И Граев-маленький, послушный этим мыслям, несмотря на захлёстывающую его панику, шёл куда нужно, делал что нужно, танцевал под пулями — и оставался жить.
Может быть, психиатры и нашли бы, что такой выверт сродни шизофрении, — но Граев никогда с ними на эту тему не общался, не желая служить материалом для чужих диссертаций.
А сейчас на этой выпуклой карте, на этом игрушечном поле боя, было много лишних фигурок — те, кого Граев, сам того не желая, подставил под удар. Одна из них уже лежала неподвижно, смотря на Граева-большого стекленеющим взором, — доктор Марин… Остальных надо вывести из игры как можно скорее. Другое дело, что смахиваемая со стола фигурка может ничего не понимать и сопротивляться…
Глава XVII
«Сильфида» шла к концу.
Практичный Граев внимательно изучил купленную программку и знал, что когда похожая не то на стрекозу, не то на муравьиную царицу девушка отбросит свои крылышки — тут и сказке близкий конец, надо двигаться с Сашей к выходу, не дожидаясь финальных оваций, чтобы грамотно раствориться, затеряться в валящей из театра толпе. Не важно, что нет никаких признаков наружки. Известно, кто бережёт бережёного, — а надеявшимися на авось полным-полны кладбища.
Но насекомообразная девица никак не спешила расстаться с заплечным украшением, и Граев, весь спектакль напряжённо раздумывающий отнюдь не о том, что происходило на сцене, — неожиданно увлёкся финальным танцем.
Правда, мысли ему в голову пришли не связанные с миром высокого искусства — Граев понял, что с такой пластикой, отточенностью движений и чувством ритма можно легко станцевать танец под пулями, играючи проходя между буравящим воздух свинцом и заставляя противника давить на спуск в бездумной панике.
Образ балерины в сфере, разгрузке и в бронике поневоле заставил Граева (небывалый в последние дни случай!) широко разулыбаться. Саша глянула на него осуждающе — на сцене, по всему судя, назревал трагичный финал…
И не только на сцене.
Домой они вернулись поздно, к полуночи, побродив после спектакля по кабачкам центра города. Придя, Граев выставил на стол пузатую бутылку «Хеннесси» и сказал:
— Выпьем. Друг погиб у меня… Помянуть надо. Свою норму он сегодня уже выпил. И сверх нормы тоже.
Продолжение чревато. Но предстояла операция без наркоза, и Граев решил воспользоваться старым фронтовым способом обезболивания…
Он разлил коньяк по крутобоким бокалам:
— Ну, за упокой души доктора Марина, Василия Петровича… Настоящий мужик был…
И одним махом выпил обжигающе-ароматную жидкость. Она пригубила и осторожно сказала:
— Значит, у тебя есть друзья? Не знала…
Граев долго смотрел цепенеющим взглядом на коньячную этикетку (Саша уже подумала — не ответит), потом разжал губы и сказал:
— Были когда-то… Теперь всё меньше… Можно сказать, почти и не осталось…
И снова налил полный бокал.
Ну вот, Граев, вот ты и напился… Ну давай, делай что должен, раз не в силах сделать это трезвым… Режь по живому.
Под аккомпанемент стоящего в ушах гула мысли катились тяжело и медлительно, как валуны по дну бурной реки, — но, странное дело, были достаточно вразумительными. Или Саша оттягивала на себя часть грозящего захлестнуть Граева чёрного потока? Что-то такое, как подозревал Граев, она, несомненно, умел а делать… Он шумно выдохнул и сказал, медленно выговаривая слова:
— Тебе надо уйти.
Она молчала, лицо подрагивало, глаза блестели всё больше, наполняясь слезами. Он повторил, произнося чуть не по слогам:
— Тебе. Надо. Уйти. Уйти отсюда. Ты всегда спрашиваешь: «Не опасно?» Сейчас со мной не просто опасно. Смертельно опасно. И сколько будет так, я не знаю.
К концу тирады язык стал слушаться Граева лучше, но мысль всё равно двигалась с трудом и исключительно по прямой — как ярмарочный акробат идёт по туго натянутой проволоке. И, как канатоходцу, шаг в сторону грозил срывом и мучительным падением…
Она отвернулась, смахнула слёзы и произнесла, стараясь говорить спокойно, хотя голос предательски подрагивал:
— По-моему, ты не врёшь, Граев… Похоже, так всё оно и есть… Но если дело в этом…
Впервые она назвала его по фамилии. Рано или поздно все знакомые начинали называть его на «ты» и по фамилии. Граев ответил с несколько преувеличенной алкоголем гордостью:
— А я никогда не вру. Иногда — на работе, для дела. Но это называется дез… информация…
На последнем длинном слове язык его запнулся. Он опрокинул над бокалом подрагивающее бутылочное горлышко — оттуда скатилось несколько последних капель; Граев вздохнул.
— Я никуда не уйду, — сказала она спокойно и твёрдо. — Я остаюсь с тобой. Почему я должна уходить, если ты остаёшься?
Он долго молчал, глядя куда-то мимо неё. В принципе он ожидал такого ответа. Сейчас он сделает гнусность женщине, которая его полюбила — бог весть за что… Сделает очень больно и спасёт этим жизнь.
— Почему? — Он повернулся к ней; лицо застыло неподвижной маской, глаза были бешеные — что-то плескалось в них, чёрное и опасное, поднимаясь всё ближе к поверхности. — Почему? Да потому что для того, чтобы шагнуть с человеком под пули, его надо любить. Или хотя бы уважать. Постельные знакомства для таких дел не годятся. Покувыркались — и хватит, других дел навалом. Уходи.
Удивительное дело, но всё это прозвучало трезво, словно вся коньячная анестезия Граева в момент улетучилась. Внутри он выл и ненавидел себя.
Она вскочила, выбежала из комнаты. Хлопнула дверь ванной, зашумела струя воды, перекрываемая рыданиями. Граев сидел в той же позе, уставившись в угол, и убеждал себя, что так лучше.
Минут через двадцать она вернулась и тут же, молча и с каменным лицом, несмотря на поздний час, стала собирать вещи.
Я тоже оборотень, понял Граев в приступе внезапного просветления. Я волк, я охотился в лесу, знал вкус крови врага на клыках и до изнеможения любил волчиц лунными ночами. А какая-то сволочь отравила меня, как Колыванова, и я хожу на двух лапах и жду, как избавления, свою серебряную пулю… Ему стало бесконечно легко и радостно от понимания и бесконечно тоскливо от необратимости всего с ним случившегося — но всё это было, конечно, лишь пьяным бредом.
Глава XVIII
Неизвестно, кто и в какие незапамятные времена изобрёл коньяк. Но это был, без сомнения, достойнейший человек и великий гуманист. Назавтра Граев был преисполнен к нему глубочайшей благодарности — выдержанные коньячные спирты не вызывали у него никаких традиционных похмельных симптомов, кроме глубокой жажды.
И в остальном всё было в порядке.
Никто ночью не саданул в окно из гранатомёта; никто не торчал на лестничной площадке, маскируясь под ханыг с бутылью дешёвого портвейна; у подъезда стояли лишь знакомые машины соседей. Урны, почтовые ящики и мусорные контейнеры не обнаруживали склонности взорваться при подходе к ним Граева. Тишина. Но он не верил тишине.
…В офис «Ориона» он пришёл поздно, под конец рабочего дня, незадолго до назначенного Раевскому для передачи денег времени. Принесёт? или нет? — Граева это не интересовало, сейчас у него другая цель, другая задача, другой противник…
— Мне позавчера звонил человек, назвавшийся Мариным… — По тону Граева секретарша Света не поняла, вопрос это или утверждение.
— Звонил, Павел Николаевич. Даже два раза. И просил вас срочно связаться, говорил, что у него появилась крайне важная информация… Но вы не появлялись, и сотовый был отключён…
Она говорила что-то ещё, уже не представлявшее интереса, Граев не слушал. Марин что-то раскопал, на кого-то вышел, — связь держать они договорились лишь в этом случае. И этот кто-то отреагировал мгновенно…
…Убрать другую фигурку с доски оказалось значительно проще — Миша-шофёр радостно отправился за счёт фирмы в спецкомандировку. Задание состояло в том, чтобы уехать в уединённый пансионат на Карельском и сидеть там, не высовывая носа.
Может, это и была перестраховка, но сам Граев, взяв в оборот шофёра, смог бы определить основные направления чужого поиска — и не хотел рисковать, считая противника глупее себя.
…Воронин сидел у Кати. Граев вошёл и положил на стол пачку долларов.
— Раевский принёс. Я проверил — чистые. Пятьдесят шесть с половиной тысяч. Говорит, что больше сейчас не собрать. Клянётся отдать, когда раскрутит своё дело…
Катя молча взяла деньги; не считая, разделила на две неравные части, большую протянула Граеву:
— Возьми, это твоя премия сверх обговорённого. Сам рассчитайся со Славой… И с теми страхолюдами тоже.
Граев перехватил устремлённый на Катю и на доллары странный взгляд Воронина и спросил его:
— Что у тебя по Раевскому?
— Ничего. Не единого телодвижения куда-то в сторону. Такое впечатление, что фантазии у него хватило только на то, чтобы начать грести под себя, когда гайки ослабли. А что с Александровской?
— То же самое. Ни малейшей зацепки, ни малейшего намёка, что Раевский имеет прямое или косвенное отношение к майским событиям…
Дальше Граев говорил, обращаясь к Кате:
— По-моему, пора заканчивать дело. Вопрос с исчезнувшими деньгами мы прояснили. Никакой подготовки побега не было. Повторная экспертиза всё расставила по местам: редкая болезнь с осложнениями на психику; выпадения сознания и памяти; кратковременные прояснения; самоубийство при одном из них… Угол, под которым произведён выстрел, места для другой версии не оставляет. Непрояснённых вопросов два: откуда взялось и куда делось ружьё? И где он был все эти месяцы? За последних три месяца в пушкинскую милицию поступало девять заявлений об утрате охотничьего оружия… Из них восемь — из дач и садовых домиков… Держат там ружья как попало. Вешают на гвоздь, а не запирают, как положено, в оружейные ящики… Мог легко зайти и взять. Куда делось — тоже понятно. Забрали авторы первого звонка об обнаруженном теле. Недаром не захотели светиться… А второй вопрос… второй…
Речь Граева прервалась, он скривился, склонился на правый бок и осторожно, даже нежно, массировал правое плечо. Лицо было напряжено.