Недаром совместная жизнь Бориса Леонидовича и Зинаиды Николаевны началась у моря – такими же то грозно бушующими, то ласково плещущимися были и их отношения.
Решающее слово в них оставалось не за интеллектом, а за влюбленностью, способностью Бориса Леонидовича любить («я хочу жить пронзенным и прозиненным»– писал он будущей жене) и за способностью Зинаиды Николаевны это принять и понять.
Спустя десять лет после «бегства» в Грузию, в августе 1941 года, когда Зинаида находилась в эвакуации, Пастернак писал, что остался в Переделкино совсем один и его навещают лишь Нейгауз и Милица Сергеевна. «Я их очень люблю, они очень милы, но чужды мне в том главном отношении, в котором ты, как я, и так мне близка…Когда тебе не пишут, ты бушуешь, что тебя все забыли, а когда тебе говорят, что ты любушка и Ляля и что без тебя жить нельзя, ты досадуешь, что это только чувства, а не гонорар за несколько газетных фельетонов. Я страшно скучаю по тебе и почти плачу, когда пишу это…» Пастернак поддерживал теплые дружеские отношения и с Нейгаузом, и с его второй женой. Общалась с ними и Зинаида Николаевна. Хотя было время, когда она, только-только родившая сына Адика и беременная вторым ребенком, едва ли не проклинала Нейгауза. Причиной стало известие о том, что у мужа родилась дочь от другой женщины – Милицы Бородкиной.
Зинаида Николаевна говорила, что даже хотела покончить с собой и с ребенком. И лишь «чувство материнства взяло вверх», ей стало жалко ребенка, и она вернулась домой. Спустя год после того события, в 1927 году, и состоялась первая встреча Зинаиды Николаевны с Пастернаком.
Когда поэт провел у Зинаиды Нейгауз первую ночь, она на следующее же утро написала письмо мужу, который был на гастролях. Потом Зинаиде Николаевне рассказали, что ее письмо передали Нейгазу прямо перед концертом. И во время выступления пианист вдруг закрыл крышку рояля и заплакал. Нейгауз вернулся в Москву, у них состоялось объяснение, и Зинаида Николаевна пообещала, что останется с ним.
«Увидев его лицо, я поняла, что поступила неправильно не только в том, что написала, ной в том, что сделала». Но и Пастернак отступать не собирался.
«Он писал большие письма по пять-шесть страниц, и все больше и больше покорял меня силой своей любви и глубиной интеллекта».
Мучительный треугольник, в котором очутились влюбленные, разрешился летом 1931 года. Тогда-то Пастернак и привез Зинаиду Николаевну сюда, в Кобулети, где я пишу эти строки.
Решение было принято, и Зинаида Нейгауз стала Зинаидой Пастернак. В 1937 году у Пастернаков родился сын Леонид.
Беременность Зинаиды Николаевны выпала на страшные дни набирающего обороты террора.
Она вспоминала, как в один из дней к ним домой приехал «собиратель» писательских подписей под письмом с одобрением смертного приговора врагам народа маршалам Тухачевскому и Якиру. «Первый раз я увидела Борю рассвирепевшим. Он чуть не с кулаками набросился на приехавшего, хотя тот ни в чем не был виноват, и кричал: «Чтобы подписать, надо этих людей знать и знать, что они сделали. Мне же о них ничего неизвестно, я им жизни не давал и не имею права ее отнимать. Жизнью людей должно распоряжаться государство, а не частные граждане. Товарищ, это не контрамарки в театр подписывать, я ни за что не подпишу!».
Я была в ужасе и умоляла его подписать ради нашего ребенка. На это он мне сказал: «Ребенок, который родится не от меня, а от человека с иными взглядами, мне не нужен, пусть гибнет».
В итоге, правда, подпись Пастернака в опубликованном в газете письме появилась. А вскоре родился и сын Леонид. Он прожил всего 39 лет и скончался в 1976 году. За несколько дней до Победы умер сын Зинаиды Николаевны от Нейгауза. Да и сама она выглядела настолько плохо, что жена Асмуса Ирина Сергеевна, та самая, которая, собственно, сама имела виды на Пастернака в 1925 году, даже предложила Зинаиде Николаевне написать завещание, согласно которому воспитанием Лени после ее смерти займется именно Ирина Сергеевна. Так как Пастернак, говорила Асмус, обязательно снова женится и ему будет не до ребенка.
Зинаида Николаевна никакого завещания писать не стала. А потом и вовсе не сдержалась и ответила Асмус, что еще вопрос – кто раньше умрет. Эта фраза мучила Зинаиду Пастернак до последнего дня.
«В сентябре они (Асмусы. – И.О.) уехали в Коктебель, оттуда приехали в начале ноября, а в декабре Ирины Сергеевны не стало, она умерла от рака крови». Обо всем этом я читал в книге воспоминаний Зинаиды Пастернак.
А Вера Ивановна знала как очевидец.
Ведь даже попытку самоубийства из-за казавшегося ему равнодушия со стороны Зинаиды Борис Пастернак (он выпил флакон йода) сделал на глазах бабушки Прохоровой, матери Милицы Бородкиной. Это случилось в квартире в Трубниковском переулке.
Потом женщина лично рассказала Вере, что тут же дала поэту стакан молока, и все обошлось…
Зинаида Николаевна была весьма своеобразной женщиной. На Пастернака смотрела сверху вниз. Она по-своему была очень красивой, с ликом греческой маски – черные волосы, огромные черные глаза и всегда почему-то скорбное выражение лица. Я имела счастье знать художника Фалька, он был настоящим философом.
Я спросила как-то у него:
– Роберт Рафаилович, почему все так влюблялись в Зину? Она же такая суровая.
На что Фальк ответил:
– В ней была тайна. Ее молчание не предполагало духовную неразвитость.
Хотя в чем-то и она в Зинаиде присутствовала. Например, Генрих Густавович читал в словаре слово «аккуратно» и шутливо комментировал: «А моя первая жена Зиночка писала это слово через «о» и с одной буквой «к». Поэтому мы с ней расстались». Она была музыкальной. С Нейгаузом познакомилась в Киеве, где была его ученицей. А вообще они все, как я уже говорила, из Елисаветграда – и Зинаида Николаевна, и тетя Милица.
Моя прабабка мечтала выдать своих детей за дворян, и одна из ее дочерей, мать Милицы, вышла замуж за предводителя дворянства в Елисаветграде. Во время Гражданской войны Нейгауз оказался в Киеве, начал преподавать, там у них и начался роман.
Генрих Густавович так описывал свой брак: «Сначала я заболел скарлатиной, и Зина за мной ухаживала. А потом она заболела, и ухаживать начал я. А потом родился Адик». Расстались они в двадцатых годах. В 1927 году у них родился сын Стасик, а уже в 29-м появилась Милка, дочь Нейгауза от тети Милицы. В этот промежуток Борис Леонидович и влюбился в Зину, ради которой развелся с женой. Сыновей Зинаиды и Генриха Густавовича Пастернак воспринимал как родных детей.
Стасик был красивый. А про Адика и вовсе говорили, что с него можно было писать греческого бога. Какое-то удивительное смешение Зининых жестких черт и черт Нейгазуа. Огромные синие глаза, золотые волосы. На него оглядывались на улице, его писали художники. Они жили на даче с Борисом Леонидовичем.
«На даче спят два сына, как только в раннем детстве спят», – это Пастернак писал про Адика и Стасика.
Но сам Стасик говорил: «Он был замечательный отчим, но все-таки отчим». Они обожали отца…При этом Стасик до конца жизни не мог простить матери, что она фактически отказалась от него. Зинаида Николаевна ведь взяла к себе Адика, а Стасик остался жить с Нейгаузом и тетей Милицей.
Тетя вспоминала, как на подмосковной даче купала в бочке Стасика и своего племянника Сережку. А Адик в это время был в Грузии, куда Зинаида Николаевна с Пастернаком уехали в свадебное путешествие. Мне потом жена Стасика Галя рассказывала, что он долго не мог назвать Зинаиду Николаевну «мамой». Говорил: «Она предала меня». Почему Зинаида Николаевна ушла к Пастернаку? Тайна женского сердца.
А потом, Генрих Густавович изменял ей, безусловно. Он даже говорил: «Пытался скрыть от жены, но все равно узнала. Сказала только: «Какой у тебя вкус, если ты встречаешься с этой женщиной?!»
Так получилось, что семейная жизнь Бориса и Зинаиды Пастернак началась в Грузии. И там же, очень скоро после расставания с Зинаидой и женитьбы на Милице, у Генриха Нейгауза появилась фактически вторая семья.
О том, что великий пианист и профессор приезжает в Тбилиси к преподавателю музыкального училища Людмиле Погосовой, знал весь город. Да и сам Нейгауз, кажет-делал из этого большого секрета.
В Тбилиси он часто приходил на уроки к Людмиле, слушал ее учеников и неизменно прямо говорил все, что думает о способностях или отсутствии оных у того или иного воспитанника. Некоторые из них до сих пор с содроганием вспоминают весьма нелестные сравнения, которыми их награждал Генрих Густавович.
Его самыми знаменитыми учениками считаются Эмиль Гилельс и Святослав Рихтер. Но для самого Нейгауза самым любимым был все-таки Рихтер. По крайней мере, бывая в Грузии и встречаясь со студентами музыкального училища и консерватории, Генрих Густавович говорил только о нем, именно его ставил в пример.
Хотя когда Нейгауза попросили назвать самого великого пианиста XX века, он ничего не ответил. И привел в пример гениального скрипача Исаака Штерна, который на аналогичный вопрос, только о скрипаче, ответил, что «первых много. А вот второй – Давид Ойстрах».
И это, наверное, самый точный ответ. Есть вещи, которые нельзя измерить с помощью линейки. Определение лучших в искусстве равнозначно разрешению дилеммы, кто более гениален – Бах или Бетховен, Моне или Ренуар, Толстой или Достоевский…
Рихтер был не просто любимый ученик Нейгауза.
Он был главный пианист всего Советского Союза.
И сегодня, когда о том или ином музыканте прошлого мы можем судить лишь по записям, объективного ответа на вопрос о том, кто был более великим, дать невозможно.
Имя Рихтера всегда было на слуху, ему поручали самые ответственные выступления, он сделал, пожалуй, наибольшее количество музыкальных записей.