Они заразили уйму кроликов ядом бешенства, и кролики все быстрее и быстрее заболевали после прививок — сначала на восемнадцатый день, потом на четырнадцатый и, наконец, на седьмой. На седьмом дне все остановилось — дальше инкубационный период не сокращался, да в этом и не было нужды — ведь и так он был во много раз короче естественного. Зато этот семидневный яд бешенства действовал с постоянной силой и точно через семь дней.
Это был второй шаг: получение быстродействующего яда с постоянным скрытым периодом. Любопытно, что при этом семидневный яд был и самым сильным, смертельным в ста случаях из ста.
Довольно странно — вместо того чтобы ослаблять яд для получения вакцины, Пастеру зачем-то понадобилось усиливать его. К чему?
Рассуждения его были просты: нет на свете такого человека, который согласился бы привить себе бешенство, пока его не укусила бешеная собака. Значит, прививка вакцины не может проводиться в целях предохранения, на случай, если человек когда-нибудь будет укушен. Остается привить тогда всех собак, чтобы они не заболевали бешенством, заражаясь друг от друга или от других животных.
Но это уже совершеннейшая химера! Кто знает, сколько есть собак на свете, когда в одном только Париже их больше ста тысяч, а во всей Франции — два с половиной миллиона! Как стали бы ловить всю эту уйму собак и прививать им вакцину? И сколько потребовалось бы для этого гигантских прмещений, где производилась бы прививка? И, наконец, не одни же собаки болеют бешенствам…
Словом, о вакцинации собак не могло быть и речи. Как же тогда быть?
Нужно делать прививку людям, и делать ее после того, как их укусило бешеное животное, решил Пастер.
Поистине гениальное решение: найти средство, чтобы человек, укушенный бешеной собакой, не заболевал! А чтобы такое средство предохранило от заболевания, период развития яда вакцины в организме человека должен быть намного короче, чем период того, который он получает через слюну укусившей его собаки. Вакцина должна «перегнать» заразу, опередить ее, прежде чем она успеет развиться. Только тогда прививка сможет создать искусственный иммунитет и укушенный человек никогда уже не заболеет.
Как это все заманчиво, как просто на словах! С каким вдохновением Пастер рассказывал об этом Ру и Шамберлену — Тюилье уже не было тогда в живых. И как трудно осуществлялось это на деле.
Хорошо, получен яд с кратчайшим инкубационным периодом. Он, безусловно, попадет куда следует раньше естественного яда. Но ведь для создания иммунитета нельзя же прививать людям этот совершенно смертельный семидневный яд, убивающий в ста случаях из ста!
Нужно ослабить заразное начало. И если это удастся, остальное не представит сложности: сперва человек будет получать самый слабый яд, потом посильнее и, наконец, заведомо смертельный. Для вакцинированного человека он, однако, не представит опасности — напротив, навсегда сделает его невосприимчивым к бешенству.
Если это удастся… Но это-то как раз и не удавалось.
Чего только не испробовали в эти дни на улице д'Юльм, какие только фокусы не проделывали с кусочками кроличьего мозга! И всякий раз, когда им заражали другого кролика, тот неизменно погибал от бешенства. Шли дни, и недели, и месяцы — исследователи не сдвинулись ни на йоту: прививка была такой же ядовитой, как и в самом начале.
Ру, Шамберлен и Пастер не выходили из лаборатории. Обед им приносили в кабинет Пастера, они наскоро расправлялись с едой и возвращались к своим клеткам с парализованными животными, кроликам, пробиркам, шприцам. Они уже позабыли те дни, когда выходили немного подышать свежим вечерним воздухом Парижа — даже этот отдых был теперь им заказан. Измученный Пастер измучил и Ру с Шамберленом. Поистине они стали аскетами, худыми, бледными, с покрасневшими веками и заросшими щетиной подбородками.
Каждый опыт повторяли по сотне раз, внося в него тончайшие изменения. Их чувства настолько притупились, что они уже не испытывали разочарования после очередной неудачи. Казалось, время добровольного заключения началось где-то на заре жизни и никогда не истечет.
Тая друг от друга крамольные мысли, они уже подумывали, что взялись за неосуществимую задачу, что гонятся за призраком, которого невозможно поймать. Они ежедневно, ежечасно рисковали жизнью, и этот постоянный риск приводил в отчаяние мадам Пастер, которая то и дело появлялась в лаборатории, чтобы убедиться, что ее немного сумасшедший муж все еще жив…
В тот вечер, напрасно прождав Пастера в столовой, где был накрыт праздничный ужин по случаю их свадебного юбилея, мадам Пастер, поняв, что муж не придет и празднество забыто, села писать письмо своей единственной дочери:
«Твой отец весь ушел в свои мысли, мало говорит, мало спит, встает на рассвете — одним словом, продолжает вести ту же самую жизнь, которую я начала с ним в этот день тридцать пять лет тому назад…»
«Та же самая жизнь» в эти минуты сверкала перед Пастером тысячей радужных красок. В густой тьме его исканий блеснул, наконец, луч надежды. Одного этого луча было достаточно, чтобы Пастер снова проникся присущим ему оптимизмом, чтобы ощутил уверенность в достижении цели, чтобы снова радостно заговорил и даже засмеялся, несколько, правда, хриплым смехом, которого столько месяцев уже не слышали в лаборатории.
Он весело вспоминал все мытарства и неудачи в прошлом, которые неизменно заканчивались успехом, вспоминал и это мрачное время — они уже потеряли ему счет, — которое сегодня не казалось ему таким уж мрачным. И начисто забыл о своем свадебном юбилее и о том, что Мари ждет их в столовой с праздничным ужином.
Мари Пастер простила, когда узнала, что, собственно, случилось…
А случилось, что одна собака, зараженная мозгом бешеного кролика, вдруг взяла да выздоровела от водобоязни. Поболела, покорчилась, но не умерла. Значит, наконец-то им удалось получить ослабленный яд еще очень неопределенных качеств, но уже такой, который способен привить болезнь, но не смертельную.
С этого дня все пошло быстрее и веселей. Собаке впрыснули в мозг абсолютно смертельный яд через несколько дней после ее выздоровления; на голове образовалась ранка, ранка зажила и — ничего больше не случилось. Собака не заболела бешенством. Она стала к нему невосприимчивой.
Они нашли-таки способ ослабления возбудителя бешенства, которого никогда не видели. На опыте предыдущих вакцин им было известно, что от соприкосновения с воздухом микроб ослабевает. Так ослабли культуры микробов куриной холеры, которые находились в пробирках, заткнутых ватой. Теперь с помощью воздуха они, наконец, сумели ослабить яд бешенства. Яд этот оказался необычайно чувствительным к малейшей влажности, и, чтобы заставить его быть послушным, пришлось придумать особый способ искусственного поглощения влаги из окружающей атмосферы.
Кусочек спинного мозга погибшего от бешенства кролика опускали на ниточке в стеклянную колбу, а на дне ее помещали белые, блестящие, как мрамор, кусочки каустической соды. Сода поглощала влагу, мозг кролика высушивался. А для того чтобы в колбу не попадала пыль, горлышко ее затыкали ватным тампоном.
Чем дольше высыхал мозг, тем менее ядовитыми становились его свойства. Через четырнадцать дней его можно было прививать в каких угодно больших дозах — заболевания он не вызывал. Яд становился безвредным.
Каждый день пребывания в заткнутой ватой колбе с каустической содой отнимал у кусочка кроличьего мозга часть его вирулентности. И если свежий мозг убивал, как этого добился Пастер, всегда на седьмой день, то слегка высушенный — уже только на восьмой; пробывший еще сутки в колбе мозг убивал на девятый день или вызывал сильную форму заболеваний; еще один день в колбе, и яд уже вызывал более легкое заболевание, затем едва приметное. И так до четырнадцатидневного яда, который был совершенно безвреден.
С этого совершенно безвредного, «убитого» яда и начали в лаборатории создание у собак искусственного иммунитета. Первые привитые собаки стоили Пастеру, Ру и Шамберлену седых волос, пока они дожидались результатов опыта.
Они привили этим собакам четырнадцатидневный, убитый или предельно ослабленный яд, затем более сильный, еще более сильный. Наконец дрожащими руками они ввели им в мозг смертельный, совершенно свежий яд, убивающий не позже чем на седьмой день.
Потом наступила самая ужасная, томительная неделя ожидания. Все, кто находился в лаборатории, все члены семьи Пастера способны были в эти дни говорить и думать только об одном — заболеют собаки или они сделались невосприимчивыми к бешенству?
Они не заболели. Ни одна из них даже не потеряла аппетита. Они жили себе как ни в чем не бывало, а их хозяева готовы были расцеловать влажные и холодные — признак полного здоровья — собачьи носы. Между тем пятьдесят контрольных собак, которым был без предварительной подготовки введен свежий яд, доживали свои последние часы.
И снова радость сменилась тревогой, и снова в лаборатории царило сосредоточенное молчание. Начались решающие опыты: они должны были показать, сможет ли вакцина найги себе практическое применение, или она так и останется навсегда только лабораторным открытием, не имеющим пути в жизнь.
Это были страшные, шумные, беспокойные дни и не менее шумные и беспокойные ночи. В клетки со здоровыми собаками Пастер впустил пару свирепых бешеных псов. Они искусали мирных лабораторных боксеров и дворняг, испуганные собаки истошно выли, а Пастер, Ру и Шамберлен проливали над ними слезы жалости.
А жалеть их было нечего. Потому что на другой же день им начали прививать вакцину, сперва самую слабую, затем смертельную, куда более опасную, чем слюна бешеной собаки, и ни один — ни один! — из этих искусанных псов не умер от бешенства.
Вот теперь слово «победа» впервые сошло с уст Пастера. Победа огромная, ни с чем не сравнимая! Победа, принесшая человечеству не только спасение от бешенства, но и новый, великолепный метод создания вакцин.
И только мысль о том, что надо будет когда-нибудь испытать эту вакц