Для верности он еще подтащил собаку к ручью и на несколько минут окунул ее голову в воду. Только после этого он подумал о себе и направился к дому.
Пастер прослезился, перечитывая письмо, и немедленно написал ответ:
«Я помещу его в одной из комнат моей лаборатории. За ним будет уход. Он может ходить куда угодно, постельного режима не потребуется. Только каждый день ему будут делать укол, не более болезненный, чем укол булавкой…»
На другой день Пастер с женой уехали в Париж. Вслед за ними привезли и Жюпиля. С момента укуса прошло уже шесть дней.
«Спасет его вакцинация или не спасет? — ежесекундно думал Пастер. — Не слишком ли поздно?..»
Ему так хотелось сохранить жизнь этого храброго мальчика! Ему так нужно было убедиться, что история с Мейстером, который, кстати сказать, прибыл в Париж на второй, а не на шестой день после укуса, не была случайным успехом!..
Через несколько дней он убедился в этом. И только тогда решился огласить свое открытие.
В этот день, 26 октября 1885 года, на заседании Академии наук председательствовал Буле. Взволнованный, как и все присутствующие, сообщением Пастера, он сказал:
— Мы имеем право сказать, что дата этого заседания навсегда войдет в историю медицины и будет славной датой для науки, так как она отмечает одно из величайших достижений в области медицины: открытие эффективного средства профилактического лечения болезни, которая считалась неизлечимой в течение столетий, с самого начала мира. С сегодняшнего дня человечество получило в свое распоряжение средство бороться с этим страшным заболеванием и предупреждать его последствия. Этим мы обязаны господину Пастеру, и, как бы ни велики были наше восхищение и наша признательность, они бледнеют перед прекрасными результатами, которых ему удалось достигнуть ценой громадных усилий…
Отчет Пастера был напечатан. Он вызвал взрыв восторга, пронесшегося по всему миру, дошедшего до самых отдаленных уголков Америки, Австралии, России.
И из всех этих уголков к нему устремились за спасением люди, укушенные бешеными животными.
Лаборатория на улице д'Юльм переживала свое последнее превращение: она стала всемирным пунктом прививки против бешенства. Она превратилась в караван-сарай, где можно было встретить людей в самых экзотических национальных костюмах. Они ехали в Париж, вооруженные знанием всего одного-единственного французского слова: Пастер! И это слово прекрасно служило им проводником и как путеводная звезда вело их к «великому чудотворцу».
Сам Пастер разрывался на части: продолжал руководить исследовательской работой, присутствовал при изготовлении вакцины, отвечал на бесконечные письма, писал статьи и знакомился с приехавшими за помощью людьми.
В одиннадцать часов в его кабинете начинались прививки. Пастер расспрашивал о дате укуса, о том, откуда приехал больной, где взял денег на дорогу и сколько у него еще осталось. В зависимости от этого он рекомендовал ту или иную гостиницу и сам следил за тем, чтобы приезжих устроили со всеми возможными удобствами. На каждого больного заводили регистрационную карточку, своеобразную историю болезни.
Девятого ноября был такой же хлопотный будничный день, как всегда. Как всегда, Пастер, стоя перед раскрытой дверью своего кабинета, вызывал по фамилии укушенных.
— Луиза Пеллетье, — негромко прочитал он, глядя в список.
Девятилетняя девочка подошла вместе с матерью. Голова у девочки была забинтована, глаза красные, воспаленные. Трагическое выражение этих детских глаз больно кольнуло Пастера, и вдруг девочка заговорила:
— Говорят, я умру, господин доктор, если только вы не спасете меня…
Пастер дрогнул. Обняв девочку, он ввел ее в кабинет, где профессор Транше ждал очередного пациента. Вслед за ними вошла мать Луизы.
Транше разбинтовал голову. Гноящаяся кровоточащая рана представилась глазам Пастера. От жалости он зажмурился. Потом осипшим голосом спросил у матери:
— Когда произошло несчастье?
Он так и сказал — несчастье; не зная еще печальной истории Луизы, он уже видел по этой ране, по всему облику ребенка, что случилось действительно непоправимое несчастье. Когда мать сказала, что бешеная собака укусила Луизу 3 октября — тридцать семь дней назад! — Пастер содрогнулся.
— Где же вы были раньше? — с болью и гневом спросил он и, спохватившись, добавил: — Выйдите пока с ребенком, нам надо посоветоваться.
Тридцать семь дней после укуса! Не сегодня-завтра водобоязнь проявит себя, никакие прививки не помогут — слишком много времени прошло.
— Погиб ребенок, — с отчаянием сказал он Транше, — ничто ее не спасет!
Транше молчал. Не хуже Пастера понимал он, что прививка тут бессильна, что время нельзя обогнать, что ребенок обречен. Он понимал, что рисковать не следует, что нет никакой надежды на успех — они только скомпрометируют пастеровский метод.
Он понимал все это и молчал — всей душой хотелось ему попытаться, не сидеть сложа руки, пока этот ребенок с огромными трагическими глазами в страшных мучениях будет умирать…
Видно, Пастер прочел все его мысли, видно, и сам думал так же.
— Но я же не чудотворец, как бы меня там ни называли! — почти крикнул он, отвечая на эти невысказанные мысли, и свои собственные и своего верного советчика и друга, — и вакцина не манна небесная!
Потом, обхватив руками голову, которая мгновенно разболелась так, что ее хотелось сжать обручем, чтобы она не лопнула, он молча просидел несколько секунд. Время от времени с пересохших от волнения губ срывалось одно только слово: «Поздно! Поздно!»
И опять молчание. В приемной ожидали пациенты, а Транше и Пастер все сидели друг против друга, не решаясь заговорить, не решаясь отказать и еще менее того — согласиться.
Наконец Пастер встал. Глядя куда-то мимо Гранше, куда-то в сторону улицы, как лунатик подошел к окну. Прислушался, вздрогнул.
Грозные крики толпы послышались ему. Крики из его галлюцинаций… Галлюцинации или предчувствия?
— Что будем делать? — не оглядываясь, спросил он наконец.
— Вы уже решили, учитель, — шепотом ответил Транше.
Это верно, он уже решил. Будь что будет — надо попытаться!..
Луизу Пеллетье начали вакцинировать.
Все шло как будто хорошо, но в конце ноября Луиза заболела. Подавленное состояние, потом спазмы в горле, потом конвульсии. Сомнений не было — это начинались приступы бешенства.
Пастер не находил себе места, он повторил всю серию прививок, делая их через каждые два часа. Он почти не выходил из маленькой квартирки по улице Дофин, где жила семья Пеллетье. Последний день он провел у изголовья Луизы.
Девочка не выпускала его руки из своей, когда судороги и галлюцинации хоть на минуту оставляли ее. Тихим, прерывающимся голосом она всякий раз, приходя в сознание, просила:
— Не уходите, доктор, милый, не оставляйте меня…
Когда все было кончено, Пастер зарыдал с такой потрясающей силой, что отец Луизы испугался за него.
— Я так хотел опасти вашу девочку, — рыдая, прошептал Пастер.
Он не помнил, как добрался до дому, он чувствовал такое утомление, такую сердечную боль, что все его предыдущие переживания казались легким волнением по сравнению с этим.
Ему не слышались больше крики толпы, когда, сраженный, он очутился в своей комнате, на постели, куда его поспешно уложила жена. Ему ничего не чудилось на этот раз, кроме огромных трагических глаз Луизы… Но именно теперь он мог услышать то, что мерещилось ему в ту ночь — шестнадцатого июля.
Словно только и ждали враги Пастера удобного случая, чтобы с яростью обрушиться на него. Словно никто не понимал, что к случаю, которого они, наконец, дождались, ни Пастер, ни его вакцина непричастны — Луиза Пеллетье была обречена, и никто, даже господь бог, не мог спасти ее.
То, что лечение началось через тридцать семь дней после укуса, когда болезнь была уже на пороге своего проявления, оставили без внимания. Важно было одно: Пастер делал прививки, и ребенок, которому он их делал, погиб.
В кулуарах и на заседаниях Академии медицины, уже не стесняясь, называли Пастера «убийцей» и «отравителем». В великосветских гостиных, где великосветские врачи не преминули злорадно рассказать о смерти девочки, которую лечил «этот неуч», его называли «душегубом». В печати появилась статья «Триумф Пастера», излагавшая историю болезни и смерти Луизы Пеллетье, которую заразил бешенством этот шарлатан, превративший свою лабораторию в гнездо заразы.
Доктор Петер взял, наконец, реванш. Он торжествовал, он всюду ссылался на свои предупреждения: я же говорил, что нельзя допускать его к людям! Вот вам результаты открытий, вот вам микробы и вакцины! Вы ему аплодировали, вы его награждали, а его судить надо!..
В адреса всех укушенных, которым была когда-либо сделана прививка, полетели письма и телеграммы, и преследователи Пастера потирали руки в ожидании ответов — конечно же, не от самих больных, которые давно умерли, а от их несчастных родственников!
Пастер рыдал от боли и обиды, Пастер умирал ежедневно, с ужасом думая, что ответные письма подтвердят клевету. Пастер был на пороге последнего удара…
Ответы приходили. Не от родственников — от самих «больных», которые благодаря вакцинации так и не стали никогда больными. Из Америки привезли четверых укушенных детей в сопровождении врача, чтобы Пастер спас их своими прививками.
И пока злопыхатели требовали суда над Пастером, во всем мире простые люди молились на его имя.
Травля достигла предела. Больной, измученный старик каждую минуту ждал прихода прокурора, или повестки в суд, или ареста по обвинению в убийстве. Его сотрудники каждую минуту ждали, что правительство закроет лабораторию и запретит прививки.
А люди между тем шли и шли на улицу д'Юльм, письма все прибывали и прибывали от тех, кого пастеровские прививки вернули к жизни, и его имя знал уже каждый горожанин в самом захолустном городишке и всякий крестьянин в поле.
Когда травля достигла апогея и пастерианцы дрожали за судьбу своей «пасте