ал его немедленно в Париж.
Гамалея не заставил себя дважды просить: бросив все, он тотчас же приехал. «Обсудив с Пастером этот инцидент, — вспоминает Гамалея, — мы решили, что мне необходимо отправиться в Лондон, чтобы ближе ознакомиться с делом, а с другой стороны, осведомить англичан о положении в Париже и Одессе».
В чем же все-таки было дело? Почему некоторые укушенные погибали вопреки прививкам, а возможно и в результате их? Дело было отнюдь не в методе, а в методике. Недостаточно еще изученной, недостаточно теоретически обоснованной. И в кустарном изготовлении самой вакцины, и в неопытных руках, в которых прививки становились опасными. Это нисколько не снижало ценности пастеровского открытия, но требовало пристального его изучения.
Как раз Гамалея, понимающий все это, когда ехал в Лондон по просьбе Пастера, как раз он в России и занялся экспериментальным изучением метода прививок, внес в него свое, новое, многое обосновал и раскрыл. Убежденный в неоценимом значении вакцинации, Гамалея сумел передать свою убежденность английской комиссии. И результатом его поездки явился более чем благоприятный для Пастера отчет:
«Можно считать вполне установленным, что господин Пастер открыл способ профилактики бешенства, подобный вакцинации против оспы. Никакая похвала этому открытию не будет чрезмерной, если учесть его практическое значение и его значение для патологии вообще…»
Пастер прочитал этот отчет на бюро Академии наук. Он был вполне удовлетворен единодушной уверенностью английской комиссии в ценности метода, но в то же время не мог отделаться от глубокой грусти. Он чувствовал, что силы начинают иссякать, что жить осталось недолго и что сделал он еще далеко не все, что способен был совершить.
Таким печальным, разбитым и погруженным в уныние застал Пастера Илья Ильич Мечников, когда осенью 1887 года приехал в Париж.
Они были знакомы еще до этой встречи. Мечников прислал Пастеру статью о своих работах по фагоцитозу, Пастер ответил ему милым письмом, в котором сообщал, что эту статью он и Дюкло напечатали в издаваемых ими «Анналах», «…чтобы доказать Вам этим нашу горячую симпатию к Вам, другу Гамалеи, которого мы очень любим, а также в знак уважения к Вам и Вашим друзьям».
«Вам и Вашим друзьям» — подразумевались русские ученые и русские люди вообще. Пастер не просто уважал русских, он любил их. И тех, кто приезжал к нему учиться, и тех, кто искал у него спасения от смерти. Со многими из своих больных, живших в России, он переписывался, писал и медикам, и высокопоставленным чиновникам, и философам, и деятелям культуры и искусства. Он всегда преклонялся перед русским народом и мечтал о сближении его с французами. Приезжих из России он встречал как старых любимых друзей. Один из его пациентов впоследствии рассказывал о своем прощании с Пастером после курса предохранительных прививок: «…обнял меня, в губы поцеловал и портрет свой подарил, а на другой стороне портрета надпись: «Унтер-офицеру русской армии Степану Леонову на память от Пастера».
Он знал уже о Мечникове и о его работах, когда Илья Ильич впервые появился у него на «станции» на улице Вокелен.
Пастер принял его как давнишнего друга. Лицо его засветилось нежностью, когда он пожимал руку Мечникова. Он усадил гостя и сразу же заговорил о главном:
— В то время как мои молодые сотрудники отнеслись очень скептически к вашей теории, я сразу стал на вашу сторону. Я сам был давно уже поражен зрелищем борьбы между различными микроскопическими существами, которых мне случалось наблюдать. Я думаю, что вы попали на верную дорогу!..
Мечников был счастлив услышать одобрение великого ученого. Он так нуждался тогда в поддержке своей теории иммунитета, которую никто еще в то время не желал признавать! Ему нужна была и другая поддержка — в Одессе он уже не мог работать, в Одессе ему мешало директорство в бактериологической станции, дела которой оставляли желать лучшего. Суматошная жизнь станции, непомерные невежественные требования, предъявляемые к ее сотрудникам одесскими чиновниками, сопротивление, которое встретила ее деятельность у местных представителей врачебной власти, невозможность заниматься исследовательской работой — все это заставляло Мечникова всерьез задуматься над своей дальнейшей судьбой.
И он осторожно и робко спросил Пастера:
— Когда будет закончено строительство вашего института, господин Пастер, могу я поработать в нем в качестве независимого исследователя?
Пастер сделал широкий жест здоровой рукой и, приветливо улыбаясь, ответил:
— Вы можете приехать ко мне, когда захотите. Для вас в моем учреждении всегда найдется место. Вы получите у меня собственную лабораторию!
Такого ответа Мечников не ждал. Он был растроган и бесконечно благодарен Пастеру за его теплоту и гостеприимство, за то, что он поддержал его научную теорию, и за те последние слова, которые сказал и которые Мечников запомнил. Должно быть, он предчувствовал, что недалеко то время, когда ему придется воспользоваться щедростью Пастера.
Он воспользовался ею ровно через год. Затравленный и фактически изгнанный из России, он вынужден был навсегда покинуть родину. Он приехал к Пастеру, когда новое здание института еще не было закончено, но и в тесном, до отказа заполненном помещении старой лаборатории на улице д'Юльм сотрудники Пастера охотно приютили его.
Заложенный в 1886 году Институт Пастера был достроен через два года. Когда-то у французского правительства не нашлось полутора тысяч франков на оборудование первой пастеровской лаборатории. Сейчас за полтора года собрали по подписке два с половиной миллиона франков. Но и тут парижские городские власти не захотели внести свою лепту — Пастеру отказали в бесплатном участке земли для здания, и этот участок пришлось купить на собранные деньги. И все-таки после всего этого для будущих исследовательских работ института оставалось еще около миллиона франков.
Торжественное открытие нового храма науки на улице Дюто состоялось 14 ноября 1888 года. В больmoto зале библиотеки нового института собралось множество народа. Здесь были министры и президент Французской республики, академики и иностранные ученые, друзья и коллеги, сотрудники и последователи Пастера. Пастер пришел в сопровождении всей семьи, взволнованный и бледный, с красными от бессонницы глазами и измученным, утомленным лицом.
— Мне грустно, — начал он, — что я вхожу в эти стены как человек, побежденный бременем жизни, вокруг которого уже нет его учителей, нет даже товарищей по борьбе — ни Дюма, ни Буле, ни Поля Бера, ни Вюльпиана, который вместе с вами, дорогой Транше, всегда помогал мне советами и который проявил себя как самый убежденный и энергичный защитник моего метода.
Остро чувствуя их утрату в этот момент, я в то же время нахожу великое утешение в том, что все, за что мы вместе боролись, не погибнет. Наши научные воззрения разделяют наши сотрудники, наши ученики, которые присутствуют здесь…
Сохраните, дорогие сотрудники, тот энтузиазм, который воодушевлял вас с первых же дней вашей работы, но подчините его строгому контролю. Не утверждайте ничего, что вы не могли бы доказать просто и определенно. Уважайте критику… Она помогает добиться истины. За ней всегда остается последнее слово…
В мире борются два противоположных закона: один — закон крови и смерти, который каждый день придумывает все новые способы войны, который заставляет людей быть постоянно готовыми идти на поля сражения, и второй закон — закон мира, труда и благоденствия, который ставит себе целью избавить человечество от преследующих его несчастий. Этот второй закон, которому подчиняемся все мы, стремится даже во время жестоких войн спасти многочисленные жертвы этих войн…
В гулкой тишине зала раздавались эти слова великого ученого. А сам он, только что оправившийся от нового удара, сидел, низко склонив голову, стараясь скрыть от посторонних слезы горечи и старческого бессилия, непрестанно навертывающиеся на глаза.
Храм новой науки был возведен. Но богу этой науки — Пастеру — уже нечего было в нем делать. Его измученное сердце медленно и трудно нагнетало кровь в больные сосуды, а ясный мозг сознавал, что песня его спета…
Лаборатория на улице д'Юльм прекратила свое существование. На стене небольшого домика, где столько лет проработал Пастер, осталась только мемориальная доска:
НАВЕКИ ЖИВОЙ
«…Кто попытается, хотя приблизительно, оценить ту бездну горя и душевных мук, которые исчезли и еще исчезнут с лица земли благодаря Пастеру?..
Грядущие поколения, конечно, дополнят дело Пастера, но… как бы далеко они ни зашли вперед, они будут идти по проложенному им пути, а более этого в науке не может сделать даже гений».
Очень трудно свыкнуться с мыслью, что ты выбыл из строя, в авангарде которого шагал почти сорок лет…
Трагическая жизнь Пастера привела его к преждевременной старости; в шестьдесят шесть лет он уже почти не мог работать. И чем меньше сил оставалось у него для науки, тем быстрее он дряхлел и старился.
Последнюю энергию отняли хлопоты по постройке института, и хотя в новом здании, рядом с его квартирой, была приготовлена прекрасная лаборатория — первая по-настоящему оснащенная, просторная и светлая лаборатория во всю его сорокалетнюю научную деятельность, он уже не мог ею воспользоваться.
Должно быть, это обстоятельство было для него самым трагическим среди всех, которые он пережил. Он еще пытался что-то делать, он еще волновался и хлопотал, ставя новые опыты; но опыты оказались безрезультатными, а Пастер после них так тяжко заболел, что вынужден был бросить затеянную работу.
Как-то один врач сказал Пастеру:
— Я обратил внимание на любопытное обстоятельство — ваши предохранительные прививки против бешенства отлично действуют на эпилептиков. Наблюдений у меня, правда, мало, но те несколько случаев, которые я видел, убеждают: что-то есть в вашей вакцине, что предохраняет от припадков падучей болезни.