оветских людей познакомилась с «Крутым маршрутом» Евгении Гинзбург, «Раковым корпусом» Солженицына, «Доктором Живаго» Пастернака, «Реквиемом» Ахматовой и др. У нас в доме появились «Двадцать писем к другу» Светланы Аллилуевой, изданные в Нью-Йорке в 1967 году. Мемуары опальной дочери Сталина привез папин школьный друг Владимир Александрович Сажин. Он долгое время работал в посольстве СССР в США, а затем в советской дипмиссии в Пакистане. Выносить книжку из дома отец мне не разрешал.
И все же, несмотря на явное присутствие самиздата в быту советских людей 1960–1980‐х годов, не он сыграл определяющую роль в нравственном становлении многих советских обывателей, к которым, безусловно, относится и моя семья. Важнее стала доступность книг для юношества, так называемого легкого чтива, выходившего в серии «Библиотека приключений» издательства «Детская литература». Конечно, именно в юности следует узнать и Джека Лондона, и Шарлотту и Эмили Бронте, и Томаса Майна Рида, и многое другое сентиментально-романтическое. Думаю, именно об этом строчка Высоцкого: «Значит, нужные книги ты в детстве читал» (курсив мой. – Н. Л.).
Но уже к началу 1970‐х советская система, буквально погрязшая в хроническом дефиците, не могла обеспечить людей нужным количеством достойного подцензурного чтива. Современники отмечали, что в это время «люди, занимавшиеся <…> подпиской, продажей в книжных магазинах, в ларьках, – сидели на денежных мешках»531. Книги становились предметом спекуляции не просто по вине государства, но даже по его инициативе. На предприятиях подписку на хорошую литературу осуществляли с «нагрузкой». Чтобы получить, предположим, собрание сочинений Чехова, надо было одновременно подписаться и на издание одного из многочисленных членов Союза советских писателей. В 1974 году, прикрываясь нехваткой бумаги в стране, власти наладили выпуск и продажу так называемых «макулатурных книг». Это выражение в условиях развитого социализма в СССР совместило в себе и прямой и переносный смысл одновременно. Человек сдавал в пункт приема вторичного сырья 20 кг бумажной макулатуры. За это ему давали талончик на приобретение в ряде крупных магазинов книг из особого перечня. Талончики сразу стали предметом спекуляции. А в макулатуру понесли литературу политического жанра, например собрания сочинений Ленина. К этому времени он уже претерпел пять изданий, и в домах очень многих людей накопились бесчисленные тома классика марксизма-ленинизма, на произведения которого членов КПСС подписываться обязывали. Эти неприятные для власти казусы иногда проскальзывали в советских газетах, а от пунктов вторсырья требовали внимательного отношения к содержанию сдаваемой гражданами макулатуры. За 6 лет, с 1974 по 1980 год, было выпущено 24 000 000 экземпляров «макулатурных книг»532. К их числу относились в первую очередь произведения приключенческого жанра, принадлежавшие перу Луи Буссенара, Александра Дюма, Мориса Дрюона, Жорж Санд, Фенимора Купера, Рафаэля Сабатини, Гилберта Честертона и др. К таким книгам всегда стремится душа юного читателя, но именно они осуждались в эпоху сталинизма и получили клеймо литературной макулатуры.
Наркомания
Понятие «наркомания» появилось, скорее всего, в языке российского горожанина в 1920‐х годах, то есть после смены политического строя в 1917 году. Действительно, оно отсутствует в 27‐м томе «Нового энциклопедического словаря» Брокгауза и Ефрона. Однако там можно обнаружить слова «наркотин», «наркотические вещества», а главное, термин «морфинизм». Последний расшифровывается как «пристрастие к употреблению морфия», которое «возникает первоначально случайно, при ощущении боли». Важно, что кроме медицинского толкования термина издатели словаря считали необходимым подчеркнуть «особое расположение» некоторых людей к наркотическим веществам. Морфинисты – это обязательно «неврастеники, истеричные, меланхолики»533. Констатация подобных фактов означает, что в досоветской России существовали люди, склонные к разрешению жизненных ситуаций посредством ретретизма – намеренного ухода от действительности, от социального неравенства, от ощущения собственной неустроенности534. Самый простой и доступный способ «закрыться» от бытовых и политических неурядиц – это, конечно, алкоголь, позволяющий снять напряжение, обрести, возможно, на короткое время чувство уверенности. Однако спиртное в России всегда имело множественные бытовые и ритуальные функции, а государство проявляло вполне объяснимую заинтересованность в регулировании производства и продажи водки, вина, пива и т. д. Более жестким вариантом ретретизма девиантологи считают наркотики. В отличие от алкоголиков наркоманы демонстрируют и некий протест против принятых бытовых стандартов, в число которых может входить потребление спиртного. Кроме того, внедрение наркотических средств в пространство повседневности связано с развитием медицины и фармацевтики.
Несмотря на отсутствие в русском языке слова «наркомания», население крупных российских городов познакомилось с наркотиками уже в конце XVIII века. Одурманивающий эффект носило внешне безобидное довольно распространенное в России нюханье табака. В XIX веке появились морфинисты, эфироманы, курильщики гашиша. Влияние медицины на быт росло, и с неизбежностью появлялись люди, зависимые от лекарственных средств. Уже в конце XIX века были констатированы случаи привыкания к опию – морфину. Русская классическая литература не прошла мимо этого явления. Толстовская Анна Каренина легко втягивается в постоянное потребление настойки опия после тяжелых родов. Позднее наркотик становится для нее средством выхода из ситуации нервного напряжения. Толстой отслеживает процесс превращения морфина в жизненно необходимый для своей героини препарат: «Когда она налила себе обычный прием опиума и подумала о том, что стоило только выпить всю склянку, чтобы умереть, ей показалось это так легко и просто… <…> она <…> вернулась к себе и после второго приема опиума к утру заснула тяжелым, неполным сном»535. В романе Толстого толчком к потреблению опия был недуг, требовавший использования болеутоляющего средства. Герои же рассказа Александра Куприна «Мелюзга» (1907), фельдшер Смирнов и учитель Астреин из заброшенной деревеньки Большая Курша, ищут в одурманивающих веществах развлечение:
Как-то фельдшер предложил Астреину попробовать вдыхание эфира. – Это очень приятно, – говорил он, – только надо преодолеть усилием воли тот момент, когда тебе захочется сбросить повязку. Хочешь, я помогу тебе?
Он уложил учителя на кровать, облепил ему рот и нос, как маской, гигроскопической ватой и стал напитывать ее эфиром. Сладкий, приторный запах сразу наполнил горло и легкие учителя. Ему представилось, что он сию же минуту задохнется, если не скинет со своего лица мокрой ваты, и он уже ухватился за нее руками, но фельдшер только еще крепче зажал ему рот и нос и быстро вылил в маску остатки эфира. <…>
Была одна страшная секунда, когда Астреин почувствовал, что он умирает от удушья, но всего только одна секунда, не более. Тотчас же ему стало удивительно покойно и просторно. Что-то радостно задрожало у него внутри, какая-то светящаяся и поющая точка, и от нее, точно круги от камня, брошенного в воду, побежали во все стороны веселые трепещущие струйки. <…>
Фельдшер попросил Астреина оказать ему такую же услугу – подержать над лицом ватную маску, и учитель подчинился. Они проделали этот опыт несколько раз, но не успели сделаться эфироманами, потому что весь запас волшебной жидкости вышел, а нового им не присылали536.
В начале ХХ века наркотики стали показателями принадлежности личности к новым эстетическим субкультурам. Появляющиеся духовно-идеологические течения обставлялись новыми бытовыми практиками, часто носившими более эпатирующий и раздражающий обывателя характер, чем сами течения. Эти практики противопоставлялись официальным и господствующим нормам поведения. Неудивительно, что наркотики стали элементом культуры декаданса в России. Столичная богема в начале века увлекалась курением опиума и гашиша. Георгий Иванов – поэт Серебряного века – вспоминал, как ему из вежливости пришлось выкурить с известным в предреволюционное время питерским журналистом Владимиром Бонди толстую папиросу, набитую гашишем. Бонди, почему-то разглядевший в Иванове прирожденного курильщика гашиша, клятвенно обещал поэту «красочные грезы, озера, пирамиды, пальмы… Эффект оказался обратным – вместо грез тошнота и неприятное головокружение»537. Наркотики – морфий в смеси с алкоголем – сыграли роковую роль в жизни Нины Петровской, судьба которой связана с именами известных поэтов: Константина Бальмонта, Валерия Брюсова и Андрея Белого. Последний писал о ней: «Раздвоенная во всем, больная, истерзанная несчастной жизнью, с отчетливым психопатизмом, она была – грустная, нежная, добрая, способная отдаваться словам, которые вокруг ее раздавались, почти до безумия; она переживала все, что ни напевали ей в уши, с такой яркой силой, что жила исключительно словами других, превратив жизнь в бред и абракадабру»538.
Накануне Первой мировой войны в России появился и уже очень модный в Европе кокаин. Первоначально этот довольно дорогой наркотик употребляли шикарные дамы полусвета, иногда высшее офицерство, обеспеченные представители богемы. Моя бабушка вспоминала, что ее несостоявшийся жених, некий офицер по фамилии Оранский, неоднократно появлявшийся в новом доме прадеда на Балтийской улице накануне событий 1917 года, носил очень любопытный перстень. Он был украшен черепом и перекрещенными костями и имел крышечку, которая открывалась нажатием небольшой потайной кнопки. Что хранил там Оранский, ушедший воевать под началом Юденича и исчезнувший из бабушкиной жизни, – загадка. Бабушка туманно намекала и на яд, и на кокаин. И одно и другое казалось таинственным и романтичным, хотя о страшной специфике именно кокаина медики были хорошо осведомлены. Не случайно Булгаков вводит в дневниковые записи врача Полякова – героя рассказа «Морфий» (1927) – следующую фразу: