подойти к англичанке в сопровождении горничной и проводника мавра? Охваченный тревогой Бэзил велел подать лошадь и уже хотел скакать организовывать поиски, когда в гостиницу вошла сама Генриетта.
– Обо мне волнуетесь? – спросила она с беззаботной, почти детской веселостью. – Я ужасно опоздала, но со мной такое случилось!.. Что это вы такие серьезные? Не из-за меня, надеюсь?
Я отвела ее в сторонку и в двух словах описала ужасные события последних нескольких минут. Какое-то время она потрясенно молчала.
– Конечно, ужасно, что произошло такое, но, если честно, жалею я только об одном… Что теперь он никогда не узнает.
– Не узнает чего, Генриетта? Ты с ума сошла?
– Не узнает того, что мне стал известен план, жертвой которого я стала. Милая, я нашла Сьюзен Бруэл, и она во всем призналась. Их подкупили, чтобы они уехали, и они все это время прятались здесь, в Танжере.
– Продолжай, продолжай. Пожалуйста, расскажи все, что знаешь.
– Мы втроем поехали кататься на осликах, и мне вдруг вздумалось осмотреть узкие темные улочки, где дома чуть ли не сходятся над головой и неба почти не видно. Потом там стало так душно, что я начала задыхаться и очень испугалась. В конце концов я попросила Ахмета вывести меня оттуда на открытое место. Миновав два-три резких поворота, мы очутились на плато или террасе, высоко поднятой над морем. Там стояла небольшая гостиница, а над ее дверью было указано имя хозяина: «Доменико Бруэл»! Можешь поверить? Так звали мужа Сьюзен, и я решила, что она тоже должна быть где-то там. Правда, поначалу я растерялась, не знала, как поступить. Думала послать Ахмета за тобой или полковником, но мне было слишком страшно оставаться там без него. А потом из дома вышла сама Сьюзен и бросилась ко мне с распростертыми объятиями. Она явно была не в себе, то смеялась, то плакала.
«О, миледи, так это и правда вы! Что мне вам сказать? Как объяснить, – истерично начала она. – Мы поступили низко, бесчестно, но это все Доменико! Они предложили нам такую сумму, что мы могли безбедно прожить оставшуюся жизнь, он согласился, и мы переехали сюда. С того дня я не знала радости. Сможете ли вы меня простить?»
Так она причитала долго, и я видела, что она действительно раскаивается, хотя ее вины в этом не было. К тому же я начала надеяться, что теперь, найдя ее, мы сможем снова открыть дело и отменить несправедливый приговор. Это нужно сделать прямо сейчас, тем более что Ральф уже не будет ставить нам палки в колеса.
Я молча склонила голову, благодарная судьбе и потрясенная странным поворотом событий, неожиданным светом, вспыхнувшим в окружавшей нас тьме.
Осталось рассказать, чем закончилось это приключение, начавшееся в спальном вагоне между Кале и Базелем и столь резко оборвавшееся на североафриканском побережье. Первое, что нам предстояло, это возвращение в Англию при первой же возможности. В тот же вечер мы сели на форвудовский пароход и достигли Лондона меньше чем через пять дней. В городе в ту пору было малолюдно, и мы не стали там задерживаться. Из-за судебных каникул мы не могли немедленно возобновить процесс, но адвокаты Генриетты договорились, чтобы специальная комиссия поехала в Танжер и сняла показания с Бруэлов на месте.
А мы? Я убедила Генриетту поселиться в Марлоу, что в верховьях Темзы. Она заняла симпатичный коттедж и часто принимала гостей, полковника Эннсли и Чарли Форрестера. Мы вчетвером провели много спокойных безмятежных дней на берегу тихой реки, вдали от шума поездов, даже не вспоминая о «Брадшо», который в конце наших странствий был брошен на дно дорожной сумки, да так там и остался.
Однако нам все же пришлось еще раз обратиться к нему, когда мы с Бэзилом отправились в свадебное путешествие. Мы снова оказались в Кале вместе с Филпоттс, но на этот раз на нашем пути не было преград, и нас ждало новое, куда более радостное и гораздо менее богатое событиями путешествие на Энгадинском экспрессе.
Римский экспресс
Глава I
Римский экспресс, или, как его называют, direttissimo, то есть «самый прямой», одним мартовским утром уже подъезжал к Парижу, когда пассажирам одного из спальных вагонов стало известно, что в вагоне произошло неприятное событие, а точнее трагедия.
Поезд в это время находился на последнем отрезке пути, безостановочном стомильном переезде между Ларошем и Парижем. В Лароше была остановка для утреннего завтрака, на который вышли многие, если не все пассажиры. Из семи человек, ехавших в спальном вагоне, шестерых видели в ресторане или на платформе, седьмая, женщина, осталась в своем купе. Потом все вернулись на места, чтобы поспать или подремать, но были и такие, кто занимал очередь в уборную, ходил за водой, просил принести полотенца, в общем, занимался обычными для окончания поездки делами.
Несколько раз вызывали проводника, но тот так и не объявился. В конце концов его нашли. Ленивый пройдоха спал, оглашая свое маленькое купе в конце вагона громким храпом и сиплым дыханием. После того как его сумели разбудить, он все же приступил к исполнению своих обязанностей, впрочем, так неохотно и вяло, что на чаевые от тех, кого он должен был обслуживать, ему вряд ли стоило рассчитывать.
Постепенно оделись и приготовились к выходу все пассажиры, кроме двух: той самой женщины, занимавшей 9 и 10 места, и мужчины из соседнего двойного купе 7–8.
Поскольку будить пассажиров являлось обязанностью проводника, которому, как любому представителю этой профессии, хотелось после прибытия в пункт назначения поскорее отделаться от путешественников, он постучал в обе двери, пассажиры за которыми предположительно спали. Дама откликнулась:
– Сейчас, сейчас.
Однако из номера 7–8 ответа не последовало.
Снова и снова проводник стучал и громко звал, но, не дождавшись ответа, наконец открыл дверь и вошел в купе.
К этому времени уже совсем рассвело. Шторки на окнах опущены не были, более того, одно узкое окно было открыто нараспашку, что позволяло в подробностях рассмотреть купе и все, что в нем находилось.
Пассажир лежал неподвижно на кровати. Быть может, он так крепко спал, что не услышал, как его звал проводник? Нет, он не просто спал. Неестественное положение конечностей, сведенные ноги, рука, безвольно, но закоченело свисающая с кровати, – все это указывало на более глубокий, вечный сон.
Человек был мертв. И умер он не естественной смертью.
Одного взгляда на запятнанную кровью постель, на зияющую на груди рану, на избитое, искаженное лицо было достаточно, чтобы открылась ужасающая истина.
Произошло убийство! Убийство самого отвратительного характера. Жертву убили ударом ножа в сердце.
С безумным, испуганным криком проводник выскочил из купе, и на взволнованные вопросы тех, кто оказался рядом с ним, смог лишь пролепетать срывающимся голосом:
– Там! Там! В купе.
Таким образом, факт убийства стал известен всем после личного осмотра, ибо все (даже единственная женщина появилась на секунду) заглянули туда, где лежало тело. Минут на десять или больше купе наполнилось возбужденной, жестикулирующей многоязычной толпой в полдюжины человек, одновременно разговаривающих на французском, английском и итальянском.
Первую попытку восстановить порядок предпринял высокий, статный мужчина средних лет с яркими глазами и резкими движениями, который отвел проводника в сторону и на хорошем, но с сильным английским акцентом, французском с напором произнес:
– Послушайте, вы обязаны что-то сделать. Никто не имеет права находиться сейчас в этом купе. Здесь могут быть следы… или улики… Ладно, не обращайте внимания, просто выведите отсюда людей. Будьте построже. Помните, вы будете отвечать перед законом.
Проводника передернуло, как и многих пассажиров, которые услышали последние слова англичанина.
Закон! Играть с ним не стоит нигде, а тем более во Франции, где господствует опасное убеждение, что каждый, кого можно более-менее обоснованно заподозрить в совершении преступления, считается виновным до тех пор, пока не будет доказано обратное.
Теперь все шесть пассажиров и проводник попали в категорию обвиняемых. Все они оказались под подозрением, они и только они, ибо убитого видели живым в Лароше, и преступник должен был сделать свое грязное дело после этого, во время движения поезда, другими словами, когда экспресс шел на полной скорости и никто не мог его покинуть, не рискуя при этом свернуть шею.
– Как же это неудобно для нас всех! – с горечью в голосе сказал высокий английский генерал по имени сэр Чарльз Коллингем своему брату священнику, вернувшись в свое купе и закрыв за собой дверь.
– Я так не думаю. Почему? – спросил преподобный Сайлас Коллингем, типичный английский церковник с обрамленным прямоугольными седыми бакенбардами румяным лицом, в черном саржевом костюме и с обязательным белым галстуком.
– Как почему? Разумеется, нас всех теперь задержат, а может, и арестуют… Задержат точно. Начнутся допросы, перекрестные допросы, запугивание… Знаю я эту французскую полицию и как они к людям относятся.
– Если нас остановят, я напишу в «Таймс», – воскликнул его брат, человек по профессии мирный, но наделенный желчным взглядом, указывавшим на взрывной характер.
– Конечно, пиши, мой дорогой Сайлас, при первой же возможности. Вот только возможность такая представится еще очень нескоро. Говорю тебе, это суровый край, и нас ждут большие неприятности. – С этими словами он, достав портсигар и спички, закурил и стал смотреть на медленно поднимающийся к потолку табачный дым со спокойствием старого ветерана, привычного стойко переносить любые превратности судьбы. – Я только надеюсь, что нас все же довезут до Парижа, – прибавил он страстным, однако не лишенным дурных предчувствий тоном. – Нет! Проклятье, мы сбавляем скорость!
– А что тут такого? Машинист, или начальник поезда, или, как там его называют, ведь должен узнать, что случилось.
– Разве ты не понимаешь? Пока поезд едет на полной скорости, с него никто не сойдет, а если скорость уменьшится, его можно покинуть.