а и раньше, но в частном пространстве все сводилось к «самостроку», то есть пошиву модной составляющей женского туалета, а скорее, к «саморезу» – демонстративному укорачиванию уже имевшейся одежды. И вот реальное счастье – фирменное мини, к тому же кожаное. И все же юбка до сих пор у меня вызывает ассоциации не столько с модой, сколько с политическими событиями конца 1960‐х годов, с Пражской весной. Мне вспоминается вторжение советских войск в Чехословакию 21 августа 1968 года. Тогда я испытала не возмущение, а реальный страх. Наверно, его корни прятались в моем детстве. Осенью 1956 года я слушала радиопередачи о событиях в Венгрии. Конечно, советская пропаганда с особым чувством подавала сведения об убийствах коммунистов и сотрудников органов безопасности в Будапеште, но я этого не понимала и страшно боялась, что такое может произойти и у нас. Я была советским ребенком, родившимся в семье членов коммунистической партии, и оставалась такой же в юности, чего не стыжусь ныне в своем очень зрелом возрасте. И это честнее, чем стремление многих обязательно приписать себе статус бывших стиляг или диссидентов. Моя взволнованность еще усилилась, когда в начале апреля 1969 года папа с делегацией представителей Академии наук поехал в Прагу. За несколько дней до этого, 15–31 марта, состоялся чемпионат мира по хоккею. Команда СССР дважды проиграла чехам. Их центральным нападающим и самым результативным игроком был Вацлав Недоманский. И все же сборной ЧССР досталось только третье место. Раздражение болельщиков слилось с ненавистью ко всему советскому. В Праге вновь начались волнения… Отец рассказывал о надписях на стенах домов, расположенных около советского посольства: «У вас Даманский (остров на границе с Китаем, где в марте 1969 года произошел вооруженный конфликт), а у нас Недоманский». Встречи советской академической делегации с чешскими учеными происходили в нервозной обстановке, передвигаться по Праге рекомендовали группами. И все же я получила модную юбку. В семье мы ее долго звали «хоккейной».
Кожаная мини-юбка. Конец 1960‐х. Личный архив Н. Б. Лебиной
Маскулинность женской одежде придавал и бостон – в условиях сталинского гламура эта ткань была маркером социального благополучия. В ряду вещей, которые хотели бы приобрести многие советские мужчины в конце 1930‐х – начале 1950‐х годов, был костюм, обязательно пошитый из бостона. Эпоха большого стиля ассоциируется с нарочитыми образцами мужественности и женственности. Но элементы стиля унисекс проявлялись и в это время. Именно так можно расценить использование «мужской ткани», бостона, для пошива женских вещей. Из гладкоокрашенного шерстяного материала с мелким рубчиком считалось модным шить так называемые английские костюмы – своеобразный вид официальной одежды для деловых женщин эпохи большого стиля. Михаил Герман вспоминал заведующую кафедрой марксизма-ленинизма в Ленинградской академии художеств в начале 1950‐х годов, даму «с обликом генеральской жены (каковой и являлась) и повадками лагерной надзирательницы. Она носила исключительно ответственные костюмы только двух цветов: красного и зеленого»1007. Примерно в таком же стиле известный оператор Борис Волчек приодел свою дочь Галину перед поступлением в Школу-студию МХАТ. Темно-синий пиджак и юбку даже шили у мужского мастера – правда, лучшего в Москве в 1950 году1008. У моей мамы на рубеже 1940–1950‐х тоже был английский костюм в стиле унисекс, о чем, в частности, свидетельствуют детали пошива, а именно лацканы. Это отчетливо видно на семейных фотографиях. К счастью, мама была очень изящной женщиной, и на ней полумужской пиджак смотрелся изысканно. Но большинство «номенклатурных дам» в бостоновых костюмах выглядели далеко не элегантно.
Английский костюм на «партийной даме». Конец 1940-х годов. Личный архив Н. Б. Лебиной
Английский костюм моей мамы – Е. Н. Лебиной. Начало 1950-х годов. Личный архив Н. Б. Лебиной
В 1960‐е годы в Советском Союзе пользовался спросом материал, изделия из которого обладали не только выраженной функциональностью, но и в определенной мере унисексуальностью. Это синтетическая ткань «болонья», названная по имени итальянского города, где впервые было налажено ее производство. В СССР «болонья» появилась благодаря хрущевской идее «химизации народного хозяйства». Алексей Аджубей вспоминал: «Он (Хрущев. – Н. Л.) стал активно принимать западных бизнесменов, заспешивших в Москву. Крупный итальянский промышленник <…> поставил нам первые заводы искусственных волокон. Так вошла в наш быт ткань „болонья“»1009. Плащи из этой ткани сразу превратились в дефицит, предмет вожделения и фарцовки. Погоня за «болоньей» – химической химерой первой половины 1960‐х годов – хорошо запомнилась Евгению Рейну, купившему плащ цвета «жандарм» у одного из ленинградских фарцовщиков1010. Современники, вспоминая о «болонье», писали: «Плащи были хорошо сшиты, с дополнительной отлетающей кокеткой на спине, под которой скрывалась сетчатая материя для вентиляции, погончиками, большими прорезными карманами и широкими поясами <…> К плащам прикладывалась маленькая косыночка, а у мужчин – беретик»1011. В скрупулезном описании «болоньи» явно обнаруживаются детали (погончики, кокетка), подчеркивающие унисексуальность этой одежды. Совершенно очевидно, что приверженность к одежде из синтетики была одним из кодов элегантности как у мужчин, так и у женщин. Но полностью удовлетворить спрос на болоньевые плащи в годы хрущевских реформ не удалось. Массовое производство «болоньи» наладили в СССР к концу 1960‐х годов. Но мода вещь, изменчивая даже в условиях развитого социализма. Экономисты были вынуждены констатировать, что в 1971–1975 годах спрос на «болонью» резко упал.
Безусловным признаком распространения стиля унисекс считается освоение женской модой брюк – традиционного вида мужской европейской одежды. Этот процесс, начавшийся на Западе уже в 1920‐х годах, пришел в СССР только в середине 1950‐х годов. В советском культурно-бытовом пространстве брюки даже как часть мужского костюма нередко становились поводом для бурных идеологических споров среди комсомольцев. В 1920‐х годах фаворитом моды для сильной половины стал так называемый «оксфордский мешок» – широкие брюки из тонкого серого сукна в мелкую клетку с сизым отливом, в которых ходили студенты Оксфордского университета. Но в начале нэпа «оксфордами» комсомольские активисты окрестили почему-то узкие брюки, модные у эдвардианцев – английских денди. «Обтянулись „оксфордами“ и фокстроты наяривают», – писала о нэпманах газета уральских комсомольцев «На смену»1012. Мода на настоящий «оксфордский мешок» пришла в СССР в конце 1920‐х годов. Поэт Вадим Шефнер вспоминал реакцию его пожилой соседки на новый стиль: «Ой, и модные ребята вы стали!.. Я помню, парни узенькие брюки носили в трубочку, чем ужее – тем моднее, а нынче чем ширше – тем красивше»1013. На государственный уровень обсуждение ширины штанин было поднято в период хрущевской оттепели. Поклонника «дудочек»1014 могли исключить из комсомола с клеймом человека, не верящего в социализм, «нигилиста». Не случайно одноименное стихотворение Евгения Евтушенко, написанное в 1960 году, начиналось со строк: «Носил он брюки узкие, / читал Хемингуэя». Андрей Битов немного пафосно, но совершенно справедливо писал об оттепели:
Лучшие годы не худшей части нашей молодежи, восприимчивой к незнакомым формам живого, пошли на сужение брюк. И мы им обязаны не только этим (брюкам), не только, через годы последовавшей, свободной возможностью их расширения (брюк), но и нелегким общественным привыканием к допустимости другого: другого образа, другой мысли, другого, чем ты, человека. То, с чем они столкнулись, можно назвать реакцией в непосредственном смысле этого слова. Как раз либеральные усмешки направо по поводу несерьезности, ничтожности и мелочности этой борьбы: подумаешь, брюки!.. – и были легкомысленны, а борьба была – серьезна. Пусть сами «борцы» не сознавали своей роли: в том и смысл слова «роль», что она уже готова, написана за тебя и ее надо сыграть, исполнить. В том и смысл слова «борцы». пусть они просто хотели нравиться своим тетеркам и фазанессам. Кто не хочет… Но они вынесли гонения, пикеты, исключения и выселения с тем, чтобы через два-три года «Москвошвея» и «Ленодежда» самостоятельно перешли на двадцать четыре сантиметра вместо сорока четырех, а в масштабе такого государства, как наше, это хотя бы много лишних брюк1015.
На рубеже 1950–1960‐х годов властные структуры изменили свое отношение к новым канонам одежды: в официальной мужской моде победили тенденции минимализма. Изменения во внешнем облике советских людей подметили даже западные журналисты. По словам корреспондента американского журнала Time, широкие брюки в СССР в это время уже носили «только военнослужащие, деревенщина и Никита Хрущев»1016.
Именно в 1960‐е годы произошло внедрение в советскую повседневность женских брюк как некой партикулярной одежды и свидетельства распространения унисекс-моды. Конечно, и до начала десталинизации женщины в СССР носили нечто более удобное, чем платья и юбки, – ватные стеганые штаны на тяжелых физических уличных работах и шаровары для занятий спортом. Такая одежда презентовала сталинскую модель женственности, в которой сочетались признаки существа, предназначенного для воспроизводства потомства, и своеобразного механизма, безотказного в тяжелой работе. В западной же моде дамские брюки – несомненный элемент стиля унисекс – придавали женщинам особый флер эротизма и сексуальности. Однако и в Европе и в США этот вид одежды стал появляться в коллекциях от-кутюр и прет-а-порте лишь в 1960‐х годах