральноазиатского региона.

— Они, видимо, дают огромную прибыль?

— Сказочную. Но дело даже не в этом. Видимо, основная их цель — превратить как можно большее число людей в безвольных рабов. Сделать так, чтобы они не могли ни жить, ни работать без определенной дозы.

Кенвуд присвистнул.

— Плохо дело, верно? И вы не знаете ни одного из этих гнусных торгашей?

— Кое-кого знаем. Но все это мелкая сошка. Основные центры, насколько нам известно, находятся где-то в Центральной Азии и в Леванте. Оттуда наркотики различными способами переправляют во все страны мира.

— «К» — капитал. Деньги! Финансовая сеть. Более квалифицированно вам все сможет рассказать мистер Робинсон. А я попробую нарисовать общую картину. По имеющимся у нас сведениям, основные суммы поступают из Америки и Баварии. Огромные средства — в виде золота и алмазов — из Южной Африки. Большая часть этих средств направляется в Южную Америку. Одной из главных распорядительниц является весьма могущественная женщина. Она уже в преклонных летах. Тем не менее все еще полна сил и очень активна. Урожденная Шарлотта Крапп. Ее отец владел заводами и фабриками в Германии. Она и сама незаурядная личность и весьма преуспела на Уолл-стрит. В ее руках огромные финансовые возможности. Сколачивала состояние за состоянием, делая инвестиции. Она владеет многочисленными транспортными и промышленными предприятиями. Живет в громадном замке в Баварии, откуда и осуществляет управление своей могущественной империей.

«3» обозначает знание. Новейшие разработки в области химического и биологического оружия… Главные лаборатории в Соединенных Штатах. Многие молодые ученые стали их пособниками.

— Сражаться за анархию? Таким рационалистам, как ученые? Разве это возможно?

— В молодости все мы немножко анархисты. Мечтаем о новом мире, который невозможен без того, чтобы не разрушить сначала старый — в точности, как сносят ветхий дом, чтобы построить на его месте современный. Другой вопрос, что никто толком не представляет, что именно предстоит строить и каков будет этот вожделенный новый мир. И еще: что станет с этими борцами, когда они окажутся в этом новом мире? Ведь все они такие разные… Одни — рабы, других ослепляет ненависть, разбуженная проповедью насилия и садизма, равно как и самим насилием, Некоторые — да поможет им Бог — так и останутся идеалистами, веруя, как те, что жили во времена Великой французской революции[156], что революция в конечном итоге принесет всеобщее благоденствие.

— Что же нам делать? Что мы собираемся предпринять? — раздался голос адмирала Бланта.

— Что мы должны делать? Все, что в наших силах. И поверьте, мы сделаем все, что сможем. У нас есть союзники во всех странах. На нас работают и ученые и агенты… Они добывают информацию, а сейчас это, пожалуй, самое важное…

— Это уж точно, — сказал полковник Пайкэвэй. — Сейчас главное для нас, знать — кто есть кто, кто с нами, кто против нас. А уж потом мы должны подумать, как с ними бороться — если, конечно, еще не поздно.

— Мы назвали эту диаграмму Кольцом. Вот памятка, в которой изложено все что мы знаем о его лидерах. Правда, знаем мы о них крайне мало. Есть женщина, о которой вообще ничего неизвестно, кроме имени…

КОЛЬЦО

А — Большая Шарлотта — Германия, Бавария — финансы

В — Эрик Олафссон — Швеция — индустрия вооружений

С — предположительно известен под именем Деметриос — Греция, Смирна, наркотики

D — доктор Сароленский — США, Колорадо, научные разработки

J — Женщина, известная под именем Жуанита. Опасна. Настоящее имя неизвестно — место нахождения неизвестно

Глава 3Тетя Матильда едет на воды

1

— А не съездить ли мне на воды? — рискнула предложить леди Матильда.

— На воды? — повторил доктор Дональдсон. Он слегка растерялся, и с его лица слетело наконец выражение невыносимой самоуверенности — по мнению леди Матильды, присущее всем молодым врачам без исключения. Впрочем, это было практически единственным недостатком нового доктора. Хотя, конечно, за долгие годы она слишком привыкла к прежнему.

— Да, так мы это называли, — пояснила леди Матильда. — Понимаете, когда я была молода, нас отправляли на воды. Мариенбад[157], Карлсбад[158], Баден-Баден[159] и множество других курортов. А про этот я только вчера вычитала в газете. Совершенно новый и вполне современный. Пишут, методы там самые прогрессивные — ну и вообще расхваливают на все лады. Не то чтобы я сразу хватаюсь за новые методы, но они меня не пугают. На самом-то деле вся штука в том, что приходится вставать спозаранку и много ходить пешком: сначала к источнику, потом принимать ванну и так далее. Сейчас еще делают массаж или что-то в этом роде, а раньше в моде были морские водоросли. Но этот курорт где-то в горах Баварии. Вряд ли там найдутся морские водоросли. Может, заменят каким-нибудь «лишайником»? Только это совсем уже звучит как-то по-собачьи, правда? Хорошо бы, кроме той воды с тухлым запахом, там оказалась еще и минеральная. А вот что внушает опасение — так это то, что в этих новомодных отелях почему-то нет перил. Мраморные ступеньки и прочая роскошь, а держаться совершенно не за что.

— Кажется, я знаю, о каком курорте вы говорите, — улыбнулся доктор Дональдсон. — Очень уж его везде рекламируют.

— Вы же знаете, каковы мы, старики, — продолжала леди Матильда. — Хочется чего-то новенького. Конечно, вряд ли от всех этих процедур станешь здоровее — но все-таки развлечение. Тем не менее сначала я хотела посоветоваться с вами, доктор.

Доктор Дональдсон пытливо на нее посмотрел. На самом деле он был не настолько молод, как казалось леди Матильде. Ему было без малого сорок, человек он был тактичный, отзывчивый и всегда потакал своим престарелым пациентам — в разумных пределах, разумеется, и если их капризы не были явным сумасбродством и не могли причинить особого ущерба здоровья.

— Уверен, что это не принесет вам ни малейшего вреда, — сказал он. — Пожалуй, это прекрасная мысль. Конечно, дорога немного утомительна, но в наше время самолетом попадаешь в нужное место легко и быстро.

— Быстро — да, но отнюдь не легко, — сказала леди Матильда. — Все эти эскалаторы, трапы, бесконечные посадки и пересадки: от аэровокзала к самолету, затем снова к аэровокзалу. Сами знаете, сколько там беготни. Правда, я слышала, теперь в аэропортах выдают кресла на колесиках.

— Разумеется! Все это можно легко уладить. И если вы мне пообещаете вести себя разумно и не считать, что вы способны вскарабкаться куда угодно…

— Знаю, знаю, — перебила его Матильда. — Вы так хорошо знаете наши старушечьи причуды… Понимаете, у нас тоже есть своя гордость. Пока можешь еще хоть как-то ковылять, хочется показать всем, что ты не совсем уже старая развалина, которая и с постели-то встать сама не в состоянии. Да, будь я мужчиной, все было бы куда проще, — задумчиво продолжала она. — Сделала бы вид, что у меня разыгралась подагра. Она почему-то считается не старческой немощью, а, скорее, результатом излишней любви к портвейну. Хотя, по-моему, это абсолютная чушь. Никакой от портвейна подагры не бывает… Ну что ж, кресло так кресло… а лететь можно до Мюнхена или как-нибудь еще? Нет, наверное, лучше до Мюнхена, а там заказать машину…

— Вы, конечно, возьмете с собой мисс Летеран?

— Эми? Разумеется! Мне без нее не обойтись. Так вы полагаете, что эта затея не принесет мне вреда?

— Полагаю, что это принесет вам пользу.

— Ах, доктор, вы просто ангел! — В глазах леди Матильды сверкнул озорной огонек, к которому доктор уже начал привыкать.

— Значит, полагаете, мне будет полезно немного развеяться, сменить обстановку, завести новые знакомства? Думаете, это меня приободрит? Приятно все же делать вид, что едешь на лечение, хотя, если говорить начистоту, лечиться мне не от чего. Ведь ничего серьезного у меня нет, так? То есть ничего, кроме старости. К сожалению, от этого лекарства еще не придумали…

— Вам ведь хочется поехать? И на здоровье. Кстати — если почувствуете усталость или какой-нибудь дискомфорт, немедленно прекращайте процедуры. И насчет воды — не пейте, если она вам не по вкусу.

— Нет, воду я все равно стану пить, даже если она будет отдавать тухлятиной. Вода полезна. В ней есть что-то утешительное. В деревне старушки если уж лечились, то от души. Они считали, что хорошее лекарство должно быть черного, фиолетового или ярко-розового цвета и при этом обязательно пахнуть мятой. Они считали, что от такого снадобья куда больше пользы, чем от приятной маленькой пилюли или бутылочки со слабой микстурой, которая почти без всякого запаха.

— Вы хорошо знаете человеческую природу, — улыбнулся доктор Дональдсон.

— А вы на редкость хорошо ко мне относитесь, — сказала леди Матильда. — За что вам очень благодарна. Эми!

— Да, леди Матильда?

— Принесите-ка мне атлас, милочка. Я что-то запамятовала, где эта Бавария и с кем граничит.

— Минуточку… Атлас. Сейчас посмотрю. Вроде я видела какой-то, двадцатого года.

— Я бы предпочла поновее.

— Атлас, — повторила Эми в глубокой задумчивости.

— Если не найдешь, купи новый. Нелегко мне будет разобраться — все так переменилось, и границы поменялись, не поймешь, что теперь где. Кстати, где моя лупа? Помнится, на днях я читала в постели, так что она, наверное, где-то здесь завалилась.

Буквально через полчаса Эми — право, славная женщина, подумала леди Матильда — снабдила ее только что купленным атласом, лупой и старым атласом, чтобы сверять названия.

— А, вот это где. И кажется, называется по-прежнему Монбрюгге или что-то в этом роде. Находится то ли в Тироле, то ли в Баварии. Все-то теперь не на своем месте и не под своим именем…

2

Леди Матильда окинула взглядом свою спальню в гостинице. Прекрасно обставлена. Очень дорогой номер. В нем удачно сочетались комфорт и почти аскетическая простота, которая должна была настроить обитателя на соответствующий лад — чтобы он был готов к физическим упражнениям, строгой диете и далеко не всегда безболезненному курсу массажа.

Она подумала — какая интересная обстановка, рассчитана на любой вкус. На стене в рамке висело изречение, написанное крупным готическим шрифтом[160]. Леди Матильда успела подзабыть немецкий, которым владела в отрочестве, но, насколько она поняла, речь шла о золотой, чарующей мечте, мечте о том, чтобы снова почувствовать себя юной. Будущее конечно же принадлежит молодым, но и старикам великодушно предлагалась возможность вновь пережить пору расцвета.

Здесь можно было ознакомиться с наиболее популярными идеями и моделями образа жизни, которые могли бы найти сочувствующих среди представителей самых различных классов и слоев населения. (Но только тех, у кого хватало денег на такой номер). На столике возле кровати лежала Гидеоновская Библия[161], точно такая, какую леди Матильда обычно находила у своего изголовья, путешествуя по Соединенным Штатам. Она с удовольствием взяла ее в руки, открыла наугад и ткнула пальцем в первый попавшийся стих. Она не раз в своей долгой жизни прибегала к этой уловке — своего рода божественной помощи. Стих был из «Псалтыри»:

Я был молод, и состарился, и не видел праведника оставленным[162].

Она продолжила осмотр комнаты. Не на самом виду, но, можно сказать, под рукой — на нижней полке прикроватного столика — скромно лежал «Готский альманах»[163]: книга бесценная для тех, кто хотел ознакомиться с родословными высших слоев общества, насчитывающими не одну сотню лет. Эти родословные и по сию пору были источником важных сведений как для самих аристократов, так и для тех, кто интересовался историей. Леди Матильда подумала, что альманах ей очень пригодится.

На столике рядом с печью, отделанной старинными фарфоровыми изразцами, лежали дешевые книжечки в мягкой обложке — проповеди и призывы современных пророков. Тех, чьи слова до недавнего времени были «гласом вопиющего в пустыне»[164], лежали здесь, на радость их молодым поклонникам. У этих поклонников всклоченные шевелюры и странная одежда, но сердца у них искренние. Маркузе[165], Гевара[166], Леви-Стросс[167], Фанон[168] — вот они, кумиры нынешней молодежи.

Надо будет и это полистать — вдруг придется беседовать с золотой молодежью.

Раздался робкий стук в дверь. Затем в комнату осторожно заглянула Эми. Леди Матильда вдруг подумала, что лет через десять ее верная Эми будет как две капли воды похожа на овечку. На славную, преданную, добрую овечку. Но пока что, слава Богу, она скорее напоминает премилого толстенького ягненка — с этими ее аккуратными кудряшками и внимательными добрыми глазами, — того и гляди, заблеет.

— Надеюсь, вы хорошо спали.

— Да, моя милая, спала я прекрасно. Вы это достали?

Эми всегда знала, что подразумевается под словом «это», и молча протянула патронессе.

— Вот оно значит, мое диетическое меню. Понятно. — Леди Матильда прочла листок. — В высшей степени неаппетитно! А какова на вкус эта вода, которую предписано пить?

— Не очень приятная.

— Ну, этого следовало ожидать. Приходите через полчаса. Нужно будет отправить письмо.

Отодвинув поднос с остатками завтрака, она села к письменному столу. Несколько минут подумала, потом принялась писать. «Это сгодится», — пробормотала она через несколько минут себе под нос.

— Прошу прощенья, леди Матильда. Вы что-то сказали?

— Я написала старой подруге, о которой я вам говорила.

— Той, с которой вы не виделись лет пятьдесят или шестьдесят?

Леди Матильда кивнула.

— Я так надеюсь… — Эми словно извинялась за то, что собиралась сказать. — Мне хотелось бы… Я… Все-таки столько лет прошло. В наше время память у людей такая короткая. Я надеюсь, она вспомнит и вас, и все события…

— Можете не сомневаться, — сказала леди Матильда. — Тех, кого знаешь в таком возрасте, запоминаешь навсегда. Помнишь шляпки, которые они носили, как они смеялись, помнишь все их достоинства и недостатки — в общем, помнишь все. А вот о тех, с кем я познакомилась, скажем, двадцать лет назад, я вообще ничего не помню, совсем ничего. Вспомнит как миленькая. Особенно то, что было в Лозанне[169]. В общем, отправь это письмо. А мне тут надо кое-что посмотреть.

Она взяла «Готский альманах» и, снова уютно устроившись в постели, принялась прилежно изучать те разделы, которые могли ей пригодиться. Кто кем кому доводится, кто с кем породнился — подобные сведения очень полезны для светских бесед. Ну и, естественно, кто сумел отхватить родовитого мужа, кто где жил, какие на чью голову свалились несчастья. Хотя та, о ком она думала, в альманахе наверняка не упоминалась. Но она живет здесь — купила замок, некогда принадлежавший древнему и знатному роду, и, скорее всего, давно уже переняла присущее местным жителям уважение, даже преклонение перед теми, кто мог гордиться своим происхождением. Сама-то она, как прекрасно знала леди Матильда, ничем таким похвастаться не могла. Бедняжке приходилось довольствоваться всего лишь богатством. Несметным богатством. Совершенно фантастическим богатством.

Леди Матильда Клекхитон, дочь герцога в восьмом колене, нисколько не сомневалась в том, что ее ждет более или менее торжественный прием. Может, даже угостят кофе и чудными пирожными с кремом.

3

Леди Матильда Клекхитон торжественно вступила в одну из великолепных парадных зал замка. Ей пришлось проехать пятнадцать миль. Она довольно долго обдумывала свой туалет, хотя Эми он явно не пришелся по вкусу. Эми очень редко отваживалась давать советы, но она так переживала за хозяйку и так хотела, чтобы леди Матильда произвела должное впечатление, что на этот раз позволила себе робкое возражение:

— Вам не кажется, что это красное платье — поймите меня правильно — чуточку потерто? Видите, на локтях, и еще немного залоснилось — вот тут и тут…

— Знаю, милая, знаю. Платье не первой молодости, но как-никак оно от Пату[170]. Теперь оно, конечно, старое, но когда-то стоило огромных денег. Я не намерена выглядеть расточительной мотовкой. Я — впавшая в бедность представительница аристократического рода. Все, кому меньше пятидесяти, без сомнения, будут смотреть на меня свысока. Но моя подруга уже много лет живет в тех местах, где богачам приходится дожидаться обеда, пока хозяйка терпеливо ждет высокую гостью — одетую в роскошное старье пожилую даму с безупречной родословной. Семейные традиции не так уж просто забыть. Кое-кто их даже перенимает, переезжая жить в подобное место. Кстати, в моем дорожном сундуке вы найдете боа[171] из перьев.

— Вы собираетесь надеть боа из перьев?

— Да, собираюсь. То, что из страусовых перьев.

— Боже, ведь оно у вас с незапамятных времен…

— Верно, но я очень бережно с ним обращалась. Видите ли, Шарлотта сразу его узнает. И подумает, что представительница одного из лучших семейств Англии вынуждена носить свои старые платья, которые тщательно берегла долгие годы. И еще я надену котиковое манто. Слегка поношено, но в свое время это была роскошная вещь.

Облачившись таким образом, она отправилась в путь. Эми сопровождала ее, она была одета скромно, но вполне прилично, как и подобает сопровождающему лицу.

Матильда Клекхитон была готова к тому, что ей предстояло увидеть. Нечто желеобразное, как сказал Стаффорд. Желеобразное чудовище, уродливую старуху, сидящую в комнате, увешанной бесценными картинами. Да уж… Эк ее разнесло… Ее туша с трудом поднялась с кресла, похожего на трон, который вполне годился для пьес про раннее Средневековье, — на нем должен бы восседать какой-нибудь могучий владыка, обладатель великолепного замка.

— Матильда!

— Шарлотта!

— Ах! Сколько воды утекло! Не чаяла тебя увидеть.

Они наперебой выражали свою радость, путая немецкие слова с английскими. Леди Матильда немного подзабыла немецкий. Шарлотта блестяще владела как немецким, так и английским, хотя и на американский манер Леди Матильда отметила, что ее уродство поистине великолепно. На минуту она даже почувствовала к ней симпатию, словно перенеслась в прошлое, хотя, как ей сразу же вспомнилось, Шарлотта была препротивной девчонкой. Ее никто не любил, да и сама леди Матильда никогда не питала к ней особенно теплых чувств. Но что бы там ни говорили, а в школьных воспоминаниях есть что-то притягательное. Она не знала, любила ли ее в те дни Шарлотта. Но прекрасно помнила, что она — как это у них тогда называли — к ней подлизывалась. Возможно, надеялась, что ее пригласят погостить в герцогский замок. Отец леди Матильды, несмотря на завидное происхождение, был одним из самых нищих английских герцогов. Родовой замок ему удалось сохранить только благодаря женитьбе на богатой женщине, к которой он относился с великим почтением, хотя та не упускала ни малейшей возможности над ним посмеяться. Леди Матильде повезло — она родилась от второго брака. Ее матушка была удивительно приятной женщиной и к тому же отличной актрисой, так что ей удавалось выглядеть истинной герцогиней, что для настоящих герцогинь часто было недосягаемо.

Подруги вспомнили, как они изводили нелюбимых учительниц, потом обсудили некоторых своих однокашниц: кто вышел замуж удачно, а кому не повезло. Матильда тут же ввернула в разговор сведения, добытые в «Готском альманахе»: конечно же для Эльзы это была отвратительная партия. Один из пармских[172] Бурбонов[173], не так ли? Да, да, как можно было не знать, чем это чревато. Ужас, просто ужас.

Принесли кофе — чудесный — и блюда со слоеными пирожными и изумительными пирожными с кремом.

— Мне все это совершенно противопоказано! — воскликнула леди Матильда. — Нет, ни в коем случае. Мой доктор строго-настрого запретил. Он предупредил, что, пока я на водах, я должна соблюдать все предписания. Но, в конце концов, у нас ведь сегодня праздник, правда? Воспоминания юности. Да, дивная пора. Я вообще люблю молодежь. Кстати, мой внучатый племянник был у тебя недавно — не помню, кто его тебе представил — графиня… кажется ее фамилия на «3»… Нет, не могу вспомнить.

— Графиня Рената Зерковски.

— Ах да, теперь вспомнила. Должно быть, очаровательная женщина. Она же и привезла его к тебе. Очень мило с ее стороны. Он был потрясен. Твои сокровища его просто поразили. И твой образ жизни, и, разумеется, то, что ему про тебя рассказывали. Ты ведь, оказывается, руководишь целым, как бы это выразиться — Созвездием Молодежи. Золотой, прекрасной молодежи. Они льнут к тебе, боготворят. Какая же у тебя восхитительная жизнь, подумать только! Я бы такого ритма просто не выдержала. Я все потихоньку да полегоньку. Ревматоидный артрит… Не говоря о финансовых затруднениях… Ты не представляешь, сколько съедает фамильное поместье. Да ты и сама прекрасно знаешь, каково нам приходится в Англии. Эти налоги…

— Я помню твоего племянника. Он был так мил — очень приятный молодой человек. Если не ошибаюсь, из дипломатического корпуса?

— О да. Но видишь ли — откровенно говоря, сдается мне, там недооценивают его таланты. Он об этом не любит говорить. Никогда не жалуется — но все же чувствуется, что ему там не дают развернуться. Те, кто там всем заправляет, кто нынче у власти — кто, думаешь, они такие?

— Canaille![174] — сказала Большая Шарлотта.

— Высоколобые интеллектуалы и снобы, не дающие жить другим. Лет пятьдесят назад все было бы иначе, — развела руками леди Матильда. — Но нынче ему не дают продвинуться по службе, а ведь он того заслуживает. Скажу тебе больше — конечно, по секрету — ему не доверяют. Представляешь себе, они его подозревают — как бы это сказать? — в бунтарских настроениях. Они не могут понять, что будущее за теми, кто имеет смелость придерживаться более прогрессивных взглядов.

— Ты хочешь сказать, что он — как это говорят у вас в Англии — не совсем лоялен к своему правительству, или истеблишменту[175], так, кажется, они его называют?

— Тише, тише, мы не должны так говорить. По крайней мере, мне это не подобает.

— Ты меня заинтересовала, — сказала Шарлотта.

Матильда Клекхитон вздохнула.

— Если хочешь, можешь это считать фантазией старой тетки, обожающей своего племянника. Стаффи всегда был моим любимчиком. Он такой обаятельный, остроумный. И у него есть оригинальные идеи. Он мечтает о будущем — о будущем, которое будет совсем не похоже на то, что у нас сейчас. Как это ни прискорбно, надо признать, наша добрая старая Англия оказалась в политическом тупике. В бедственном положении. Мне показалось, что на Стаффорда все увиденное здесь произвело глубокое впечатление, не знаю уж, что ты ему показала или рассказала. Как я поняла, что-то грандиозное и связанное с музыкой. Нет, нас спасет только одно, я это чувствую всем сердцем — высшая раса.

— Высшая раса должна быть, и она будет. Идея Адольфа была абсолютно правильной, — сказала Шарлотта. — Сам по себе он, конечно, ничего не стоил, но в артистизме ему не откажешь. И еще он умел быть убедительным, был истинным вождем.

— О да! Нам нужен вождь, это бесспорно.

— В последней войне вы выбрали не тех союзников, дорогая. Если бы Англия и Германия встали плечом к плечу, если бы их идеалы совпали… Ведь юность и сила — Именно те идеалы, которых достойны две арийские расы! Представь себе, каких высот достигли бы наши страны к нынешнему дню! Но, может статься, на эту проблему следует смотреть шире… В каком-то смысле коммунисты дали нам хороший урок. «Пролетарии всех стран, объединяйтесь!» Вот именно, всех стран. Но нам нужны не пролетарии… Рабочий класс — это только материал. «Вожди всех стран, объединяйтесь!» — вот наш девиз. Молодые люди, талантливые лидеры с арийской кровью — вот кто нам нужен. Люди среднего возраста, закоснелые в своих привычках, вряд ли нам подойдут. Мы должны искать приверженцев среди студентов, молодых людей с отважными сердцами и великими идеями, готовых бороться и даже умереть. Готовых на все — потому что без агрессивности и насилия не может быть и победы. Я хочу тебе кое-что показать..

Не без труда ей удалось встать на ноги. Леди Матильда пошла за ней, делая вид, что едва за ней поспевает.

— В мае тысяча девятьсот сорокового года, — сказала Шарлотта, — Гитлерюгенд достигла необычайных высот. Тогда Гиммлер[176]добился от Гитлера хартии. В результате появилась СС. Элитная когорта. Созданная для уничтожения всех этих неполноценных восточных рас. Они должны были расчистить место для нас — расы господ. Это был звездный час — рождение человека нового типа. — Она благоговейно понизила голос. В нем прозвучал восторг фанатички.

Леди Матильда едва не перекрестилась.

— Орден Мертвой Головы, — произнесла Большая Шарлотта, проковыляв к стене, где в золотой рамке, увенчанной черепом, красовался Орден Мертвой Головы. — Взгляни — это мое самое дорогое сокровище. Мои юные воины, мои золотые мальчики приветствуют эту реликвию, когда входят сюда. Здесь, в архивах моего замка, хранится многотомная хроника. Кое-что из этих бумаг — чтение не для слабонервных, но нам надо это научиться принимать как должное. Газовые печи, камеры пыток, все, что обличали на Нюрнбергском процессе…[177] Это была великая традиция. Сила, закаленная террором. Этих мальчиков готовили с детства, чтобы никто из них не дрогнул, не поддался минутной слабости. Ведь и Ленин, проповедуя марксизм, призывал коммунистов не миндальничать. Это был один из главных его принципов построения идеального государства. Но в тридцать девятом мы поставили перед собой слишком узкую цель. Мы мечтали возвысить германскую расу. Но есть ведь и другие расы. И они тоже способны добиться господства, если не побоятся причинить страдания и примут идеологию анархии. Мы должны искоренить, уничтожить все оплоты мягкотелости. Стереть с лица земли все религии, унижающие человека. Ведь существует религия силы, древняя религия викингов[178]. И у нас уже есть вождь — он еще молод, но стремительно набирает силы. Как это сказал один великий человек?[179] «Дайте мне точку опоры, и я переверну земной шар». Что-то в этом роде. У нашего вождя уже есть точка опоры. В его распоряжении самолеты, бомбы, средства химического уничтожения. И у него есть солдаты, готовые воевать. У него есть природные ресурсы — газ, нефть. У него в руках будет нечто вроде волшебной лампы Аладдина. Власть над джиннами. Потри лампу — и вот он, джинн. Все в его руках. Наш юный вождь, вождь не только по природе, но и по рождению — он владеет всеми этими несметными богатствами.

Она захрипела, закашлялась.

— Дай-ка я тебе помогу.

Леди Матильда подхватила ее и повела обратно к креслу. Шарлотта села, пытаясь отдышаться.

— Старость не радость, но меня еще надолго хватит. Я еще успею увидеть триумф нового мира. Вот что нужно твоему племяннику. Я об этом позабочусь. Властвовать — вот чего он хочет, не так ли? А ты готова помочь организовать Лучших из лучших в Англии?

— Когда-то я имела на них влияние. Но теперь. — Леди Матильда печально покачала головой. — Все это в прошлом.

— Все вернется, дорогая, — сказала ее подруга. — Ты правильно сделала, что приехала ко мне. У меня влияния хоть отбавляй.

— Это великое дело, — сказала леди Матильда. Она вздохнула и тихо сказала: — «Юный Зигфрид».

— Надеюсь, вам доставила удовольствие встреча со старой подругой, — сказала Эми, когда машина везла их обратно в гостиницу.

— Слышала бы ты, какую я несла ахинею — ушам бы своим не поверила, — сказала леди Матильда Клекхитон.

Глава 4Говорит Пайкэвэй

— Во Франции дела плохи, — сказал полковник Пайкэвэй, стряхивая с пиджака слой сигарного пепла. — Это слова Уинстона Черчилля во время последней войны[180]. Вот был человек — всегда говорил просто, ни единого лишнего слова. Это производило впечатление. Говорил только то, что необходимо. Давненько все это было… Но сегодня я вынужден повторить его слова. Во Франции дела плохи.

Он закашлялся, чихнул и стряхнул с себя очередную порцию пепла.

— И в Италии тоже, — продолжил он. — И в России. Они, правда, пока молчат, но нам сообщают, что там далеко не все в порядке. Толпы студентов бьют витрины, штурмуют посольства… То же самое и в Египте. В Иерусалиме — хуже некуда. И в Сирии. Здесь, правда, еще терпимо, и не стоит особенно беспокоиться. А вот из Аргентины новости, я бы сказал, странные. Весьма специфические. Аргентина, Бразилия и Куба объединились. Теперь это Соединенные Штаты Золотой Молодежи или что-то вроде того. У них и армия есть. Хорошо обученная, вооруженная до зубов профессиональная армия. У них есть все — авиация, танки, бронетехника и бог знает что еще. Но самое ужасное, у них есть высококлассные специалисты. И знаете, они там все время поют: популярные песни, народные песни, древние боевые гимны. Изображают из себя этакую Армию Спасения[181] — нет, я с большим уважением отношусь к Армии Спасения. И с большой симпатией. Особенно к девушкам с их шляпками. Да… так вот, я слышал, что-то в этом роде готовится и в наших странах. Я полагаю, некоторые из них еще заслуживают право называться цивилизованными? А то один из наших политиков как-то сказал, что мы велики благодаря нашей терпимости — устраиваем демонстрации, проявляем темперамент в форме насилия и блюдем моральную чистоту, раздеваясь чуть ли не догола. Уж не знаю, о чем он собственно собирался толковать — политики этого подчас и сами не знают, — но звучит убедительно. Впрочем, на то они и политики.

Он замолчал и посмотрел на своего собеседника.

— Удручающе — прискорбно и удручающе, — сказал сэр Джордж Пэкхэм. — Просто не верится. Голова идет крутом. Если бы только можно было… И это на данный момент все новости? — спросил он уныло.

— А вам мало? На вас не угодишь. Анархия набирает силу — вот какие новости. Пока они еще не все прибрали к рукам — но поверьте, ждать осталось недолго.

— Но ведь мы в состоянии с ними справиться?

— Это будет очень даже непросто. Конечно, слезоточивый газ даст нам небольшую передышку… Но потом… не применять же нам и в самом деле оружие массового поражения? Неизвестно еще, кто от него пострадает больше — эти молокососы или старички-пенсионеры да домашние хозяйки. Оно виноватых искать не станет. Всех под одну гребенку: от великих наших политиканов, которые то и дело твердят, что у нас тишь, гладь да божья благодать, до нас с вами! А теперь, — добавил полковник Пайкэвэй, — если вы жаждете еще новостей… Специально для вас, с пылу с жару, сверхсекретные из Германии. Герр Генрих Шписс собственной персоной.

— Откуда вы знаете? Эти сведения строго…

— Мы все знаем, — сказал полковник Пайкэвэй. Это была его коронная реплика. — За тем мы здесь и сидим. Привез с собой какого-то доктора, — добавил он.

— Да, доктор Рейхардт, известный ученый, я полагаю…

— Да нет. Доктор медицины, врач. Из психушки…

— О Господи — неужели психолог?

— Возможно. В психушках по большей части работают психологи. Если повезет, и его доставят сюда в целости и сохранности, он, может, и разберется, что творится в головах наших молодых смутьянов. Чем они забиты. Впрочем, там такая мешанина: немецкая философия, лозунги в защиту власти черных, опусы французских утопистов и прочая белибердень. Может, они натравят его на наших светил от юриспруденции, которые только и твердят, что главное — не подорвать у молодых веру в себя. Мол, им ведь еще жить да жить! Думаю, все можно решить куда проще. Увеличили бы им стипендии, и делу конец — разбрелись бы по домам как миленькие и засели бы за сдои книжки. Знаю, знаю, скажете, я оторвался от реальности. Не думаю… Хотя, может, и оторвался.

— Приходится принимать во внимание новый образ мыслей, — сказал сэр Джордж Пэкхэм. — Поневоле чувствуешь… то есть, я хотел сказать, надеешься… в общем, трудно выразить словами…

— Должно быть, нелегко вам приходится, заметил полковник Пайкэвэй. — Раз уже и слов найти не можете.

Зазвонил телефон. Полковник снял трубку, потом протянул ее сэру Джорджу.

— Да? — сказал тот. — Да? О да. Да. Я согласен. Я полагаю — нет-нет — только не в Министерстве иностранных дел. Нет. В частном порядке, так? Что ж — я полагаю, нам будет удобнее — э-э-э… — И сэр Джордж опасливо огляделся.

— В этой комнате нет жучков, — добродушно сказал полковник Пайкэвэй.

— Пароль — Голубой Дунай, — сказал сэр Джордж Пэкхэм громким хриплым шепотом. — Да, да. Я приведу с собой и Пайкэвэя. О да, разумеется. Да, да. Свяжитесь с ним. Скажите, что вы непременно хотите, чтобы он присутствовал, но пусть не забывает, что нашу встречу необходимо хранить в строжайшем секрете.

— В таком случае на моей машине ехать нельзя, — сказал Пайкэвэй. — Ее все знают.

— За нами заедет Генри Хоршэм на «фольксвагене»[182].

— Прекрасно, — сказал полковник Пайкэвэй. — А знаете, все это очень даже забавно.

— Вам не кажется… — начал сэр Джордж и смущенно замолк.

— Что не кажется?

— Я только хотел сказать… право же… в общем, я — только не обижайтесь, но мне кажется, вам не помешала бы платяная щетка.

— Ах, вот что. — Полковник Пайкэвэй слегка похлопал себя по плечу, и в воздух взлетело облачко сигарного пепла. Сэр Джордж даже закашлялся.

— Няня! — заорал полковник Пайкэвэй и стукнул кулаком по кнопке звонка на столе.

Пожилая женщина с платяной щеткой в руке явилась в мгновение ока, словно джинн из лампы Аладдина.

— Пожалуйста, задержите на минуточку дыхание, сэр Джордж, — сказала она.

Она открыла дверь, и сэр Джордж спешно ретировался. «Няня» тем временем принялась энергично орудовать щеткой, не обращая ни малейшего внимания на прорывающиеся сквозь кашель жалобы Пайкэвэя.

— Ну что за люди! Вечно хотят, чтобы я был словно манекен в витрине у парикмахера!

— Ну полно вам, полковник. Не переживайте; могли бы уже, кажется, привыкнуть, что нужно изредка приводить себя в порядок. Вы же знаете, что у министра иностранных дел астма.

— Просто у него аллергия на события в Лондоне. Сам виноват, надо лучше работать.

Через несколько минут все было кончено. Полковник встал и открыл дверь.

— Пойдемте, сэр Джордж, послушаем, что нам скажет наш немецкий друг. Судя по всему, у него есть что сказать.

Глава 5Герр Генрих Шписс

Герр Генрих Шписс был крайне озабочен и даже не пытался скрыть своего беспокойства. Более того, он прямо заявил, что ситуация очень серьезная. Тем не менее он сумел ободрить присутствующих, уверяя, что все уладится. Умение ободрить в обострившейся за последнее время политической обстановке в Германии делало его поистине незаменимым человеком. Его солидность и обстоятельность успокаивали даже самых отчаявшихся. Он вовсе не производил впечатление блестящего дипломата, что само по себе было утешительно, поскольку именно блестящие дипломаты довели до политического кризиса не одну страну. Но и откровенные бездари, обнаружившие прискорбное отсутствие не только здравого смысла, но, говоря начистоту, вообще каких бы то ни было мыслительных способностей, тоже сослужили своему отечеству не лучшую службу. У герра Шписса здравого смысла, слава Богу, было достаточно.

— Как вы понимаете, мой визит ни в коей мере не следует считать официальным, — заявил канцлер.

— О, разумеется, разумеется.

— Я получил ряд любопытных сведений, которые, полагаю, заинтересуют и вас. Они проливают свет на некоторые события, которые… Которые внушают нам серьезные опасения. Позвольте представить: доктор Рейнхардт.

Доктор Рейнхардт был крупный, спокойный, добродушный человек, время от времени произносивший, видимо, по привычке: «Ах да!»

— Доктор Рейнхардт возглавляет большую клинику, расположенную неподалеку от Карлсруэ[183]. Его специальность — сложные психические заболевания. Если не ошибаюсь, у вас проходят лечение от пятисот до шестисот пациентов одновременно, не так ли?

— Ах да, — сказал доктор Рейнхардт.

— Насколько я понял, у вас есть пациенты с самыми разнообразными отклонениями?

— Ах да. В моей клинике есть самые разнообразные случаи, но лично я специализируюсь на вполне конкретном заболевании. — Здесь он перешел на немецкий, и repp Шписс тут же вкратце перевел сказанное — на случай, если кто-то из его английских коллег чего-то недопонял. Его тактичность была оценена, ибо двое из присутствующих едва уловили смысл, остальные же трое выглядели явно озадаченными.

— Доктор Рейнхардт добился больших успехов в лечении так называемой мании величия, — уточнил repp Шписс. — Это когда человек воображает себя гением и что его поэтому преследуют.

— Ах нет! — воскликнул доктор Рейнхардт. — Мания преследования — нет-нет, этого я не лечу. В моей клинике нет ни одного случая мании преследования. Во всяком случае, среди моих подопечных. Мои-то, напротив, никого не боятся. И совершенно не желают избавляться от своих бредовых идей только потому, что хотят быть счастливыми. Я помогаю им. Но если я их вылечу, понимаете ли, они уже не будут такими счастливыми. Поэтому мы пытаемся вернуть им разум и в то же время не лишить их радости. И кое-что в этом направлении нам удалось сделать. Это специфическое состояние мы называем… — Он произнес длиннейшее восьмисложное немецкое слово, звучавшее весьма угрожающе.

— Если позволите, для наших английских друзей я буду по-прежнему пользоваться термином «мания величия», — поспешно перебил его герр Шписс, — хотя я знаю, что теперь вы употребляете другое название, доктор Рейнхардт. Итак, как я уже сказал, у вас в клинике шестьсот пациентов.

— А в тот период, о котором мы собираемся говорить, у меня их было восемьсот.

— Восемьсот!

— Да, и у каждого — своя история болезни.

— В том числе…

— В том числе у нас есть Господь Бог, — пояснил доктор Рейнхардт. — Улавливаете?

Мистер Лазенби слегка растерялся.

— О… э-э… да, э-э… да. Исключительно интересно, честное слово.

— Есть парочка молодых людей, которые считают себя Иисусом Христом. Но они не пользуются такой популярностью, как Всевышний. Ну, земных кумиров, разумеется, побольше. В то время, о котором пойдет речь, у меня было двадцать четыре Адольфа Гитлера. Учтите, что Гитлер в то время был еще жив.

Да, двадцать четыре или двадцать пять Гитлеров… — Он вытащил из кармана небольшую записную книжечку и заглянул в нее. — И пятнадцать Наполеонов[184]. Наполеон всегда пользовался огромной популярностью. Еще с десяток Муссолини[185], пятеро Юлиев Цезарей[186] и множество других деятелей прошлого и настоящего. Но не буду утомлять вас всякими медицинскими подробностями. Перейдем к тому, что непременно вызовет ваш интерес.

Доктор Рейнхардт начал свой рассказ, который герр Шписс тут же перевел.

— Однажды клинику посетило некое официальное лицо. Член правительства, пользовавшийся в то время огромным авторитетом — тогда, заметьте, шла война. Назовем его Мартин Б. Вы конечно догадываетесь, о ком я говорю. Он привез с собой своего шефа. Собственно говоря — что тут ходить вокруг да около — он привез самого фюрера.

— Да. Это была очень большая честь — понимаете? — сам фюрер приехал нас инспектировать, — продолжал доктор Рейнхардт. — Он отнесся к нам благосклонно, mein Furer[187]. Он сказал, что до него дошли слухи о моих успехах, и посетовал, что в последнее время в армии творится что-то непонятное. Несколько раз объявлялись Наполеоны или наполеоновские маршалы. Самое неприятное, во время боевых операций они вели себя соответственно — понимаете? — и несли чудовищные потери. Я был бы счастлив объяснить ему в общих чертах, почему такое случается и каковы симптомы, но сопровождавший его Мартин Б. сказал, что в этом нет надобности. Наш великий фюрер, — сказал доктор Рейнхардт, опасливо поглядывая на герра Шписса, — не пожелал вникать в такие мелочи. Он сказал, что будет лучше, если опытные психиатры соберутся на консилиум. Ему же просто хочется — ах, ему просто хотелось бы все осмотреть. И вскоре я понял, кого именно он хочет видеть. Это меня не удивило, нет. Ведь кое-какие симптомы можно заметить сразу… Стресс, который ему было суждено пережить, уже стал сказываться на его здоровье.

— Должно быть, к тому времени ему стало казаться, что он — сам Господь Бог, — неожиданно сказал полковник Пайкэвэй и усмехнулся.

Доктор Рейнхардт был шокирован.

— Он попросил меня рассказать о некоторых больных. Дело в том, что Мартин Б. сообщил ему, что многие мои пациенты искренне полагают, будто они и есть настоящие Адольфы Гитлеры. Я объяснил, что ничего из ряда вон выходящего тут нет. При том уважении и восхищении, которые они к нему испытывают, у некоторых особо впечатлительных людей возникает естественное стремление походить на него, и в конце концов они начинают себя с ним отождествлять. Я боялся, что мои слова прогневят его, но, слава Богу, он был очень доволен. Мне было отрадно видеть, что ему это польстило: что кто-то жаждет быть им. Затем он спросил, нельзя ли ему повидать пациентов, одержимых именно этим недугом. Мы это обсудили. Мартин Б. немного сомневался, но потом отозвал меня в сторону и сказал, что герр Гитлер действительно хочет с ними познакомиться. Но сам он должен получить твердые гарантии того, что с герром Гитлером… короче говоря, что герр Гитлер не подвергнется ни малейшему риску. Что, если кто-то из этих самозваных Гитлеров вдруг начнет проявлять агрессивность… Я его заверил, что нет никаких причин для беспокойства, пообещав отобрать среди пациентов самых дружелюбных фюреров. Герр Б. сказал, что фюрер настаивает на том, чтобы беседа происходила с глазу на глаз. Пациенты не смогут чувствовать себя раскованно в присутствии директора клиники, и коль скоро никакой опасности нет… Я еще раз заверил его, что опасности нет ни малейшей, но лучше все-таки герру Б. при этих беседах присутствовать. В общем, мы договорились. К нашим фюрерам послали санитара с просьбой собраться для встречи с очень важным гостем, который хочет с ними посоветоваться.

Ах да. Мартина Б. и фюрера представили собравшимся. Я вышел, закрыл за собой дверь и разговорился с двумя адъютантами, сопровождавшими высокое начальство. Как я уже сказал, фюрер был необычайно возбужден и взволнован. Без сомнения, в последнее время у него было много огорчений. Он приехал к нам чуть ли не перед самой капитуляцией, когда все, честно говоря, шло хуже некуда. Сам фюрер, сообщили мне собеседники, был близок к отчаянию, но совершенно уверен, что одержит победу в этой войне, если только его не подведет Генеральный штаб и все его приказы будут правильно поняты и, главное, исполнены.

— Полагаю, — сказал сэр Джордж Пэкхэм, — к тому моменту он был… уже не совсем… несомненно, он был в состоянии, близком…

— Нам нечего тут играть в прятки, — сказал герр Шписс, — он был уже абсолютно невменяем. В ряде случаев приходилось решать за него. Вы и сами это отлично знаете из донесений ваших агентов.

— Помнится, на Нюрнбергском процессе…

— Нет никакой надобности вспоминать Нюрнбергский процесс, — решительно вмешался мистер Лазенби. — Это все в далеком прошлом. Мы должны надеяться на взаимодействие наших правительств и на сотрудничество наших стран. Прошлое осталось в прошлом.

— Вы совершенно правы, — сказал герр Шписс. — Но сейчас мы говорим именно о прошлом. Мартин Б. и герр Гитлер пробыли с пациентами очень недолго. Ровно через семь минут они вышли оттуда. Герр Б. выразил доктору Рейнхардту благодарность за эту встречу. Машина ждала, и они с герром Гитлером без промедления отбыли. Уехали они очень поспешно — у них была с кем-то назначена встреча.

Все молчали.

— Что дальше? — спросил полковник Пайкэвэй. — Потом что-нибудь случилось? Или успело случиться до их отъезда?

— Один из наших Гитлеров стал вести себя несколько необычно, — сказал доктор Рейнхардт. — Это был пациент, поразительно похожий на герра Гитлера, что придавало ему особую уверенность в его заблуждении. С того самого дня он еще более неистовствовал, утверждая, что он и есть сам фюрер и что ему надо немедленно ехать в Берлин председательствовать на заседании Генерального штаба. В общем, от того небольшого улучшения, которого нам удалось добиться, не осталось и следа. Он стал просто неузнаваем, и я никак не мог понять, почему с ним произошла такая внезапная перемена. Признаться, я почувствовал большое облегчение, когда два дня спустя за ним приехали родственники и увезли домой, чтобы лечить частным образом.

— И вы его отпустили, — сказал герр Шписс.

— Разумеется, отпустил. К нам этот больной попал по собственной воле, принудительное лечение ему показано не было, так что он имел полное право покинуть клинику. И он уехал.

— Я не совсем понимаю… — начал сэр Джордж Пэкхэм.

— У герра Шписса есть одна любопытная версия…

— Это не версия, — сказал герр Шписс. — Это факт. Русские его скрыли, мы тоже. Но сейчас набралось достаточно свидетельских показаний и доказательств.

Гитлер, наш фюрер, в тот день остался в психиатрической клинике по собственному желанию, а пациент, больше других похожий на настоящего Гитлера, уехал с Мартином Б. Впоследствии в бункере нашли труп этого несчастного. Настоящий же фюрер… Впрочем, теперь это уже не важно.

— Но мы должны знать правду, — сказал Лазенби.

— Настоящего фюрера переправили заранее подготовленным маршрутом в Аргентину, где он и прожил несколько лет. Там у него родился сын от красавицы арийского происхождения. Кстати, она, кажется, англичанка, из хорошей семьи. Болезнь Гитлера прогрессировала, и он умер в полнейшем безумии, воображая, что отдает приказы войскам на поле боя. Тогда, в сорок пятом, он мог уехать из Германии только согласившись на такой маскарад. И он согласился.

— И вы утверждаете, что за все эти годы об этом так никто и не узнал? Никакой утечки информации?

— Ходили разные слухи, но кто бы им поверил? Может, вы помните молву, что одна из дочерей русского царя уцелела после расстрела?

— Ну, уж там все было очевидно… — Джордж Пэкхэм запнулся. — Доказательства, представленные ею — грубая фальшивка.

— Одни считали, что это фальшивка. Другие признавали доказательства истинными — а ведь спор вели те, кто знал ее лично. Была ли вдруг объявившаяся Анастасия великой княжной или всего лишь дерзкой крестьянской девчонкой? Чему верить? Молва! Чем дольше она существует, тем меньше ей верят, пока в конце концов она не остается лишь в сердцах романтиков. Слухи о том, что Гитлер остался жив, никогда не затихали. Собственно, никто и никогда не заявлял о том, что его труп был освидетельствован. Русские об этом сообщили, но никаких доказательств, однако, не представили.

— Вы что, всерьез полагаете… Доктор Рейхардт, вы согласны с этим невероятным предположением?

— Ну вот, — сказал доктор Рейхардт, — зачем вы меня спрашиваете — я же вам сказал все, что знаю. Ко мне в клинику приехал Мартин Б. — это бесспорно. Мартин Б. привез с собой фюрера. Что касается меня, то я повидал на своем веку сотни фюреров, Наполеонов и Юлиев Цезарей. И почти все эти Гитлеры были очень похожи на оригинал, и каждый из них вполне мог его заменить. Я прежде никогда не встречался с герром Гитлером. Видел, конечно, на фотографиях в газетах, но ведь это были лишь те фотографии, которые он разрешал публиковать. Посетитель был мне представлен как фюрер, а кому в этом случае верить, как не Мартину Б.? Нет, сомнений у меня не было. Я повиновался приказу. Герр Гитлер не хотел, чтобы я сопровождал его в комнату, где собрались его — как бы это сказать? — копии. Он вошел вместе с Мартином Б. Потом вышел. За это время ему ничего не стоило обменяться одеждой со своим двойником. Так что кто оттуда вышел — он сам или один из моих пациентов, — известно только Мартину Б. Потом они спешно уехали. Короче говоря, настоящий Гитлер вполне мог остаться в клинике и не без удовольствия играть свою роль. Он ведь все-таки был не настолько болен, чтобы не понимать, что только таким путем, и никак иначе, ему удастся покинуть страну, которая вот-вот подпишет капитуляцию. Должно быть, он чувствовал, что потерял реальную власть. В то же самое время горстка верных ему людей разработала план переправки его на другой континент, где он стал бы знаменем, под которым могли сплотиться его многочисленные последователи. Мог ли он устроить подобную мистификацию и с блеском сыграть эту роль? Вполне. Это явно отвечает его состоянию. Уж он покажет этому сброду, кто самый лучший Адольф Гитлер! Наверное, при этом он от души смеялся как над пациентами нашей клиники, так и над обслуживающим персоналом. Многие отмечали как его чрезмерное возбуждение, так и нездоровый блеск глаз. С другой стороны — подобные изменения так часто наблюдались у Наполеонов и Цезарей, что все к этому давно привыкли. Ну вот, наверное, и все, что я вам могу сказать. А теперь передаю слово герру Шписсу.

— Фантастика! — воскликнул министр внутренних дел.

— Фантастика, — смиренно подтвердил герр Шписс, — но в принципе такое вполне возможно. Иногда действительность даст фору любым, самым неправдоподобным фантазиям, уверяю вас. Вспомните историю.

— Неужели ни у кого так и не возникло сомнений?

— Все было продумано до мелочей. Детали нам неизвестны, но все, кто тем или иным образом были связаны с этой операцией, довольно быстро перешли в мир иной.

— Боялись, что они могли проболтаться?

— СС быстро улаживала подобные проблемы — обещание наград, высоких постов — а потом смерть, как самое простое решение. Для СС это дело привычное. Они умеют это делать как никто другой. Мы потратили много сил и средств, чтобы раздобыть хоть какие-то сведения, — пытались найти людей, посылали запросы, изучали документы, так что теперь нам известно все. Гитлер действительно оказался в Южной Америке. Говорят, что там он женился — и от этого брака родился ребенок. Мальчику на ножке поставили клеймо — свастику[188]. Наши агенты видели ее собственными глазами. И там, в Южной Америке, младенца, точно далай-ламу[189], готовили к великой миссии. Планируется не только возрождение нацизма, но и нечто более грандиозное. Создание высшей расы юных суперменов почти во всех странах Европы. Молодые фанатики под знаменем анархии должны смести с лица земли старый мир, мир чистогана и здравого смысла, и создать новый союз, братство убийц, громил и насильников. И, главное, у них есть вождь — истинный ариец, необыкновенный красавец, совсем не похожий на своего почившего отца Белокурый юноша нордического[190] типа, — возможно, внешне он похож на мать. Золотой мальчик. Юноша, у ног которого будет лежать весь мир. Он уже вырос и теперь встанет во главе народов и поведет их в страну обетованную. Нет, не туда, куда вел свой народ Моисей[191]. Евреям вообще нечего делать на Земле. Их планируется истребить в газовых камерах. Это будет великая страна, всецело принадлежащая юным фанатикам и завоеванная их доблестью. Все страны Европы сольются в единый союз со странами Южной Америки. У тех, кто это затеял, уже подготовлены свои многочисленные, хорошо организованные отряды насильников и убийц. И после «Варфоломеевской ночи» их ждет роскошная жизнь. Свобода. Все они станут властителями Нового мира, великого и непобедимого.

— Сущий бред, — сказал мистер Лазенби. — Как только всем этим братаниям и шествиям будет положен конец, вся затея рухнет. Да это просто смешно. Что они могут? — Вопрос Седрика Лазенби прозвучал слегка пренебрежительно.

Герр Шписс покачал своей массивной головой.

— Что они могут? Думаю, на этот вопрос есть только один ответ: они не знают и сами. Они не ведают, что творят. Равно как и того, что сотворят с ними.

— Вы хотите сказать, что на самом деле от них ничего не зависит?

— Они — молодые герои, шагающие дорогой славы. У них есть союзники не только в Южной Америке и Европе. Этот культ успел распространиться и севернее. В Соединенных Штатах тоже бредят Юным Зигфридом. Молодым людям внушают заповеди Гиммлера, учат убивать и наслаждаться страданиями других. В общем, тренируют и зомбируют[192]. Они не знают, что это только начало пути. Но мы-то знаем — по крайней мере, некоторые из нас. Как с этим у нас, в Англии?

— У нас… в Англии — человек пять в курсе, не больше, — сказал полковник Пайкэвэй.

— В России уже кое-кто знает, в Америке тоже начинают догадываться… Знают, конечно, что существуют хорошо обученные и вооруженные отряды и что у них есть вождь — по имени Юный Зигфрид… И это — их новая религия…

— Однако, — сказал герр Шписс, — переходя на менее торжественный тон, — в сущности, это лишь то, что лежит на поверхности. За всем этим стоят определенные силы, предпочитающие оставаться в тени. Крупные финансисты, индустриальные магнаты, владельцы шахт, нефтяных разработок, выдающиеся ученые. Именно они всем этим заправляют. Именно они калечат юные души, одних — с помощью зомбирования превращая в насильников и убийц, других — с помощью наркотиков — в рабов.

— Полагаю, что и сексуальная распущенность играет свою роль?

— Несомненно, но этим они очень быстро пресыщаются и ударяются в другую крайность — аскетизм. Другое дело — наркотики. От этого практически невозможно избавиться. Еще наслаждение от того, что причиняешь кому-то боль… Их заставляют упиваться страданиями жертвы. Это такое чувство, что те, кто почувствовал к нему вкус, обречены и никогда уже не станут прежними.

— Друг мой, конечно, такое имеет место и с этим надо бороться самым кардинальным образом, но, честное слово, нельзя же без конца рассуждать о подобных вещах. Надо наконец занять твердую позицию — непримиримую позицию…

— Прекрати, Джордж. — Мистер Лазенби вытащил было курительную трубку, но, взглянув на нее, положил обратно в карман. — На мой взгляд, мне необходимо срочно лететь в Россию, — сказал он, вновь поддаваясь своей idee fixe[193]. — Насколько я понимаю, это… в общем, все эти проблемы известны русским.

— Знают они достаточно, — сказал герр Шписс. — Но вы же знаете русских… Они, как всегда, будут темнить… — Он пожал плечами. — Русские это обожают… К тому же им сейчас не до этого — они никак не могут найти общего языка с китайцами. И вообще, насколько мне известно, они считают, что причин для паники пока нет.

— Я все равно должен принять на себя эту миссию, это мой долг.

— На вашем месте я бы счел своим долгом остаться здесь, Седрик, — раздался усталый голос лорда Альтамаунта. — Вы нужны нам здесь, Седрик, — повторил он, не отрывая головы от спинки кресла. Он говорил мягко, но настойчиво. — Вы глава нашего правительства и должны оставаться здесь. В конце концов вы же не агент, прошедший специальную подготовку.

— Агенты? — с сомнением в голосе переспросил сэр Джордж Пэкхэм. — Что могут агенты сделать на этой стадии? Нам необходимо заслушать отчет… А, Хоршэм, вот вы где… Я вас не заметил. Скажите — что в силах сделать наши агенты?

— У нас прекрасные агенты, — спокойно ответил Генри Хоршэм. — В последнее время мы получили массу информации. Кроме того, мы сотрудничаем с разведками других стран. Вот и герр Шписс нам также передал кое-какие сведения, полученные его агентурой. Беда в другом: часто мы просто не придаем значения донесениям наших агентов.

— Однако Интеллидженс сервис…[194]

— Что значит «однако»… Они рискуют жизнью, а многие наши чиновники просто отказываются им верить… А ведь в девяти случаях из десяти их сообщения подтверждаются.

— Послушайте, Хоршэм, не могу же я…

Хоршэм повернулся к немцу:

— У вас ведь тоже такое бывает, не так ли, сэр? Что вы пренебрегаете важной информацией? Люди просто закрывают глаза на очевидное — если очевидное не слишком утешительно.

— Конечно, бывает и, боюсь, будет повторяться и впредь, ведь природа человеческая везде одинакова — люди до самого последнего момента надеются на лучшее.

Мистер Лазенби снова вынул из кармана трубку.

— Ну, хватит об этом. Теперь поговорим о деле: что именно нам следует предпринять, учитывая, что это не просто локальный кризис, а кризис поистине мирового масштаба. Я считаю, пора задействовать войска. Герр Шписс, надеюсь, ваше правительство разделяет эту точку зрения…

— Разделять-то разделяет, но время упущено, и ситуация вышла из-под контроля. В распоряжении мятежников заводы, оружие, ресурсы…

— А у нас ядерные ракеты! Малейшая угроза атомной войны, и, думаю, они тут же пойдут на попятную…

— Перед нами не просто взбунтовавшиеся школьники. В их армии есть высококлассные специалисты… Никаких опрометчивых шагов, иначе здесь такое начнется… — Герр Шписс покачал головой. — У нас уже есть неприятности: едва удалось предотвратить попытку заразить сеть водоснабжения в Кёльне…

— Положение критическое… — Седрик Лазенби с надеждой обвел взглядом присутствующих. — Четвинд — Манро — Блант?

К немалому удивлению Лазенби, откликнулся только адмирал Блант.

— Не пойму, при чем тут Адмиралтейство — мне кажется, это дело не нашей епархии. Я бы вам посоветовал, Седрик, с вашей маниакальной страстью к бомбардировкам, прихватить побольше табачку и отправиться куда-нибудь в Антарктиду. Глядишь, там последствия подобной аферы вы ощутили бы не сразу… Вы слышали, что говорил профессор Экштейн?

Глава 6Комментарий Пайкэвэя

На этом встреча закончилась. Присутствующие разделились.

Канцлер Германии в сопровождении премьер-министра, сэра Джорджа Пэкхэма, Гордона Четвинда и доктора Рейнхардта отбыл на Даунинг-стрит, где их ждал ленч.

Адмирал Блант, полковник Манро, полковник Пайкэвэй и Генри Хоршэм остались на месте, чтобы, уже не стесняясь в выражениях, обменяться мнениями, что вряд ли могли позволить себе в присутствии важных персон.

Первые реплики казались не совсем относящимися к делу.

— Хвала Всевышнему, они прихватили с собой Пэкхэма, — заметил полковник Пайкэвэй. — Соображает туго, чешется, дергается, всех подозревает — порой мне становится невмоготу.

— Вам бы тоже надо пойти с ними, адмирал, — сказал полковник Манро. — Не представляю себе, как Четвинду или Пэкхэму удастся отговорить нашего Седрика от неотложного совещания на высшем уровне с русскими, китайцами, эфиопами или бог знает с кем еще. Угадаешь разве, с кем ему приспичит пообщаться на этот раз?

— У меня свои дела, — проворчал адмирал. — Еду в деревню повидать старого друга. — Он испытующе взглянул на полковника Пайкэвэя.

— Эта история с Гитлером… Вы были совсем не в курсе, Пайкэвэй?

— По правде говоря, нет. До нас доходили слухи, что он объявился в Аргентине. Видимо, так оно и есть. Но кем бы он ни был — обычным психом или настоящим фюрером, он довольно быстро распрощался с жизнью. Жуткие истории об этом, кстати, рассказывают. Тот еще был подарочек для покровителей.

— Понятно тогда, чей труп обнаружили в бункере? — сказал Блант. — А ведь действительно, опознания-то не было. Русские никого тогда к нему не подпустили.

Он встал, кивнул остающимся и направился к выходу.

Манро задумчиво сказал:

— Я думаю, доктор Рейнхардт прав — это действительно был Гитлер. — И тут же спросил: — А что скажете о канцлере?

— У него есть голова на плечах, — обернувшись, проворчал адмирал. — Жаль беднягу. Только более-менее обустроил страну, как эти молокососы пустились во все тяжкие.

Он пристально посмотрел на полковника Манро.

— А что этот белокурый красавчик? Ну, сынишка Гитлера. Вы что-нибудь о нем выяснили?

— Можете не волноваться, — неожиданно вмешался полковник Пайкэвэй.

Адмирал отпустил дверную ручку и вернулся за стол.

— Все это ерунда, — сказал полковник Пайкэвэй. — Не было у Гитлера никакого сына.

— Ну, наверняка-то никто знать не может.

— Может. Франц Иосиф, он же Юный Зигфрид, вождь и кумир взбунтовавшейся молодежи — самый обыкновенный мошенник. На самом деле он сын аргентинского плотника и немецкой певички, от которой и унаследовал смазливую физиономию и сладкий голос. Когда его нашли, пришлось долго натаскивать его на эту роль.

В юности он был профессиональным актером. Когда он взялся играть эту роль, ему действительно выжгли на ноге свастику — в соответствии с той романтической историей. И обращались как с будущим далай-ламой.

— И у вас есть доказательства?

— Полная документация, — усмехнулся полковник Пайкэвэй. — Ее добыл один из лучших моих агентов. Фотокопии, заверенные показания, в том числе и его матери, медицинское заключение о шраме на ноге, копия свидетельства о рождении и письменные показания о том, что он и есть так называемый Франц Иосиф. Все в лучшем виде. Правда, в конце чуть не вышла осечка — они напали на след моего агента, и ему только чудом удалось ускользнуть под личиной другого пассажира — во франкфуртском аэропорту.

— Где теперь эти документы?

— В надежном месте. Ждут подходящего момента…

— А премьер-министр в курсе?

— Пока нет. Я не вполне уверен, что он решится на то, чего от него ждут.

— Вы — старый интриган, Пайкэвэй, — сказал полковник Манро.

— Приходится, раз больше некому, — вздохнул полковник Пайкэвэй.

Глава 7У сэра Стаффорда Ная гости

Сэр Стаффорд Най принимал гостей. Почти ни с кем из них он никогда не встречался прежде, и только одного ему довольно часто случалось видеть. Все гости прекрасно выглядели. Они были веселы, остроумны и одеты в прекрасного покроя костюмы, которые отнюдь не казались старомодными. Глядя на них, Стаффорд Най невольно отметил, что они производят приятное впечатление. Но при этом он не совсем понимал, что именно им от него нужно. Он знал, что один из них — сын нефтяного короля. Другой после окончания университета стал политиком. Его дядя был владельцем сети ресторанов. Третий все время хмурил густые брови, так что с его лица не сходило выражение подозрительности, по-видимому, ставшей его второй натурой.

— Мы очень признательны вам, сэр Стаффорд, за ваше гостеприимство, — сказал блондин, который, видимо, был у них за главного.

Голос у него был очень приятный. Звали его Клифорд Бент.

— Это Родерик Кетелли, а это — Джим Брюстер. Мы все обеспокоены нашим будущим. Вы меня понимаете?

— А кто же из нас не обеспокоен? — сказал сэр Стаффорд Най.

— Мы не одобряем того, какой оборот приняли события, — сказал Клиффорд Бент. — Демонстрации, волнения, открытый мятеж… Мы, конечно, ничего против не имеем. Откровенно говоря, мы все через это проходили, но в конце концов все кончается. Сейчас мы хотим спокойно доучиться и заняться наукой. Мы хотим, чтобы нас поняли правильно — мы не против демонстраций, но за демонстрации осмысленные, без разгула эмоций и повальной истерии. Поэтому мы и хотим организовать новую партию, а Джим Брюстер занимается организацией профсоюзов. Тебе ведь удалось им все передать, верно, Джим?

— Тупицы, старые недоумки, — пробурчал Джим Брюстер.

— От правительства мы ждали более разумной и серьезной политики. И более рационального подхода к проблемам молодежи. Мы не против образования на определенной идейной основе, но только без всякого напыщенного вздора. Со временем мы хотели бы войти в парламент и сформировать собственное правительство. Наша сила в массовости. Мы тоже защищаем интересы молодых, но мы не хотим быть бунтовщиками. Мы предпочитаем умеренность. В случае, если нам удастся сформировать правительство, в него войдут те, кто будет действовать разумно. Нас не устраивают ни силы, стоящие сейчас у власти, ни те, кто может прийти им на смену. Что же касается прочих сил, мы надеемся, что они присоединятся к нам. Сэр Най, мы хотели бы предложить вам войти в будущее правительство в качестве министра иностранных дел. Мы уверены, что вы с вашим умом и интеллектом будете проводить четкую и взвешенную политику. Мир стоит на грани катастрофы. Везде то и дело вспыхивают военные действия, улицы полны демонстрантов, в аэропортах — взрывы. Впрочем, вы и сами все это знаете. Мы хотим это изменить, сделать Англию экономически и политически стабильной. Именно поэтому нам нужны молодые люди из тех, что не якшается с анархистами и не бредит революциями. Именно поэтому мы и пришли к вам — вы тот человек, который нам нужен.

— Вы полагаете? — сказал сэр Стаффорд.

— Именно так.

Второй молодой человек усмехнулся.

— И надеемся, что вы отнесетесь к этому с пониманием.

— Вы не боитесь, что вас кто-нибудь услышит?

— Это же ваш дом.

— Ну, конечно, мой дом, моя гостиная. Но чем они менее опасны, чем другие места? Причем как для вас, так и для меня.

— А! Кажется, я понимаю, на что вы намекаете.

— Вы делаете мне предложение. Если я приму его, то нарушу определенные обязательства, а следовательно, проявлю нелояльность.

— Мы вовсе не предлагаем вам предавать отечество, можете не беспокоиться.

— Да нет, об этом я, конечно, не думаю… К тому же из меня вряд ли бы получился хороший агент, хотя последнее время я ощущаю себя чем-то подобным. Недавно я возвратился из Южной Америки и с тех пор ощущаю на себе чье-то пристальное внимание…

— За вами следят? Может, вам это показалось?

— Не думаю. У меня привычка замечать подобные вещи. Я часто путешествую, и со мной иногда случалось нечто подобное. Знаете, пожалуй, нам лучше поговорить в другом месте.

Он встал, прошел в ванную комнату и открыл кран.

— Чтобы нас никто не услышал, — сказал он. — Думаю, сейчас уже существуют другие средства для борьбы с жучками, но за неимением их… Во всяком случае, думаю, теперь мы можем говорить гораздо свободнее… Так вот, не знаю, кому это нужно, но после моего приезда из Южной Америки я явственно ощущаю за собой слежку…

— Но у вас есть какие-то предложения? — спросил Джимми Брюстер. — Хоть что-то вы можете нам сказать?

— Какие-то предложения всегда имеются, но пока я лучше их придержу, — сказал сэр Стаффорд. — Да и вообще, лучше пока не лезть на рожон. Нужно все очень тщательно продумать. А потому лучше прикрыть кран…

— Заверни кран, Джим, — сказал Клифф Бент.

Джим вдруг расплылся в улыбке и пошел в ванную.

Стаффорд Най открыл ящик письменного стола и вынул оттуда поперечную флейту.

— Я еще не очень хорошо освоил инструмент, — извиняющимся тоном предупредил он.

Он поднес флейту к губам и стал наигрывать мелодию. Джим Брюстер вернулся, на его лице вновь появилась хмурая мина.

— Это еще что? Мы что, попали на концерт?

— Да заткнись ты, невежа! — отмахнулся Клифф Бент.

Стаффорд Най улыбнулся.

— Вы, я вижу, любите Вагнера, — сказал он. — Я в этом году побывал на Молодежном фестивале и получил огромное удовольствие.

И он снова повторил тот же мотив.

— С таким же успехом вы могли сыграть «Интернационал»[195], или «Боже, храни короля»[196], или «Янки дудл»[197] или «Звездно-полосатое знамя»[198]. Что это за музыка?

— Мотив из одной оперы, — сказал Кетелли. — И умолкни. Теперь мы знаем все, что хотели узнать.

— Призывный звук юного героя, — сказал Стаффорд Най.

Он быстро вскинул руку, напомнив им жест из далекого прошлого, а затем едва слышно промолвил:

— Юный Зигфрид.

И гости и хозяин тут же поднялись.

— Вы совершенно правы, — сказал Клиффорд Бент. — Мы все должны быть очень осторожны.

Он пожал хозяину руку.

— Мы рады, что вы согласились нам помочь. Уверен, вы будете превосходным министром иностранных дел.

Они вышли из комнаты. Стаффорд Най через приоткрытую дверь смотрел им вслед; они вошли в лифт и спустились вниз. Он как-то странно улыбнулся, закрыл дверь, посмотрел на стенные часы и уселся в кресло поудобнее — ждать.

Ему вспомнилось, как неделю тому назад он и Мэри Энн стояли перед долгой разлукой в аэропорту Кеннеди[199], пытаясь найти нужные слова. Стаффорд Най первым нарушил молчание:

— Доведется ли нам когда-нибудь вновь встретиться? Как знать…

— А что нам может помешать?

— По-моему, уж чего-чего, а помех будет более чем достаточно.

Она посмотрела ему прямо в глаза и тут же отвела взгляд.

— В нашей работе расставания неизбежны.

— Работа! Получается, она важнее всего?

— А как же иначе?

— Ты — профессионал. А я — так, дилетант. Ты… — Он замолчал. — Кто ты? Кто ты на самом деле? Я совсем тебя не знаю.

— Не знаешь…

Он взглянул ей в глаза. И увидел, как ему показалось, бесконечную грусть. Почти боль…

— Значит, мне остается только надеяться… Думаешь, я должен тебе верить?

— Дело не в этом. Жизнь меня научила, что верить нельзя никому. Запомни это.

— Так вот он каков, твой мир? Никому нельзя верить…

— Я хочу остаться в живых. Пока мне это удается.

— Понятно.

— Я очень хочу, чтобы и ты был… жив.

— Я-то тебе поверил — во Франкфурте…

— Ты рисковал.

— Оно того стоило.

— Ты хочешь сказать, что этот риск…

— Оправдан тем, что вот я с тобой. А теперь… Объявили мой рейс. Неужели нам суждено встретиться в одном аэропорту и навсегда расстаться в другом? Ты улетаешь — куда? Что ждет тебя?

— Дела. В Балтиморе, в Вашингтоне, в Техасе. Ведь я не принадлежу себе.

— А я? Что делать мне? Возвращаться в Лондон… и что делать дальше?

— Ждать.

— Чего ждать?

— Предложений, которые тебе наверняка сделают.

— И что же мне с ними делать?

Она внезапно улыбнулась своей задорной улыбкой, которая была ему так знакома.

— Играть с листа. Ведь ты умеешь это лучше, чем кто бы то ни было. Если будут предложения, все тщательно взвесь. И нам важно — очень важно — узнать, кто они такие.

— Ну ладно. Всего хорошего, Мэри Энн.

— Auf wiedersehen[200].

Зазвонил телефон. «В исключительно подходящий момент», — подумал Стаффорд Най — как раз вовремя, чтобы отвлечь его от воспоминаний.

— Auf wiedersehen, — пробормотал он, вставая и подходя к телефону, — что ж, пусть так и будет.

В трубке он услышал голос с астматическим придыханием, который невозможно было не узнать.

— Стаффорд Най?

Он ответил, как было оговорено:

— Нет дыма без огня.

— Мой доктор требует, чтобы я бросил курить. Бедняга, — сказал полковник Пайкэвэй, — придется ему смириться с этим. Есть новости?

— О да! Тридцать сребреников. Уже обещаны.

— Вот свиньи!

— Ну что вы. Не стоит так горячиться.

— И о чем же вы говорили?

— Я сыграл им музыкальную фразу. Тему рога Зигфрида. По совету тетушки. Они проглотили это за милую душу.

— По-моему, это чистый бред!

— А вы случайно не знаете песенки под названием Жуанита? Надо бы мне и ее разучить — на всякий случай.

— А вы знаете, кто такая Жуанита?

— Полагаю, что да.

— Хм-м… интересно… последние сведения о ней были из Балтимора.

— Кстати, что слышно о Дафне Теодофанос? Хотел бы я знать, где она теперь?

— Сидит в каком-нибудь из европейских аэропортов и ждет вас, я полагаю.

— Большинство европейских аэропортов, кажется, закрыты. Одни взорваны, у других отключена система энергоснабжения, у третьих выведена из строя посадочная полоса — в общем, жизнь бьет ключом.

Эй, мальчишки и девчонки, собирайтесь поиграть

При луне, что ярким светом будет на небе сиять.

Не до сна, не до обеда — выбегай скорей во двор

И соседа-непоседу расстреляй, дружок, в упор[201].

— М-да, просто какие-то юные крестоносцы.

— Ну, об этом я, по правде говоря, не так уж и много знаю. Пожалуй, что только о Ричарде Львиное Сердце[202]. Но в каком-то смысле все это действительно смахивает на крестовый поход детей. В начале — идеализм, а в конце — смерть, смерть и еще раз смерть. Дети почти все погибли. Или были проданы в рабство. Боюсь, и на этот раз кончится тем же, если мы не сумеем это предотвратить…

Глава 8Адмирал навещает старого друга

— Я уж думал, тут никого в живых не осталось, — сварливо проворчал адмирал Блант, высказывая свое недовольство не дворецкому или еще какому-то водному слуге, которому, с его точки зрения, подобало бы отворять входную дверь, а молодой особе, чьей фамилии он никак не мог запомнить, но которую все называли Эми.

— На прошлой неделе звонил раза четыре, и мне отвечали, что все уехали за границу.

— Да, мы только что вернулись.

— И чего это Матильде неймется? В ее-то возрасте! Не боится, что шарахнет прямо в самолете. А не шарахнет, так арабы или евреи устроят фейерверк на борту — и поминай как звали. Нет, нынче летать себе дороже…

— Доктор ей рекомендовал поехать.

— Знаем мы этих докторов.

— Она вернулась в очень хорошем настроении.

— Ну и где же ее так ублажили?

— На водах — в Германии или, может быть, в Австрии. Новый курорт. Может, слышали — Золотой Отель.

— Как же, как же. Наверняка оставила там целое состояние?

— Да, но все говорят, что лечение дает прекрасные результаты.

— А может, просто помогает сыграть в ящик, — проворчал адмирал Блант. — Ну, а вам там понравилось?

— Откровенно говоря, не очень. Конечно, там неплохо — леса, горы, но…

Сверху донесся властный окрик:

— Эми! Почему ты держишь адмирала в холле? Проводи его сюда, ко мне. Я ведь жду!

— Ну что, не сидится дома? — сказал адмирал Блант, поздоровавшись со своей старой приятельницей. — Вы плохо кончите, дорогая.

— Вот еще! Сейчас все настолько просто: сел, встал — и ты в другом городе.

— А эти аэропорты? Сплошные эскалаторы, подъемники, автобусы…

— А вот и нет. Я каталась в инвалидном кресле.

— Помнится, пару лет назад вы говорили мне, что и слышать о нем не желаете. Мол, гордость вам этого не позволяет.

— Что ж, пришлось поступиться гордостью, Филип. Ну давайте-ка рассказывайте, с чего это вдруг вы решили меня проведать. В прошлом году вы меня этим не очень-то баловали.

— По правде сказать, мне и самому нездоровилось. К тому же были кое-какие дела. Как вы понимаете, на самом высшем уровне. Спрашивают еще у нас, стариков, советов… Правда, следуют им редко. Хоть бы флот не трогали. Так и норовят везде влезть, чтоб им пусто было.

— А вы прекрасно выглядите, — сказала леди Матильда.

— Вы и сами не хуже, дорогая. Глазки так и горят!

— Слышу только неважно. Еще хуже, чем в нашу прошлую встречу. Так что говорите погромче.

— Есть говорить погромче!

— Что вам — джин с тоником, виски ром?

— Похоже, что у вас есть все, на любой вкус. Давайте джин с тоником.

Эми встала и вышла из комнаты.

— Когда она принесет, отошлите ее, ладно? Мне надо с вами поговорить. Тет-а-тет.

Эми принесла напитки; леди Матильда молча махнула рукой в сторону двери, и та вышла — с таким видом, будто только об этом и мечтала. Молодая особа была на удивление тактична.

— Славная девушка, — заметил адмирал, — таких теперь и не найдешь.

— Не ради же этого вы просили ее отослать? Вот бы она слышала, какие вы ей расточаете комплименты.

— Да будет вам… Мне нужно с вами посоветоваться.

— О чем же? О том, где нанять прислугу или какие овощи посадить в этом году?

— Нет, тут дело посерьезней. Надеюсь, вам удастся вспомнить кое-что для нас полезное.

— Милый Филип! Так трогательно, что вы на это надеетесь! Но я сейчас ничего уже не могу вспомнить. И год от году помню все меньше. Хорошо лишь помню тех, с кем была знакома в ранней молодости. Помню даже самых отвратительных своих одноклассниц, хотя особенно приятного в этом нет. Между прочим, из-за этого я и поехала за границу.

— Из-за этого? Чтобы забыть отвратительных одноклассниц?

— Нет-нет, как раз наоборот! Я ездила в гости к одной старой школьной подруге, с которой не виделась тридцать — нет, сорок… или пятьдесят?.. В общем, давно не виделась.

— Ну, и как вы ее нашли?

— Поперек себя шире и куда ужаснее и уродливее, чем была раньше.

— Надо сказать, странные у вас вкусы, милая Матильда.

— Ладно, выкладывайте, что я там должна для вас вспомнить.

— Если можно, еще одного своего друга. Роберта Шорхэма.

— Робби Шорхэма? Разумеется, я его помню.

— Ученый, из самых крупных.

— Конечно же! Разве такого забудешь! Скажите, а что вас заставило о нем вспомнить?

— Интересы государства.

— Забавно, что вы это сказали, — заметила леди Матильда. — Я и сама подумала о том же совсем недавно.

— О чем вы подумали?

— Что он нужен. Или человек, который мог бы его заменить. Если такой найдется.

— Нет, второго такого нет. А теперь послушайте меня, Матильда. Люди любят с вами поговорить. Они вам много чего рассказывают. Я и сам немало вам выложил, грешен.

— А я всегда гадала — с чего бы это? Вряд ли вы ожидали, что я пойму хоть что-нибудь из того, о чем шла речь. А уж о Робби и говорить нечего — в этом смысле вам до него далеко.

— Военных секретов я вам не выдавал.

— Ну, а он мне не выдавал научных. Разве что в очень общих чертах.

— Да, но он с вами об этом часто разговаривал, верно?

— Просто он любил иногда поговорить о том, что поражало мое воображение.

— Прекрасно. Тогда к делу. Я хочу знать, говорил ли он вам когда-нибудь — в те дни, когда бедняга мог еще членораздельно говорить — о некоем проекте Б.

— Проект Б. — Матильда Клекхитон призадумалась. — Что-то знакомое, — сказала она. — Он имел обыкновение рассказывать о тех или иных проектах или о каких-то операциях. Но поймите, все они были для меня абсолютно непостижимы, и он это прекрасно знал. Ему всегда нравилось — ах, как бы это сказать — в общем, удивлять меня. Представьте себе: фокусник вам рассказывает, что умеет доставать трех кроликов из своего цилиндра, а как он это делает — не говорит. Что-то в этом роде. Проект Б.? Да, это было очень, очень давно. Тогда он был просто одержим этим проектом. Я даже иногда его спрашивала: «Как поживает ваш проект Б.?»

— Знаю, знаю, вы всегда были исключительно тактичны. Вы всегда помнили, чем человек занимается и чем в данный момент увлечен. И даже в тех случаях не имели ни малейшего понятия о предмете разговора, вы все равно проявляли живой интерес. Помню, я как-то пустился в описания нового палубного орудия… Вы, должно быть, помирали от скуки, но слушали с таким восторгом, будто всю жизнь только и мечтали, что узнать об этом побольше.

— Это верно, я умела слушать, хотя, конечно, особым умом не отличалась.

— Ну так вот — я хотел бы побольше узнать о том, что Робби вам рассказывал про свой проект Б.

— Он говорил — да, сейчас это очень уже трудно вспомнить, — он говорил о нем в связи с какими-то опытами на человеческом мозге. Речь шла о людях, впавших в глубокую меланхолию и склонных к самоубийству. О неврастениках, подверженных постоянному страху или тревоге. В общем, все эти заумные рассуждения, в которых всегда поминают Фрейда… Так вот он рассказывал, что побочные явления были просто ужасные. Понимаете, люди становились совершенно счастливыми, кроткими и милыми, всю тревогу с них как рукой снимало, никаких попыток покончить с собой, но зато… Зато у них начисто исчезало чувство страха. С ними то и дело случались аварии или другие несчастья — а все потому, что они начисто забывали об опасности, совсем ее не замечали. Я, конечно, плохо объясняю, но вы понимаете, что я хотела сказать. Во всяком случае, он сказал, что это самое слабое место проекта Б.

— А он не рассказывал вам о нем более подробно?

— Он сказал, что на эту мысль его навела я, — сказала Матильда Клекхитон совершенно неожиданно.

— Что? Вы хотите сказать, что ученый — крупнейший ученый, такой, как Робби, на самом деле говорил, что вы навели его на какую-то гениальную идею? Да вы же в этом ничего не смыслите.

— Ну, разумеется. Но я всегда старалась со всеми поделиться хоть крупицей здравого смысла. Чем умнее человек, тем больше ему не хватает здравого смысла. Понимаете — в сущности, самую важную роль в жизни играют люди, которые придумывают простые вещи — вроде перфорации на почтовых марках, или, как этот Адам — нет, Мак-Адам[203], в Америке, — который залил дороги каким-то черным веществом, так что фермеры могли вывозить свой урожай к побережью и получать хорошую прибыль. Я считаю, что от таких изобретателей куда больше пользы, чем от первоклассных ученых. Эти ученые только и думают, как бы всех нас уничтожить. Примерно так я и сказала Робби. Конечно, в шутливой форме. Он как раз мне рассказывал про всякие научные, с позволения сказать, достижения — про бактериологическое оружие, про разные эксперименты в области биологии и про то, что можно теперь сотворить с нерожденными младенцами, если добраться до них, пока они еще не появились из утробы.

О ядовитые и зловредные газы. Сказал, что даже атомные бомбы — пустячок по сравнению с изобретениями последних лет. На это я заметила, что было бы гораздо лучше, если бы Робби и ему подобные умники хоть раз придумали что-нибудь действительно полезное. Он на меня поглядел — с этаким лукавым прищуром — и говорит: «Ну-ну. И что бы вы сочли действительно полезным?» А я и говорю: «Почему бы вам вместо всех этих жутких газов и прочих гадостей не придумать что-нибудь такое, что принесло бы людям радость, чтобы они чувствовали себя счастливыми? Неужели это так трудно?» И еще я напомнила ему: «Вы рассказывали про какие-то операции на мозге, когда что-то такое удаляют и пациент просто преображается. Никаких душевных мук, никаких мыслей о самоубийстве, никаких истерик. А если, — говорю, — вы можете настолько изменить человека, удалив у него кусочек кости или мышцы или подправив железу, и раз уж вы умеете менять людям характер и настроение, почему бы вам не изобрести что-нибудь такое, отчего люди становились бы более покладистыми и менее воинственными? Вот если бы вы приготовили что-то такое… Нет, не снотворное, но такое лекарство, которое помогало бы людям просто посидеть в уютном кресле и насладиться приятными снами. А тех, кто особенно устал от неурядиц или слишком уж возбужден и агрессивен, будить только для того, чтобы напоить и накормить». Я сказала, что это было бы куда лучше.

— Так это и есть проект Б.?

— Ну, подробности он мне, конечно, не рассказывал. Но он загорелся этой идеей и сказал, что в этом что-то есть и что я никогда дурного не посоветую. Вот. Ну и на самом деле, что хорошего во всех этих ужасных изобретениях, которые уничтожают людей? Зачем причинять людям страдания? Пусть уж лучше смеются. Да, про веселящий газ я, помнится, тоже ему говорила. «Когда кому-нибудь надо вырвать зуб, говорю, ему дают три раза вдохнуть этот газ, и он начинает смеяться. Неужели, говорю, вы не можете изобрести что-нибудь похожее, но только чтобы действовало подольше?» Ведь веселящий газ, если не ошибаюсь, действует что-то около пятидесяти секунд? Помню, как моему брату удаляли зуб. Врачебное кресло стояло у самого окна, а мой брат так хохотал, — он был, конечно, в полусне, — что нечаянно разбил стекло и дантист ужасно обиделся.

— Вы всегда все приправляете какими-то странными историями, — сказал адмирал. — Однако я, кажется, понял, чем Роберт Шорхэм решил, с вашей подачи, заняться.

— Но я не могу точно сказать, что именно он в конечном итоге изобрел. То есть вряд ли это было именно какое-то снотворное или… смехотворное. И название было какое-то другое. Но как-то оно действовало.

— Какое название?

— Он упоминал пару раз. Название проекта. Что-то вроде порошка Больфо[204], — сказала тетушка Матильда, судорожно роясь в своей памяти.

— Это вроде бы порошок от блох?

— Не думаю, чтобы это имело отношение к блохам. Мне кажется, это было что-то, что надо было нюхать — а может, название какой-то железы… Понимаете, мы говорили с ним сразу про несколько вещей, и мне трудно было заметить, где кончается одна тема и начинается другая. Больфо… Нет, Бен… Да, оно начиналось на «Бен». И это было связано с каким-то очень приятным словом.

— И это все, что вы помните?

— Ну да. Понимаете, мы об этом говорили только один раз, а потом — много времени спустя — он сказал мне, что это я подала ему идею проекта Бен, или как он там назывался… А потом, когда мне случалось вспомнить об этом и я его спрашивала, как подвигается работа, он ужасно сердился и говорил, что все дело застопорилось и он больше не будет им заниматься, а затем принимался сыпать какими-то головоломными названиями, которых я, естественно, уже не помню, а если бы и помнила, вы все равно бы ничего не поняли. Но в конце концов — боже га мой, это было целых восемь или девять лет назад — он пришел ко мне и сказал: «Помните проект Бен?», а я ему: «Как же, прекрасно помню! Вы все еще над ним работаете?» И он сказал, что нет, что он решительно от него отказался. Я сказала, что мне очень жаль. А он вдруг говорит: «Понимаете, дело не в том, что я не могу добиться результата. Я знаю, что этого можно добиться. Я знаю, где я ошибся, в чем загвоздка. И даже знаю, как с этим справиться. Да, проект вполне осуществим. Потребуется серия экспериментов, но в целом результат уже налицо». — «Так что же вас беспокоит?» — говорю я ему. Он отвечает: «А то, что я себе не представляю, как все это потом обернется для людей». Я подумала, что он боится побочных эффектов, что люди станут инвалидами, а для кого-то оно вообще окажется смертельным… «Нет, — сказал он, — не в этом дело». Он сказал, что… О, вспомнила! Наконец-то я вспомнила! «Проект Бенво»! Вот как он его называл. Да. Потому что он имел касательство к благоволению, от латинского ben-valence.

— Благоволение! — воскликнул адмирал, удивленный до крайности. — Вы хотите сказать — благотворительность?

— Нет-нет. По-моему, он просто хотел вызвать у людей добрые чувства. Благожелательность.

— «На земле мир, и в человеках благоволение»?[205]

— Ну, это не совсем по Евангелию.

— Да, с этим пусть разбираются богословы. Их послушать, так стоит только сделать, как сказано в Библии, и на земле настанет тишь, гладь да божья благодать. Но, насколько я понял, Робби проповедями не занимался. Он собирался добиться того же результата чисто физическими средствами — у себя в лаборатории.

— Да, конечно. И еще он сказал, что никогда не знаешь, принесет твое открытие пользу человечеству или совсем наоборот. Что любое лекарство таит в себе опасность. И тут он начал говорить… Да, о пенициллине и сульфаниламидах, о пересадке сердца и противозачаточных таблетках — хотя тогда у нас еще и не было пресловутой «Пилюли». И ведь действительно, все это на первый взгляд совершенно безобидно, и все кричат, что это чудодейственное лекарство, а потом вдруг обнаруживается, что оно кому-то здорово навредило, и вы зарекаетесь брать в рот эти таблетки и клянете всех изобретателей. Я спросила: «Вы боитесь идти на риск?», а он ответил: «Вы совершенно правы. Я не хочу рисковать. Но в том-то и беда, что я понятия не имею, чего именно мне следует опасаться. Это вечная проблема для ученых. Открытие само по себе не опасно. Весь вопрос в том, что сделают с ним люди, к которым оно попадет в руки. Вот тут мы действительно рискуем стать причиной всяческих трагедий». А я ему на это: «Ну вот, опять вы о ядерном оружий да об атомных бомбах», а он говорит: «К черту ядерное оружие и атомные бомбы! У нас уже есть кое-что посерьезнее».

«Но вы же хотите сделать людей добродушными и благожелательными — о чем тут беспокоиться?» — говорю. А он мне в ответ: «Ничего вы не понимаете, Матильда. Вам этого никогда не понять. Скорее всего, мои коллеги тоже этого не поймут. А политиканы тем более. Так что сами видите — риск слишком велик. По крайней мере, сначала я должен все хорошенько обдумать».

«Но, — говорю я, — вы же можете регулировать действие этого вещества, как при использовании веселящего газа — разве не так? То есть можете сделать людей добродушными на какое-то время, а потом опять все исправить — или испортить — это уж как посмотреть». А он говорит: «Нет. Видите ли, его действие будет постоянным. Необратимым, потому что оно воздействует на…» — и опять перешел на длиннющие слова и цифры. Но, по-моему, имелось в виду, что какие-то изменения происходят аж на молекулярном уровне. Мне кажется, сейчас нечто подобное — только хирургическим путем — делают с кретинами. Ну, чтобы они поумнели. Просто берут и вырезают у них щитовидку или другую какую-то железу… Только вот, если проделать это с нормальным человеком, он навсегда останется…

— Благодушным? Вы уверены, что он употребил именно это слово, bene-volence?

— Ну конечно. Поэтому он и назвал проект Бенво.

— Интересно, а как отнеслись к его отступничеству другие ученые?

— Не думаю, чтобы многие знали о проекте. Лиза — не помню, как фамилия, знаю только, что она родом из Австрии, — точно над ним работала. Потом еще был молодой человек — кажется, Лиденталь или что-то похожее, — но он умер от туберкулеза. Но, мне кажется, они были только ассистентами и даже не знали, над чем работают и что должно получиться в итоге. Я понимаю, что вы хотите узнать, — вдруг сказала Матильда. — Нет, я не думаю, что он вообще кому-то об этом говорил. Он даже уничтожил все свои записи, абсолютно все, и полностью отрекся от этой затеи. А потом этот удар, и теперь он, бедняжка, даже и говорить внятно не может. У него одна сторона парализована. А слышит он хорошо. Музыку любит. Теперь в этом вся его жизнь.

— Вы полагаете, что к своей работе он уже не вернется?

— Он даже друзей видеть не хочет. Видимо, это для него мучительно. Он всегда отказывается, под любым предлогом.

— Но он жив, — сказал адмирал Блант. — Он еще жив. Адрес у вас есть?

— Где-то в записной книжке. Живет все там же. На севере Шотландии. Только — пожалуйста, поймите — это когда-то он был незаурядным человеком. Теперь все в прошлом. Сейчас он просто живой труп. Ему уже ни до чего нет дела.

— Надежда умирает последней, — сказал адмирал Блант. — Нам остается вера, — добавил он. — Вера.

— И любовь к людям, я думаю, — сказала леди Матильда.

Глава 9Проект Бенво

Профессор Джон Готтлиб не сводил глаз с красивой молодой женщины, сидевшей в кресле напротив. Он привычно почесал ухо и сразу стал удивительно похож на обезьяну. Лицо, скорее напоминавшее вытянутую обезьянью мордочку, совершенно не сочеталось с высоким лбом математика. Тело его было сухим и тщедушным.

— Не каждый день, — сказал профессор Готтлиб, — молодая дама приносит мне письмо от президента Соединенных Штатов. Однако, — добавил он жизнерадостно, — президенты не всегда отдают себе отчет в том, что они делают. Так о чем речь? Насколько я понял, вы тут по поручению самых высоких властей.

— Мне поручено спросить вас о том, что вы знаете или что можете рассказать о так называемом «проекте Бенво».

— А вы настоящая графиня?

— Формально — настоящая. Но меня больше знают как Мэри Энн.

— Да, так в сопроводительном письме и написано. Так вас интересует «проект Бенво»? Что ж, такой проект существовал. Но он давно похоронен и забыт, как, впрочем, и его автор.

— Вы говорите о профессоре Шорхэме?

— Совершенно верно. Роберт Шорхэм. Один из выдающихся умов нашего века. Под стать Эйнштейну[206], Нильсу Бору[207] и прочим гениям. Но Роберт Шорхэм сошел со сцены раньше, чем можно было ожидать. Невосполнимая потеря для науки. Как это Шекспир говорит о леди Макбет? «Ей после умереть пристало б»[208].

— Он еще жив, — сказала Мэри Энн.

— Неужели? Вы в этом уверены? О нем так давно ничего не слышно…

— Он тяжело болен. Живет на севере Шотландии. Он парализован — язык его почти не слушается, ноги — тоже. Практически все время он проводит сидя в кресле и слушая музыку.

— Да, могу себе представить… Что ж, хорошо, хоть это ему доступно. Иначе это был бы сущий ад. Представляете, каково человеку ощущать себя почти трупом и быть прикованным к инвалидной коляске? Это тем более ужасно для столь блистательной и деятельной личности.

— Значит, «проект Бенво» существовал?

— Да, и он был очень им увлечен.

— Вы с ним говорили об этом?

— В самом начале он делился с некоторыми из нас своими идеями. Вы ведь не из ученых, юная леди, я угадал?

— Нет, я…

— Вы просто агент, я полагаю. Надеюсь, вы сделали правильный выбор. В наше время все еще приходится уповать на чудеса. Но я не думаю, что вам стоит рассчитывать на «проект Бенво».

— Почему? Вы сами сказали, что он над ним работал. Ведь это должно было бы быть чем-то грандиозным, не так ли?

— Да, это могло бы стать одним из величайших открытий нашего века. Я не знаю, что там у них не заладилось. Такое в науке случается. Все идет как по маслу, а перед самым финишем что-то не срывается. Не стыкуется. Не дает тех результатов, на которые рассчитываешь. Вы, разумеется, приходите в отчаяние и все бросаете. Или поступаете, как Шорхэм.

— Как именно?

— Он все уничтожил. Все, до последнего листочка. Он сам мне об этом сказал. Сжег все записи, то есть все формулы, все данные. А три недели спустя его хватил удар. Мне очень жаль. Понимаете, я ничего не могу для вас сделать. Я не был посвящен в детали проекта, только в его суть. А сейчас и этого не помню. Осталось в памяти только одно: «Бенво» — «Благоволение», от латинского benevolence.

Глава 10Жуанита

Лорд Альтамаунт диктовал.

Голос, который некогда был звучным и властным, теперь стал мягким и приглушенным, но тем не менее сохранил свое особое обаяние. Казалось, этот негромкий голос доносится откуда-то из далекого прошлого, но он проникал прямо в сердце, затрагивая струны, неподвластные более повелительному тону. Джеймс Клийк записывал слово за словом, терпеливо дожидаясь продолжения, когда его патрон вдруг задумывался.

— Идеализм, — продолжал лорд Альтамаунт, — возникает обычно на почве естественного сопротивления несправедливости. Плюс прирожденное отвращение к грубому материализму. Естественный для молодого человека идеализм растет, постоянно подпитываясь стремлением покончить с двумя составляющими современной жизни — несправедливостью и грубым материализмом. Но это желание сокрушить зло часто порождает страсть к разрушению ради разрушения. И таким образом, человек может научиться наслаждаться насилием и чужими страданиями. Это свойство не устоявшейся еще психики могут использовать люди, умеющие воздействовать на толпу, лидеры. Идеализм в первозданном своем виде возникает в подростковом возрасте. Он должен порождать мечту о новом — справедливом мире. Он должен также рождать братскую любовь к ближним и доброжелательное отношение к людям. Но те, кто уже научился любить насилие ради самого насилия, так никогда и не станут взрослыми. Они останутся инфантильными на всю жизнь.

Зазвонил телефон. Повинуясь знаку лорда Альтамаунта, Джеймс Клийк поднял трубку.

— Приехал мистер Робинсон.

— А, да. Пусть войдет. Закончим после.

Джеймс Клийк отложил блокнот и карандаш. Когда мистер Робинсон вошел, Джеймс Клийк проводил его к просторному креслу, чтобы гость мог расположиться с комфортом. Мистер Робинсон благодарно улыбнулся и придвинулся поближе к лорду Альтамаунту.

— Итак, — сказал лорд Альтамаунт, — что новенького? Принесли новые диаграммы? Кружочки?

В его голосе звучала легкая насмешка.

— Не совсем, — невозмутимо ответил мистер Робинсон. — Больше похоже на карту русла реки…

— Реки? — переспросил лорд Альтамаунт. — Какой еще реки?

— Реки, несущей золото, — сказал мистер Робинсон смиренно, словно извиняясь, — обычный его тон, когда он говорил о вещах, касающихся его профессиональной деятельности. — Деньги очень похожи на реку — они непременно откуда-то текут и непременно куда-то притекают. Поверьте мне, это очень интересно — конечно, если вас занимают подобные вещи. Видите ли, они могут поведать свою собственную историю…

Джеймс Клийк, судя по его лицу, ничего не понимал, но лорд Альтамаунт сказал:

— Понимаю. Продолжайте.

— Они текут из Скандинавии, из Баварии, из США, из Юго-Восточной Азии — питаясь по пути более мелкими притоками…

— И куда же они текут?

— По большей части в Южную Америку — на содержание уже полностью утвердившегося штаба Молодых Боевиков.

— Представляя собой четыре из пяти переплетенных кругов, которые вы нам показывали — Финансы, Оружие, Наркотики, Знания?

— Да, и мы полагаем, что нам достаточно хорошо известны те, кто возглавляет эти группы…

— А что вы скажете о кружке «Ж» — Жуанита?

— Пока ничего определенного.

— У Джеймса есть по этому поводу свои соображения, — сказал лорд Альтамаунт. — Надеюсь, что он ошибается, очень надеюсь. Интересно, что все-таки означает буква «Ж»? Может быть, с этой буквы начинается какое-то слово? Жестокость? Жертва?

— Вид смертельно ядовитый, — сказал Джеймс Клийк. — Самки у таких тварей более ядовиты, чем самцы. Ненасытная убийца.

— Может быть, Женщина? Есть исторические примеры, — подтвердил лорд Альтамаунт. — Иаиль напоила Сисару молоком и накрыла ковром — а потом взяла и вонзила кол ему в висок[209]. Юдифь отсекла голову Олоферну, и соплеменники восхваляли ее за это[210]. Да, в ваших домыслах что-то есть.

— Значит, вы полагаете, что знаете Жуаниту? — сказал мистер Робинсон. — Интересно.

— Ну, я могу и ошибаться, сэр, но некоторые вещи натолкнули меня на мысль…

— Да, — сказал мистер Робинсон, — нам всем пришлось поломать голову, не так ли? Итак, кого вы подозреваете, Джеймс.

— Графиня Рената Зерковски.

— Что же заставило вас заподозрить ее?

— Места, где она бывала, и люди, с которыми она встречалась. Слишком уж много совпадений — она появляется в разных местах и все время к определенным событиям. Она часто наведывается в Баварию. Навещает Большую Шарлотту. Более того, она возила туда Стаффорда Ная. Мне кажется, это само по себе что-то значит…

— Думаете, они оба в этом замешаны? — спросил лорд Альтамаунт.

— Не хотелось бы так думать. Я его недостаточно знаю, но… — Клийк запнулся.

— Да, — сказал лорд Альтамаунт. — Его подозревали с самого начала.

— Кто — Генри Хоршэм?

— И Генри Хоршэм, и полковник Пайкэвэй, мне кажется. За ним следят. Возможно, он об этом уже догадался. Он ведь совсем даже не дурак.

— Еще один предатель, — с ненавистью сказал Джеймс Клийк. — Уму непостижимо, как мы ухитряемся плодить их, оказываем им доверие, посвящаем в свои планы, рассказываем обо всех наших делах, и при этом упорно твердим: «Уж если я кому и доверяю, как самому себе, так это — Маклин, Бёрджессу, Филби… Любому из этой своры». А теперь еще Стаффорд Най.

— Стаффорд Най, завербованный Ренатой, она же Жуанита, — сказал мистер Робинсон.

— Этот загадочный случай во франкфуртском аэропорту, — подхватил Клийк, — а потом еще визит к Шарлотте. Стаффорд Най, насколько мне известно, был с ней и в Южной Америке. Кстати, где она сейчас?

— Наверное, мистер Робинсон знает, — заметил лорд Альтамаунт. — Знаете, мистер Робинсон?

— Она сейчас в Соединенных Штатах. Погостила немного у друзей в Вашингтоне, потом наведалась в Чикаго, в Калифорнию, а из Остина[211] отправилась в гости к одному ученому. Это самые последние сведения.

— Что ей там понадобилось?

— Надо полагать, — сдержанно произнес мистер Робинсон, — она пытается раздобыть информацию.

— Какую информацию?

Мистер Робинсон вздохнул.

— Именно это мне хотелось бы знать. Скорее всего ту информацию, которая нужна и нам, и делает она это по нашему поручению. Но никогда не знаешь наверняка — может, она работает еще на кого-нибудь…

Он взглянул на лорда Альтамаунта.

— Как я понял, вы сегодня вечером отбываете в Шотландию? Это правда?

— Чистая правда.

— Я считаю, что это слишком опасно, сэр, — сказал Джеймс Клийк и с укором посмотрел на своего шефа. — Вам в последнее время нездоровилось, сэр. Дорога будет очень утомительна. Хоть на самолете, хоть на поезде. Не лучше ли отправить туда Манро или Хоршэма?

— В моем возрасте беречь здоровье — пустая трата времени, — сказал лорд Альтамаунт. — Если я еще могу на что-то сгодиться, я бы предпочел, как говорится, пасть в бою.

Он улыбнулся мистеру Робинсону:

— Пожалуй, вам стоит поехать с нами, Робинсон.

Глава 11Путешествие в Шотландию

1

Майор авиации не совсем понимал, что к чему. К тому, что ему приходилось быть в курсе дел лишь отчасти, он давно привык. Он подозревал, что здесь приложила руку служба безопасности. У них все предусмотрено.

Он и раньше выполнял подобные задания, и не один раз. Пилотировать самолет в самые несусветные места, с совершенно немыслимыми пассажирами, и при этом помнить, что вопросов задавать не следует — разве что самые необходимые. На этот раз он знал некоторых своих пассажиров, но не всех. Лорда Альтамаунта он узнал сразу. Тяжело больной человек, в чем только душа держится, — но какая сила воли — только ею, наверное, и жив… А этот, весь как на пружинах, с острым профилем хищной птицы — наверно, его личный телохранитель. Не столько печется о безопасности, сколько о здоровье шефа. Верный пес, от хозяина ни на шаг. Наверно, при нем целый ящик различных снадобий — укрепляющих, возбуждающих и прочих. Нужно было еще и врача приставить. Было бы надежнее. Да, старик стал похож на мумию. Благородный череп. Такой можно увидеть в музее, только там он из чистого мрамора. Генри Хоршэма майор знал отлично. Был он знаком и кое с кем из службы безопасности. С полковником Манро тоже. Только на этот раз он не такой бравый, что-то его снедает. А это что за желтолицый толстяк? Видно, иностранец. Азиат? Этому-то что понадобилось в Шотландии?

Майор почтительно обратился к полковнику Манро:

— Все сгрузили, сэр. Машина уже ждет.

— Сколько миль до места назначения?

— Семнадцать, сэр; дорога неровная, но, в общем-то, вполне сносная. В машине есть несколько пледов.

— Приказания получили? Прошу вас повторить их, майор Эндрюс.

Майор повторил полученные приказания, и полковник кивком выразил одобрение. Глядя вслед отъезжающей машине, он пытался понять: с чего бы именно этим людям вздумалось отправиться через безлюдные пустоши в старый замшелый замок, где жил отшельником дряхлый инвалид и где давно не принимали никаких посетителей. Хоршэм, должно быть, знает, ему много чего известно. «Только вряд ли он станет со мной откровенничать», — подумал майор.

Машину вел опытный, осторожный шофер. В конце концов она подкатила по усыпанной гравием дорожке к подъезду замка с башнями, сложенного из огромных камней. По обеим сторонам тяжелых дверей висели фонари. Дверь отворилась словно сама собой, прежде чем они успели позвонить или сообщить о своем приезде.

На пороге стояла старуха шотландка, лет шестидесяти с лишним, с суровым, неприветливым лицом. Шофер помог своим пассажирам выйти из машины.

Джеймс Клийк и Хоршэм помогли лорду Альтамаунту подняться по ступеням. Старая шотландка приветствовала его почтительным реверансом. Она сказала:

— Вечер добрый, ваша светлость. Хозяин вас ожидает. Мы уже и комнаты прибрали, и огонь в каминах разожгли.

В холле появилась еще одна особа. Высокая, стройная женщина лет пятидесяти пяти, еще сохранившая былую красоту. Черные волосы разделены прямым пробором, высокий лоб, нос с горбинкой, лицо загорелое.

— Вот и мисс Нойман, она вас проводит, — сказала старая шотландка.

— Спасибо, Джанет, — сказала мисс Нойман, — проверьте, затоплены ли камины в спальнях.

— Сию минуту.

— Добрый вечер, мисс Нойман, — сказал лорд Альтамаунт, пожимая протянутую ему руку.

— Добрый вечер, лорд Альтамаунт. Надеюсь, дорога не слишком вас утомила.

— Мы отлично долетели. Это полковник Манро, мисс Нойман. А это мистер Робинсон, сэр Джеймс Клийк и мистер Хоршэм, из службы безопасности.

— Я помню мистера Хоршэма — мы виделись несколько лет назад.

— Я тоже не забыл, — отозвался Генри Хоршэм. — Мы встречались в фонде Левесона. Мне кажется, вы уже тогда были секретарем профессора Шорхэма?

— Сначала я была его ассистенткой в лаборатории, потом стала секретарем. В сущности, я до сих пор выполняю секретарскую работу — когда требуется. Кроме меня здесь почти постоянно живет больничная сиделка. Иногда приходится мириться с переменами — мисс Эллис, которая находится здесь сейчас, заняла место мисс Бьюд всего два дня назад. Я велела ей быть поблизости от той комнаты, где мы соберемся. Я понимаю, что разговор предстоит приватный, но все же ей нужно быть в пределах досягаемости — на случай, если она срочно понадобится.

— Он в тяжелом состоянии, да? — спросил полковник Манро.

— Я бы не сказала, что он очень страдает, — сказала мисс Нойман, — но вы его не узнаете, если давно не видели. От него осталась лишь тень.

— Погодите минутку, еще два вопроса. Он все адекватно воспринимает? Понимает, что ему говорят?

— О да, он прекрасно все понимает, но из-за паралича не может внятно говорить, хотя бывают и улучшения. И ходить без посторонней помощи он тоже не может. А его интеллект, поверьте мне, совсем не пострадал. И потом, он очень быстро устает. Да — не хотите ли сначала чего-нибудь выпить?

— Нет, — сказал лорд Альтамаунт. — Нет, медлить не стоит. Дело у нас неотложное, так что если вы проводите нас к нему прямо сейчас… Насколько я понял, он нас ждет?

— Да-да, конечно, — сказала Лиза Нойман.

Она провела их вверх по лестнице, затем по коридору, и открыла дверь в небольшую комнату. Стены были увешаны гобеленами и головами оленей. Должно быть, прежде в этой комнате хранились охотничьи трофеи и оружие. С тех пор она почти не изменилась — та же мебель, те же украшения. У одной из стен стоял большой проигрыватель.

В кресле у камина сидел человек. Голова, как и левая рука, у него слегка тряслась. С одной стороны кожа на лице обвисла складками. Говоря откровенно, это была жалкая карикатура на прежнего профессора Шорхэма, когда-то крепкого здоровьем и полного сил. Но и сейчас у него был великолепный лоб, глубоко посаженные глаза и твердый, решительный подбородок. Глаза под тяжелыми надбровьями сверкали умом. Он что-то проговорил. Голос у него был достаточно звучным, только иногда, словно изменяя ему, фальшивил. И все же можно было вполне разобрать, что он говорит.

Лиза Нойман подошла и встала рядом с ним, глядя на его губы, чтобы растолковать при необходимости то, что он скажет.

— Профессор Шорхэм приветствует вас. Он очень рад видеть вас у себя, лорд Альтамаунт, полковник Манро, сэр Джеймс Клийк, мистер Робинсон и мистер Хоршэм. Он просит меня сказать вам, что слух у него вполне хороший. Он услышит все, что вы будете говорить. Все, что он захочет сказать вам сам, он сможет передать через меня. Если ему будет трудно говорить вслух, я смогу читать по губам; кроме того, мы отлично владеем языком жестов, так что всегда сможем продолжить беседу.

— Я постараюсь, — сказал полковник Манро, — быть кратким и по возможности не утомлять вас, профессор.

Человек в кресле склонил голову, выражая свою признательность.

— Некоторые вопросы я могу задать мисс Нойман.

Шорхэм слегка поднял руку в сторону женщины, стоящей у его кресла. С его губ слетели звуки, для остальных непонятные, но она мгновенно передала их смысл.

— Он говорит, что полностью мне доверяет.

— Я думаю, вы уже получили мое письмо, — сказал полковник Манро.

— Совершенно верно. Профессор Шорхэм получил ваше письмо и знаком с его содержанием.

Сиделка чуть-чуть приоткрыла дверь и, не входя в комнату, спросила едва слышным шепотом:

— Не нужно ли чего принести или сделать, мисс Нойман? Для кого-нибудь из гостей или для профессора Шорхэма?

— Нет, ничего пока не нужно, мисс Эллис, благодарю вас. Но я буду вам очень признательна, если вы побудете в гостиной — на случай, если нам что-нибудь понадобится.

— Да, да, конечно. — И она ушла, осторожно прикрыв дверь.

— Не будем терять время даром. — сказал полковник Манро. — Не сомневаюсь, что профессор Шорхэм в курсе последних событий.

— Вполне, — сказала мисс Нойман. — В зависимости от того, насколько они его интересуют.

— Он в курсе последних научных достижений?

Роберт Шорхэм слегка покачал головой и ответил сам:

— С этим я давно покончил.

— Но вы хотя бы примерно представляете себе, в каком состоянии находится наш мир? Что власть захватили молодые, вооруженные до зубов бузотеры?

Мисс Нойман сказала:

— Он в курсе всего происходящего — я имею в виду политику.

— Мир погряз в насилии, в юные умы внедряются дикие доктрины — что править всей планетой должна кучка анархистов.

На изможденном лице мелькнула тень недовольства.

— Он знает об этом, — неожиданно вмешался мистер Робинсон. — Нет смысла все это ему рассказывать.

Он спросил:

— Помните адмирала Бланта?

Снова наклон головы. На перекошенных губах возникло подобие улыбки.

— Адмирал Блант вспомнил о вашей работе над одним научным проектом. Над «проектом Бенво».

В глазах ученого вспыхнула тревога.

— «Проект Бенво», — повторила мисс Нойман. — Вы вспоминаете те далекие времена, мистер Робинсон.

— Но это был ваш проект, не так ли? — сказал мистер Робинсон.

— Да, это был его проект. — Мисс Нойман говорила за своего шефа совершенно свободно, как будто это было само собой разумеющимся.

— Мы не можем применить оружие массового поражения — будет слишком много невинных жертв, но ваш проект, «проект Бенво», мы могли бы пустить в ход без каких-либо пагубных последствий.

Воцарилось молчание, которое никто не осмеливался нарушить. Потом с губ профессора Шорхэма сорвались странные звуки.

— Он говорит, что «Бенво», конечно, можно было бы задействовать в тех обстоятельствах, в каких мы оказались…

Человек в кресле повернулся к ней и что-то ей сказал.

— Он хочет, чтобы я вам объяснила, в чем дело, — сказала мисс Нойман. — Он посвятил много лет работе над «Бенво», но потом по ряду причин отказался от него.

— Что-то не заладилось?

— Нет, все шло хорошо, — продолжила Лиза Нойман. — Все у нас получалось. О неудаче не шло и речи. Это был полный успех. Он был на правильном пути, провел несколько серий лабораторных экспериментов, и все было как нельзя лучше. — Она снова обратилась к профессору Шорхэму, на этот раз на языке жестов, быстро прикоснувшись пальцами к губам, к уху и снова ко рту. Они говорили словно на каком-то, одним им ведомом языке.

— Я спрашиваю, хочет ли он, чтобы я вам рассказала о том, как действует «Бенво».

— Да, это было бы замечательно.

— Но он хочет знать, откуда вам стало известно о существовании этого проекта.

— От одного вашего старого друга, профессора Шорхэма, — сказал полковник Манро. — Нет, не от адмирала Бланта — он почти ничего не мог вспомнить, а от другой особы, с которой вы когда-то об этом говорили — от леди Матильды Клекхитон.

Мисс Нойман снова обернулась к нему, посмотрела на его губы. Потом сказала с легкой улыбкой:

— Он думал, что леди Матильды давно уже нет в живых.

— Жива… и живости у нее хоть отбавляй. Она и настояла на том, чтобы мы все поподробнее узнали об этом открытии.

— Профессор расскажет вам в общих чертах о том, что вас интересует, хотя он должен предупредить, что эти сведения окажутся для вас совершенно бесполезными. Документация, формулы, расчеты и данные экспериментов — все уничтожено. Но ввиду того, что ответить на все ваши вопросы можно только ознакомив вас с «проектом Бенво», я постараюсь объяснить, в чем он, собственно говоря, заключался. Вы знаете, как и с какой целью полиция использует слезоточивый газ для разгона толпы, чтобы он вызвал обильное воспаление слизистой глаз, носа и соответствующий эффект…

— Значит, и «Бенво» — что-то в этом роде?

— Ни в коем случае, но он может служить той же цели. Ученым пришла в голову мысль, что воздействовать можно не только на реакцию и чувства человека, но и на его ментальные характеристики. Вы можете изменить характер человека. Свойства возбуждающих веществ известны с древних времен. Они повышают сексуальность, будят желания. Существует целый ряд специальных лекарств, которые могут воздействовать на ваши умственные способности, повышая жизненные силы. Этого же можно добиться хирургическим вмешательством — например, с помощью операции на щитовидной железе. Профессор Шорхэм хочет вам сказать, что существует определенное вещество — он не станет раскрывать его характеристики, — которое может изменить отношение человека к жизни — его восприятие, реакцию на окружающих его людей. Даже если это безумец, готовый в приступе ярости крушить все, что попадется ему под руку, или маньяк-убийца, одержимый страстью к насилию, под действием «проекта Бенво» он превращается в совершенно безобидного и благожелательного человека. Точнее говоря, он преображается. Ему хочется облагодетельствовать всех вокруг. Он так и светится добротой. Он приходит в ужас от одной мысли, что может причинить кому-то обиду или боль. «Бенво» можно использовать в широких масштабах, он может воздействовать на сотни тысячи людей, если его производить в достаточных количествах и успешно распространять.

— А как долго он действует? — спросил полковник Манро. — Сутки? Дольше?

— Вы не поняли, — сказала мисс Нойман. — Его действие необратимо.

— Необратимо? Вы изменяете натуру человека, вы изменяете какую-то составляющую — физическую составляющую, разумеется, в его организме, что влечет за собой необратимые изменения в его характере. И вы не можете это отменить? Не можете сделать его таким, как прежде?

— Да. Поначалу это было, вероятно, открытие, имеющее скорее медицинский интерес, но сам профессор Шорхэм хотел изобрести средство подавления агрессии на случай войн, массовых беспорядков, восстаний, революций, вспышек анархии. Он просто хотел, чтобы все вокруг были счастливы. Профессор говорит, что подобные моменты испытывает каждый — хоть раз в жизни. Потребность сделать так, чтобы кто-то был счастлив и здоров — в общем, чтобы все было хорошо. А коль скоро люди способны испытывать такие чувства, значит, как мы оба были убеждены, в человеческом организме существует какое-то вещество, вызывающее подобные чувства, и стоит только активизировать это вещество, как оно будет действовать постоянно.

— Чудеса, — сказал мистер Робинсон, скорее озадаченно, чем восхищенно. — Да, потрясающее изобретение. Какие возможности оно открывает, если… Но тогда почему?..

Голова, покоившаяся на спинке кресла, медленно повернулась к мистеру Робинсону.

Мисс Нойман сказала:

— Он говорит, что вы должны понимать это лучше других.

— Да вы же сами нашли ответ, — вмешался Джеймс Клийк. — Буквальный ответ. Это чудо. — Его лицо горело восторгом.

Мисс Нойман покачала головой.

— «Проект Бенво», — сказала она, — не чудо, но он прекратил свое существование.

— Вы хотите сказать, что ваш ответ — «нет»? — словно не веря своим ушам, спросил полковник Манро.

— Верно. Профессор Шорхэм говорит — нет. Он решил, что это будет против… — Она на несколько секунд умолкла и обернулась к человеку в кресле.

Он делал какие-то причудливые движения головой и рукой, сопровождая их гортанными звуками. Она помедлила, потом продолжала:

— Он сам вам скажет — он испугался. Испугался, вспомнив, что наделала наука в самые звездные свои часы. То, что она открыла и познала, то, что дала человечеству. Чудо-лекарства, которые далеко не всегда оказывались чудесными — пенициллин, который спасал жизнь, и пенициллин, который лишал жизни, трансплантированные сердца, которые несли с собой разочарование, отчаяние и скоропостижную смерть. А чем обернулось расщепление атома? Созданием чудовищного оружия. И понеслось: радиоактивное заражение, загрязнение окружающей среды, причиной которых стали новые способы производства. Он был напуган тем, что способна натворить наука, для которой не существует таких категорий, как «добро» и «зло».

— Но это же благо — благо для всех! — воскликнул полковник Манро.

— Так говорили о многих вещах. Каждое такое открытие превозносили как великое благодеяние для всего человечества, считали великим чудом. А потом обнаруживались побочные явления, и, что еще хуже — оказывалось, что эти чудеса несли не благоденствие, а гибель. Поэтому он принял решение: прекратить работу. Он говорит… — Она стала читать документ, который держала в руке, а профессор утвердительно кивал. — «Я удовлетворен тем, что добился желаемого, что сделал свое открытие. Но я решил не давать ему хода. Оно должно быть уничтожено. И я его уничтожил. Благоволение не будет раздаваться по первому требованию, как лекарство. Такая возможность была, но теперь все формулы, все мои заметки и результаты экспериментов, равно как и методика получения „Бенво“, уничтожены — сгорели дотла — я своими руками убил порождение своего ума».

Роберт Шорхэм невероятным усилием заставил себя заговорить — хрипло, с натугой:

— Я уничтожил свое творение, и никто в мире не знает, как мне удалось его создать. У меня был единственный помощник, но он умер от туберкулеза через год после того, как мы сделали свое открытие. Вам придется уйти отсюда ни с чем. Я ничего не могу для вас сделать.

— Но ведь ваше открытие может спасти мир!

Человек в кресле разразился странными звуками. Это был смех. Смех калеки.

— Спасти мир. Спасти мир! Звучная фраза! Ваши молодые люди считают, что именно это они и делают! Хотя по уши погрязли в насилии и ненависти, чтобы спасти мир. Только они не ведают как! Они должны узнать это сами, отыскать в своих сердцах, дойти своим умом. Мы не можем преподнести им это на тарелочке. Нет. Синтетическая добродетель? Эрзац-доброта? Только не это. Это были бы не подлинные чувства. Они ничего не стоят. Это нарушение законов природы. — Он медленно отчеканил: — И заповедей Господа Бога.

Последние слова, неожиданно для слушателей, прозвучали ясно и отчетливо.

Он обвел взглядом лица присутствующих. Казалось, он молил их о понимании, но не слишком на это надеялся.

— Я имел право уничтожить то, что создал…

— Очень в этом сомневаюсь, — перебил его мистер Робинсон, — это уже принадлежало не только вам, но всему человечеству… И вы не имели право его уничтожить.

— Думайте что хотите, но вам придется с этим смириться.

— Нет. — Мистер Робинсон сказал это с неожиданной силой.

Лиза Нойман возмущенно набросилась на него:

— То есть как это «нет»?

Ее глаза метали молнии. Красивая женщина, подумал мистер Робинсон. Должно быть, всю жизнь была влюблена в Роберта Шорхэма. Любила его, работала на него… Не оставила его и теперь, предана беспредельно, и ни намека на унизительную жалость.

— Кое-чему в этой жизни я все-таки научился, — сказал мистер Робинсон. — Не думаю, что при такой комплекции моя жизнь окажется долгой. — Он со вздохом опустил глаза, глядя на свой объемистый живот. — Но все же я успел уяснить одну истину. Поверьте мне, Шорхэм. И вам придется признать, что я прав. Вы человек чести. Вы не стали бы уничтожать плоды своего труда. Не смогли бы заставить себя пойти на это. Документы где-то надежно спрятаны. Возможно, в этом доме. А возможно, помещены в какой-нибудь банк. И девушка знает, где они. Ей вы доверяете. Она — единственный человек в мире, которому вы доверяете.

Шорхэм ответил, и на этот раз он выговаривал слова почти совсем четко:

— Кто вы? Кто вы такой, черт побери?

— Всего лишь человек, который знает толк в деньгах, — сказал мистер Робинсон, — и в том, что имеет к ним отношение. Это люди, их пристрастия, модели их поведения. Если бы вы захотели, вы хоть сейчас могли бы передать нам свою работу. Я не говорю, что вы могли бы возобновить ее в тех же масштабах, но я уверен, что в принципе она практически уже завершена. Вы изложили нам ваши взгляды, и я не рискну утверждать, что они целиком ошибочны, — сказал мистер Робинсон. — Вполне вероятно, что вы в чем-то правы. Облагодетельствовать человечество не так-то просто. Бедняга старик Беверидж[212]: свобода от нищеты, свобода от страха, свобода от чего бы то ни было — он воображал, что устроит царство небесное на земле только одними призывами, упованиями да трудами праведными. Но для того, чтобы на земле настало царство небесное, этого мало, и я не верю, что ваш «Бенво» или как там вы его окрестили (смахивает на патентованное лекарство) тоже обеспечил бы его пришествие. В благоволении таятся свои опасности, как и во всем на свете. Но тем не менее оно способно избавить множество людей от страданий, боли, беспредела анархии, насилия, наркотической пагубы, и, как знать, может быть, сохранит и что-нибудь очень важное. Может быть — повторяю, может быть — оно благотворно повлияет на людей. На молодых людей. Может, этот ваш «Бенво» — а теперь я как будто рекламирую стиральный порошок — действительно поможет людям стать благожелательными. Конечно, он вряд ли сможет сделать соглашателей, коррупционеров и мошенников приличными людьми, но ведь есть — пусть и очень небольшая — вероятность того, что многие из насильно облагороженных вами людей почувствуют, что в смирении, а не в гордыне их истинное призвание. Я хочу сказать — они действительно станут другими. Они просто не смогут освободиться от своей второй натуры.

Полковник Манро сердито сказал:

— Никак не пойму, о чем вы все тут толкуете.

Мисс Нойман сказала:

— Он городит чепуху. Вам придется принять ответ профессора Шорхэма. Своими собственными открытиями он будет распоряжаться так, как ему угодно. И вы не измените его решение.

— Да-да, конечно, — сказал лорд Альтамаунт. — Мы не собираемся уговаривать вас, Роберт. Вы поступите так, как сочтете нужным. Это само собой разумеется.

— Эдвард? — сказал Роберт Шорхэм. Речь его снова стала неясной, он сделал знак рукой, и мисс Нойман тут же пришла на помощь.

— Эдвард? Он спрашивает — вы Эдвард Альтамаунт?

Шорхэм снова заговорил, и она повторяла за ним:

— Он спрашивает, действительно ли вы, лорд Альтамаунт, с чистым сердцем и по здравом размышлении настаиваете на том, чтобы он передал «проект Бенво» в ваше распоряжение? Он говорит, — она замолчала, внимательно слушая, — он говорит, что вы — единственный из общественных деятелей, которому он когда-либо доверял. Если вы этого хотите…

Джеймс Клийк внезапно вскочил на ноги. Вне себя от волнения, он молнией метнулся к креслу лорда Альтамаунта.

— Позвольте помочь вам, сэр. Вам плохо. Вы больны. Посторонитесь, мисс Нойман, прошу вас. Я… я должен быть рядом с ним. У меня тут его лекарства. Я знаю, что делать…

Он быстро вытащил из кармана шприц.

— Если не сделать укол немедленно, будет слишком поздно… — Он схватил лорда Альтамаунта за руку, закатал рукав, схватил пальцами складку кожи и приготовился ввести шприц.

Но тут Хоршэм, оттолкнув полковника Манро, в два прыжка подскочил к креслу лорда Альтамаунта — его пальцы сомкнулись на запястье Джеймса Клийка, заставив его выронить шприц. Клийк вырывался, но Хоршэм был гораздо сильнее. Да и Манро подоспел вовремя.

— Так это ты, Джеймс Клийк! — сказал он. — Ученик, предавший своего учителя. За сколько сребреников, Клийк?

Мисс Нойман отбежала к двери — распахнула ее и громко позвала:

— Сестра! Идите скорее сюда!

Сиделка вбежала. Она бросила быстрый взгляд на профессора Шорхэма, но он отмахнулся от нее и указал в другую сторону, где Хоршэм и Манро все еще держали вырывающегося Клийка.

Шорхэм выдавил из себя:

— Это Альтамаунт. Сердечный приступ.

— Ни черта это не приступ! — зарычал Манро. — Это покушение на убийство. — Он вдруг замолк.

— Подержите-ка его, — бросил он Хоршэму и ринулся к сиделке. — Миссис Кортмэн? Когда это вы успели заделаться сиделкой? Мы как-то потеряли вас из виду с тех пор, как вы улизнули от нас в Балтиморе[213].

Милли Джин пыталась что-то вытащить из кармана. Наконец она выхватила оттуда небольшой пистолет. Она взглянула было на Шорхэма, но его заслонял Манро и Лиза Нойман.

Джеймс Клийк закричал что было сил:

— В Альтамаунта, Жуанита! Скорей — в Альтамаунта!

Она выстрелила навскидку.

— Отличный выстрел, черт побери, — пробормотал Джеймс Клийк.

Лорд Альтамаунт получил классическое образование. Он взглянул на Джеймса Клийка и слабеющим голосом прошептал:

— Джейми? Et tu, Brute?[214] — и откинулся на спинку своего кресла.

2

Доктор Мак-Калл ох смотрел на присутствующих несколько растерянно, не зная, что ему говорить или делать. Сегодняшний вечер завершился для него рядом неожиданных сюрпризов.

К нему подошла Лиза Нойман и поставила перед ним стакан.

— Горячий пунш, — сказала она.

— Я всегда говорил, что вы — редкостная женщина, Лиза. — Он с удовольствием отхлебнул из стакана.

— Должен признаться, мне было бы любопытно узнать, что тут происходит — но как я уже понял, это большой секрет и вряд ли кто собирается меня в него посвещать.

— А наш профессор? Ему это не повредило, как вы думаете?

— Профессор? Он ласково посмотрел в глаза, полные тревоги. — Он в отличной форме. Я думаю, все это пошло ему на пользу.

— Я боялась, что шок может…

— Я в полном порядке, — сказал Шорхэм. — Шоковая терапия — вот что мне было нужно. Я чувствую себя — как бы это сказать — живым, как раньше. — Он и сам был явно удивлен.

Мак-Каллох сказал Лизе:

— Заметили, как у него окреп голос? Для таких пациентов самое страшное — апатия. Хотите знать, что ему необходимо? Работа. Музыка, конечно, вещь хорошая — он мог получать от жизни хоть какое-то удовольствие. Но ведь его мозг — это такая силища! И для него нужна постоянная нагрузка. Так что дайте ему возможность работать, если сумеете.

Она смотрела на него с сомнением, и он ободряюще кивнул.

— Послушайте, Мак-Каллох, — сказал полковник Манро, — пожалуй, мы все же должны вам кое-что объяснить, хотя, как вы правильно заметили, в верхах от нас требуют-строгой секретности… Кончина лорда Альтамаунта… — Он замялся.

— Имейте в виду, что умер он не от пули, — сказал доктор. — Его убил шок.

Конечно, шприц мог бы убить наверняка — стрихнин. Тот молодой человек…

— Я едва успел его обезвредить, — заметил Хоршэм.

— Значит, он-то и был змеей подколодной?

— Да. Лорд всецело ему доверял, относился, как к собственному сыну, целых семь лет. Сын одного из ближайших друзей Альтамаунта…

— Всякое бывает. А дамочка с ним заодно, как я понял?

— Да. Устроилась сюда по поддельным рекомендациям. К тому же находится в розыске за убийство.

— За убийство?

— Именно. Убийство мужа, Сэма Кортмэна, американского посла. Застрелила его прямо у дверей посольства — и сказала, что это сделали какие-то молодые люди.

— А что ее на это толкнуло? Политика или семейные неурядицы?

— Мы думаем, что он проведал про некоторые ее дела.

— Я бы сказал, что он учуял измену, — сказал Хоршэм. — А вместо интрижки разворошил шпионское гнездо во главе с собственной женой.

Он никак не мог сообразить, что надо делать. Славный малый, но тугодум — а у нее хватило ума действовать без промедления. А какая она актриса, как разыграла сцену с рыданиями на кладбище, среди памятников!

— Памятников… — эхом откликнулся профессор Шорхэм.

Все обернулись, слегка обеспокоенные его словами.

— Трудное слово, выговорить непросто — но я должен был. И вот что, Лиза, — пора нам взяться за работу, и поскорее.

— Но, Роберт…

— Я снова живу. Спросите-ка доктора, полезно мне бездельничать?..

Лиза испытующе взглянула на доктора.

— В таком случае вы снова впадете в апатию, и жить вам останется недолго.

— Слышали? — подмигнул Шорхэм Лизе. — Ме-методи-ка — методика современной медицины. Всех — даже бедняг, которые вот-вот отдадут Богу душу — заставлять работать…

Доктор Мак-Каллох расхохотался и встал.

— Вы недалеки от истины. Пришлю вам таблетки, они помогут.

— Я не стану их пить.

— Придется.

У дверей доктор остановился:

— Еще один вопрос, если можно. Как вам удалось так быстро сообщить полиции?

— Об этом позаботился майор Эндрюс, — сказал Манро. — Прибыл минута в минуту. Мы знали, что эта женщина где-то поблизости, но не ожидали, что она уже в доме.

— Ладно — мне пора. Вы меня не разыгрываете? Мне кажется, я вот-вот проснусь, словно задремал, читая триллер. Шпионы, убийства, предатели, агенты вражеских разведок, ученые… — Он покачал головой и вышел.

Все молчали.

Профессор Шорхэм медленно, отчетливо выговорил:

— Снова за работу…

Лиза сказала, как говорят все женщины во все времена:

— Роберт, ты должен быть осторожен…

— Некогда осторожничать. Как знать, сколько мне осталось… — И задумчиво повторил: — Памятники…

— Что вы хотите сказать? Вы уже второй раз это повторяете.

— Памятник? Да. Памятник Эдварду. Его мемориал! Мне всегда казалось, что у него лицо святого великомученика.

Казалось, Шорхэм позабыл обо всем, погрузившись в глубокую задумчивость.

— Хорошо бы связаться с Готтлибом. Если он еще жив. Замечательный сотрудник, с ним будет хорошо работать. С ним и с тобой, Лиза. Достань материалы из банка…

— Профессор Готтлиб жив. Он в Фонде Бейкера, Остин, Техас, — сказал мистер Робинсон.

— Вы говорите, что собираетесь над чем-то работать? — спросила Лиза.

— Ну да — над нашим Бенво! Это будет памятник Эдварду Альтамаунту. Ведь он отдал за него жизнь.

Эпилог