. А в 1960 году помпезные головные уборы были и вовсе приравнены к формам «для желе или мусса»444. В этой риторике явно просматриваются элементы «приземления» стилистики сталинского гламура. Невольно вспоминается выражение «сталинский торт», которым острословы 1940–1950‐х годов характеризовали знаменитые советские высотные здания. Но это был последний идеологический натиск на дамские шляпки, спровоцированный властью.
Переориентировать предприятия легкой промышленности на производство головных уборов в контексте новых демократических тенденций в моде оказалось делом непростым. Шляпные ателье даже в крупных городах были редкостью. В Ленинграде в 1960‐х годах славилось ателье на улице Рубинштейна, но женщинам нашей семьи так и не удалось туда попасть. Изготавливали помпезные и довольно дорогие головные уборы и в ленинградском «Пассаже». В сложной ситуации все же нашелся выход: востребованными оказались вязаные – как правило, самодельные – шапочки. Тому, как их делать, учили уже первые издания книги «Домоводство». В начале 1960‐х журнал «Работница» активно пропагандировал головные уборы из пряжи, называя их модными445. И такое начинание было созвучно времени оттепели. Бурное строительство хрущевок на окраинах больших городов актуализировало передвижение на транспорте с двумя-тремя пересадками. Ездить в переполненном трамвае, троллейбусе или вагоне метро в кокетливых шляпках с декоративными деталями или полями оказалось довольно сложно. Бесславно закончила свою жизнь и мамина «зеленая» шахиня после переезда школы милиции – учреждения, где мама работала, – в пригород. Хрущевская оттепель вернула моду на платки и косынки. Они были популярны на Западе как тренд демократического характера. Недавно я с удивлением прочла в повести Франсуазы Саган «Немного солнца в холодной воде» (1969) следующие строки: «…он встречал ее на их любимом Юго-Западном вокзале. На перроне их обгоняла <…> веселая толпа дам-провинциалок, одетых так же, как Натали: все в юбках чуть длиннее, чем требовала мода, в шелковых платочках на голове»446.
В 1960–1980‐х годах как головной убор, вполне приемлемый для женщины в любой обстановке, вновь стала популярной кепка. Знаковое содержание кепок с конца 1930‐х претерпело серьезные изменения даже в мужской среде. В первые послевоенные годы кепки распространились в криминальной среде. Головной убор под названием «лондонка», по воспоминаниям современников, носила ленинградская шпана447. Поэт Евгений Рейн писал об этой публике на улицах Ленинграда:
В глубокой лондонке буклевой,
в пальто двубортном нараспашку
с такой улыбкой чепуховой —
они всегда готовы пряжку,
кастет и финку бросить в дело…448
Но к началу 1960‐х годов криминальный аспект кепки уже не выступал на первый план. Более того, советские модельеры советовали этот головной убор в первую очередь молодым мужчинам. В альбоме «Одежда молодежи», подготовленном в 1959 году к печати редакцией «Журнала мод», можно прочесть: «Не советуем увлекаться шляпами: они идут людям более солидного возраста; молодому человеку лучше – кепи»449. В 1970‐х плоская и очень широкая кепка – «аэродром» – превратилась в отличительную деталь жителей закавказских республик, торговавших на рынках крупных городов. Женщины в эпоху застоя, конечно, не носили «аэродромы» или ленинские кепки и не стремились с помощью головных уборов маркировать свою социально-профессиональную позицию. Кепка в это время была всего лишь удобным и оригинальным предметом туалета с элементами унисекса. В молодости я тоже приобщилась к этой моде. Носила разные кепки: и кокетливую рыжую фетровую, и черную из вельвета, и шитую из коричневого драпа, и даже кроликовую меховую.
Хрущевская оттепель породила неофициальную моду на отсутствие головных уборов. Это, несомненно, знаковое явление, подчеркивающее перемены в советском обществе после смерти Сталина. Известно, что в демократических социумах, как правило, формам шапок и шляп не придается особого значения450. Антропологи обычно апеллируют к внешнему облику древних греков, которые лишь в особых обстоятельствах чем-то покрывали голову. Современники же десталинизации вспоминают, что хождение с обнаженной головой в холодную погоду многие рассматривали как форму противопоставления себя «кондовым сталинистам» в теплых меховых шапках. Неудивительно, что в знаменитой статье «Окололитературный трутень», опубликованной поздней осенью 1963 года в газете «Вечерний Ленинград» и обвинявшей во всех возможных грехах поэта Бродского, подчеркивалось, что «зимой он ходил без головного убора»451. И как будто в противовес оттепельной свободе в последние два десятилетия советской истории появились новые социальные маркеры – головные уборы из дорогостоящего меха.
В разрозненных и немногочисленных источниках эта проблема подается как специфически мужская и связывается в первую очередь с шапкой-ушанкой, чья форма восходит к традиционному русскому меховому малахаю. Ушанка удобна в суровом российском климате. Не случайно ее использовали в советской армии для зимнего обмундирования. В СССР в городских условиях, особенно после войны, мужчины зимой носили ушастые шапки из меха кролика, овчины, иногда комбинированные с кожей и тканью. На короткое время – в период хрущевских реформ – под влиянием номенклатурной моды многие оделись зимой в меховые «пирожки» или стилизованные папахи. Так, в частности, любил одеваться сам Хрущев. У моего отца в это время был «пирожок» из серой мерлушки – вещь при морозах совершенно бесполезная. Но затем во властных структурах возобновилась традиция носить ушанки. В 1970‐х – начале 1980‐х годов пыжиковая (из меха теленка северного оленя) шапка-ушанка, темно-серое ратиновое пальто и мохеровый шарф составили своеобразную номенклатурную форму. В конце 1960‐х годов мой папа занял должность ученого секретаря всех академических учреждений Ленинграда. Непосредственный начальник отца академик Владимир Максимович Тучкевич посоветовал ему сменить зимний гардероб и, в частности, головной убор. В закрытом обкомовском ателье было сшито зимнее пальто с воротником из щипаного бобра и сделана из того же меха по специальной мерке солидная шапка-ушанка. Правда, у отца хватило вкуса выбрать не серый, а болотного цвета ратин и коричнево-седого бобра, что выгодно отличало его от номенклатурной массы. Ведь, как говорил Сергей Довлатов: «Продублированная изысканность куда безвкуснее униформы»452. Однако пыжика на всех не хватало. Многим по-прежнему приходилось довольствоваться кроликовыми ушанками. Счастливцы, все же приобретшие по блату головной убор из приличного меха, рисковали расстаться с ним очень скоро. В 1970–1980‐х годах процветала особая форма грабежа – срывание шапок с прохожих и даже с пассажиров метро. К счастью, никто из моих родных не сталкивался с таким нападением, но в семейной истории все же сохранилось свидетельство ее существования. В январе 1973 года квартиру, которую мы с мужем временно снимали, вскрыли взломщики. Ущерб был, конечно, невелик – мы только начали совместную жизнь, но все же определенное потрясение мы испытали и даже потеряли некоторые вещи: мой модный по тому времени нейлоновый стеганый халат, складной театральный бинокль, мое свадебное платье. Кое-что нам в судебном порядке возместили, когда наших горе-воров поймали. Попались они, как тогда говорили, «на шапке»: пытались сорвать с прохожего его «пыжика». Срыванием шапок промышляли в застойные времена не только в Москве и Ленинграде. Коллега моего мужа во время командировки в Нижний Новгород, тогда еще Горький, не только лишился дорогой ушанки, но и получил серьезную травму. В общем, в хороших шапках надо было ездить в автомобилях. Но это, как я понимаю сейчас, будучи не только пассажиром, но и водителем, не очень удобно. Неудивительно, что в 1980‐е годы мужчины с радостью приобщились к демократичной моде вязаных шапочек.
Короткий экскурс в историю женских и мужских головных уборов советского времени – дополнительное свидетельство того, что предметы одежды в СССР маркировали положение человека в обществе.
Лотерея
И в русской речи, и в пространстве городской повседневности, если судить хотя бы по словарю Даля, понятие «лотерея» существовало уже в середине XIX века. Это слово, ведущее свое происхождение от французского lot (выигрыш), употребляется в прямом смысле – для описания розыгрыша вещей, реже денежных средств по предварительно приобретенным билетам, а также и в переносном – для характеристики ситуации, в которой можно рассчитывать на успех как на случайность. Но, как правило, реальность и иносказание лингвисты не соединяют, а главное, не заостряют внимание на ощущении азарта, которое свойственно участникам лотереи453. Более глубоким представляется определение, приведенное в словаре французского философа Андре Конт-Спонвиля. Лотерею он прямо называет азартной игрой или азартом, реализованным в форме игры. Ученый полагает, что государственные органы далеко не глупы, поддерживая лотереи. Ведь власть выигрывает в любом случае, и «азарт можно поставить на службу государственной бухгалтерии»454. Такое толкование понятия «лотерея» дает возможность в рамках этюдов о советском быте наметить контуры политики большевиков по отношению к риску, авантюризму и азарту, всегда имеющему место в пространстве повседневности.