Сам себя он не хвалил никогда. Самой большой похвалой себе были слова: «Вроде сегодня первая часть получилась».
У него было удивительное отношение к произведениям, которые он играл. Как-то он сказал: «Если я плохо играю, мне становится стыдно. Вчера было стыдно перед Листом».
Его на самом деле волновала только музыка.
Как-то ему должны были делать операцию, и Светик находился в подавленном настроении.
«Вы грустите перед операцией?» – спросили его.
«Нет, мне все равно, что делают с моим телом. Просто в этом году я сыграл более 100 концертов и надеялся, что достиг какого-то успеха. А сейчас подумал и понял, что это совсем не так».
На его концертах всегда стояла особая тишина. Казалось, что стены исчезали и раздвигались.
«Полная гибель всерьез», как говорил Пастернак.
И так было всегда, со времени его первого концерта.
Когда Рихтер играл свой дипломный концерт, в зале неожиданно отключили свет. Все растерялись.
И вдруг из наступившей темноты полились божественные звуки музыки…
Записанный во время первой встречи монолог Веры Ивановны был опубликован… Прошло несколько лет. Статью о Рихтере перепечатали несколько газет и журналов, она появилась в интернете. А потом эта история получила неожиданное продолжение.
В редакции журнала, где я тогда работал, раздался телефонный звонок. «Меня зовут Галина Геннадьевна, – произнес голос в трубке. – У меня есть письма Рихтера, вам интересно?» Через день я уже внимательно слушал рассказ женщины.
Оказалось, ее брат Анатолий, летчик по профессии, был близким другом великого музыканта. Они часто встречались, а когда Святослав Теофилович уезжал из Москвы, то переписывались. Однажды Рихтер даже приезжал к матери Галины и Анатолия, у которой в тот момент гостили брат с сестрой. В небольшую деревушку за двести километров от Москвы пианист добрался на электричке, а потом еще прошел несколько километров от станции пешком.
В гостях он с удовольствием ел жареную картошку с квашеной капустой, бывших, по его словам, любимым блюдом. Когда хозяйка дома, понятия не имевшая, кто такой Рихтер, но полюбившая его с первого взгляда, предложила выпить водки – на улице было довольно холодно, – Галина попыталась подмигнуть матери, мол, не надо такому гостю предлагать водку.
Но Рихтер, перехватив ее взгляд, улыбнулся: «Водочки? С удовольствием. А то я действительно замерз».
«Толя часто рассказывал мне про Рихтера, – вспоминала Галина Геннадьевна. – Говорил, что Слава был очень несчастным человеком. Брат хотел, чтобы все узнали, что жизнь Рихтера была вовсе не такой безоблачной и благополучной, как о ней пишут».
В начале 90-х Анатолий трагически погиб. И только совсем недавно в его вещах Галина Геннадьевна обнаружила письма от Рихтера, одно из которых позволила опубликовать.
«Дорогой Анатолий! Наконец смог сесть за письмо тебе. Я только вчера утром получил твое и поэтому в среду долго наблюдал оживление, которое царило среди веселых купающихся при свете печальных сумеречных ламп; сидел на скамье и волновался. Твое письмо (второе) меня и огорчило (эгоистично) и успокоило (из-за того, что ты будешь отдыхать в постели). Ты правда страшно устал и тебе нужен отдых. От твоего письма мне еще больше захотелось тебя видеть и чувствовать. Мне так жалко и досадно, что я в тебе часто вызываю нетерпение и досаду, и так хотелось бы этого избежать. Ты пишешь, что тебя надолго не хватит, и я себя чувствую опять очень виноватым. Ну ладно, пожалуйста, не досадуй на меня. Я так хочу (и буду делать), чтобы все было хорошо. В моем путешествии все было довольно удачно, красиво и элегантно. Кроме самого главного – я недоволен своим выступлением. Конечно, это естественно, поскольку у меня был большой перерыв, но все-таки жалко (внешне это был очень большой успех, но ты ведь знаешь, что это для меня не главное). На обратном пути я на один день задержался в столице Украины, где целый день опять сидел за инструментом, готовясь к 28-му (отложенному 30 мая) в Москве. Приехал 27-го и застал твое первое письмо из аэропорта (меня оно очень огорчило, по-видимому, я действительно «маленький», если не умею делать простые вещи). Напиши мне, пожалуйста, как это обошлось. Ты, вероятно, останешься до дня рождения сына. И это мне понятно, так оно и должно быть. Теперь мне очень интересно, когда я тебя все же увижу, потому что очень скоро опять уеду. Прошу тебя очень, по возможности, отдыхай и старайся не раздражаться – это для тебя главное. Ты скажешь: «Легко сказать!», но будешь неправ. Хотя у меня очень многое по-другому, но, по части волнения, нервов и перегруженности на работу, правда, у нас выйдет так на так… Желаю тебе, чтоб твои заботы в Казани увенчались успехом, чтобы ты хорошо себя чувствовал, а главное, чтобы ты всегда был счастливым. Обнимаю тебя, твой Славкин 29. 05. 64»
Весной 2009 года я решил набрать номер телефона Веры Ивановны. Перечитав записи наших разговоров, которые у меня хранились, я подумал, что из всего этого может родиться книга. Мы не виделись больше пяти лет. И уверенности в том, что Вера Ивановна не сменила телефон, у меня не было. А если быть совсем честным, у меня ни в чем не было уверенности. Прохорова на звонок ответила. И я возликовал. Потому что у меня вновь появилась возможность поговорить с Эпохой. Ведь именно ее голос, да простят мне высокопарность, я услышал в телефонной трубке.
Я попросил Веру Ивановну о встрече, так как хотел показать ей расшифровку наших бесед. И расспросить о многом другом. «Как мило, что вы решили показать мне текст, для меня это уникально, – сказала Вера Ивановна. Голосу нее был уже не тот, не так звенел и разливался, как несколько лет назад. Впрочем, оно и понятно – Прохоровой шел 92-й год. – А то я сейчас читаю о Рихтере и мне начинает казаться, что пишут не о Славе, а о каком-то гангстере. Так, женщина, претендующая на звание знатока Рихтера, утверждает, будто он никогда не говорил по телефону. А как же порою мы тогда с ним общались? Давайте мы с вами созвонимся. У нас должны вроде как чинить телефонную линию, так что попытайтесь дозвониться до меня завтра. У меня после обеда будет урок, а до обеда я, кажется, свободна. Давайте обо всем договоримся завтра?»
Я положил трубку и почувствовал себя на вершине мира…. На следующий день мы созвонились. И договорились о встрече.
И вот я снова в той же квартире в Сивцевом Вражке. И меня встречает хозяйка – улыбчивая, гостеприимная, скромная. Прекрасная.
Мы не виделись с ней несколько лет. С одной стороны, Вера Ивановна вроде и не изменилась. А с другой, годы, конечно же, не прошли бесследно.
Она уже с трудом ходила, была согнута почти под прямым углом. Но когда садилась на свой любимый стул (у нее дома, кажется, и было только три стула) и с какой-то почти застенчивой улыбкой принималась расспрашивать о том, как дела, а я, коротко ответив, сам старался расспросить ее о многом, передо мной представала все та же Вера Ивановна. Та же Buna…
Я совершенно не задумывался о том, сколько ей лет. Мне было так интересно, что мы могли говорить и два, и три часа. Лишь когда приходила племянница Веры Ивановны и справедливо замечала моей собеседнице, что нельзя так долго находиться в одном положении, это вредно для ног, и вообще на сегодня разговоров достаточно, я вспоминал, что Прохоровой на самом деле уже очень много лет. И ей действительно надо отдохнуть.
Но каждый раз, покидая квартиру на Сивцевом Вражке, я давал себе слово обязательно сюда вернуться. И случалось, приходил к Прохоровой чуть ли не каждый день…
В ее квартире по-прежнему обитала кошачья семья.
«Вы не против кошек'? – во время нашего нового свидания спросила меня Прохорова. – Вот и замечательно. А то ведь коты чувствуют отношение к ним. Проходите в комнату».
На большом столе, заменяя скатерть, были расстелены два больших листа из какой-то рекламной газеты. Стоял электрический чайник и сахарница. Я принес Прохоровой конфеты и печенье, которые она немедленно потребовала открыть. «Будем пить чай. Конфеты «Осенний вальс» называются? О, это как раз про меня! Вы хотите еще о чем-то меня спросить? Как это хорошо! Вам правда интересно? А мне правда ведь есть что рассказать. Почему не пишу об этом книгу? Да не умею я это делать. Пока додумаю, сколько в слове надо писать букв «н», день пройдет. Я могу только рассказывать…»
Я все думала после нашей предыдущей встречи…
Мои слова – это такая ответственность перед памятью Славы. Ведь о взаимоотношениях между ним и Ниной говорить неприятно. Этот Митюля – это такой реванш. Ведь он оказался невероятно мстительным. Но Нина сумела сделать его наследником. Пусть абсолютно противозаконно, но сумела. Ему досталось все. И он начал продавать. Недавно узнала, что он продал рояль Славы…
Боже мой!
Мало того, он же еще получил право продавать разрешения на выпуск пластинок с записями Славы. Таинственным образом. Когда Наташа Гутман пошла к нему за разрешением, он отказал. При этом шаркнул ножкой: «Вон у меня сколько записей лежит под диваном, но вам не дам. Просто не хочу».
И еще позволил себе антисемитские высказывания. Для Святослава это такое посмертное поругание!
Нельзя сказать, что Светик ненавидел его. «Мне его жалко даже», – сказал он как-то.
Но этот Митюля был для него такой обузой! Главное, чего я не могу простить Нине, – это ее отношения к Славе. Потому что любила она только одного человека, Митюлю. В мороз она пойдет босая по снегу, если Мите надо принести бутылку водки. Ночами сидела при нем, когда к нему нельзя было подойти – он пьяный был агрессивным и тут же бросался в драку. Для Дорлиак Митюля был единственным смыслом жизни.
Как-то у нее вырвалось в адрес племянника: «Какой красавец!». А у Митюли на лице были явные следы потасканности и деградации. При этом все свои неудачи он срывал на Нине. Он же был неудачным актером, не смог удержаться ни в одном театре.