При этом, правда, Рихтер никогда не был официальным (читай – приближенным к властям) музыкантом. И за то, как сложилась его жизнь, он мог быть благодарен только Судьбе, пославшей ему такого учителя, и самому себе.
Потому что стать первым согласно чьему-то распоряжению можно, а вот любимым – никогда.
А Рихтера безусловно любили. Везде, куда бы он ни приезжал. И, конечно же, Нейгауз не мог не гордиться этим.
Несколько раз они вместе оказывались в Тбилиси. Милица Сергеевна и Нина Львовна оставались в Москве, и Нейгауз с Рихтером могли вкушать все радости свободной жизни.
Правда, Генрих Нейгауз и в Тбилиси оставался человеком семейным. Каждый вечер он возращался к Людмиле Погосовой.
Их отношения продолжались не один десяток лет и закончились только в 1964 году со смертью Генриха Густавовича.
Тетя Милица тоже знала об изменах и увлечениях Нейгауза и все прощала. Она была для него идеальной женой. Иногда Генрих Густавович говорил ей: «Ну сними же свои розовые очки, нельзя быть такой наивной». Хотя порой именно эта наивность помогала сохранить мир.
Нейгауз был непростым человеком, очень экспансивным – то смеялся, то плакал. И когда он совсем уж выходил из себя, тетя Милица говорила: «Ну-ну, хватит, а то мы сейчас все взлетим на воздух!».
Зинаида Николаевна была прекрасна загадочной суровой красотой.
А еще была отличной хозяйкой. У Бориса Леонидовича, а он любил порядок, всегда был вкусный стол, такого замечательного борща я больше нигде не ела. Обед подавался строго в положенное время.
Как-то Зинины именины совпали со страшным разгромом, начавшимся после присуждения Борису Леонидовичу Нобелевской премии. Как его только не называли в газетах, фраза «лягушка в болоте» была самой безобидной. А приглашения на именины гостям уже были разосланы. Многие артисты Художественного театра его получили, Борис Леонидович был очень дружен с этим театром.
И все они звонили потом Генриху Густавовичу и по-разным причинам – то жена заболела, то что-то еще – отказывались от приглашения. И просили передать это Пастернаку.
В результате в Переделкино не приехал никто. Первая жена композитора Прокофева позвонила и прямо сказала: «Я не могу рисковать жизнью своих сыновей». Тогда-то Нейгауз и предложил мне поехать вместе с ним. Я пыталась отказаться, меня же не приглашали. Но Генрих Густавович успокоил: «Не беспокойся, сегодня никого там не будет».
И точно, вместо пятнадцати приглашенных за столом сидели только мы, дети Пастернака и еще кто-то из консерватории.
Я запомнила те именины. Стол был расположен буквой «П». Пили коньяк, который был налит в специальные графинчики. Готовила домработница, вышколенная Зиной.
Она ненавидела Зинаиду Николаевну и обожала Бориса Леонидовича. Пастернак, одетый в свою серенькую куртку, то и дело подходил к окну и говорил: «Зиночка, по-моему, машина остановилась у нашей калитки». На что Зинаида Николаевна отвечала: «Дура-а-к, да кто к тебе приедет сегодня!» Она ему говорила все, что думала. Ни о каком почтении и речи не шло! Когда он читал ей свои произведения, могла сказать: «Ты больше бы про людей писал, все лучше было! «Когда началась травля Пастернака после выхода «Доктора Живаго» за границей, Зина ему откровенно говорила: «Ну, теперь с хотя бы видимым благополучием покончено. Тебя и печатать больше не будут».
Так что, можно сказать, в какой-то мере она его еще и попрекала.
Но любовь есть любовь.
Увы, но самый тяжелый период в жизни Пастернака действительно начался после мирового триумфа – присуждения Нобелевской премии. Хотя и до этого «сладкой» и «безоблачной» жизнь Бориса Леонидовича никак не назовешь.
В его жизни было все. Но самое страшное случилось тогда, когда, казалось бы, только и должно было начаться самое прекрасное.
Сама Зинаида Николаевна в своих мемуарах тоже описывала жизнь семьи в «посленобелевский период». После присуждения Нобелевской премии власти требовали, чтобы Пастернак уехал за границу. На семейном совете неожиданно поддержала эту идею. Пастернак не ожидал.
«Он был удивлен и спросил меня: «С тобой и с Леней?» Я ответила: «Ни в коем случае, я желаю тебе добра и хочу, чтобы последние годы жизни ты провел в покое и почете. Нам с Леней придется отречься от тебя, ты понимаешь, конечно, что это будет только официально». Я взвешивала все. За тридцать лет нашей совместной жизни я постоянно чувствовала несправедливое отношение к нему государства, а теперь тем более нельзя было ждать ничего хорошего. Мне было его смертельно жалко, а что будет со мной и Леней, мне было все равно. Он отвечал: «Если вы отказываетесь ехать со мной за границу, я ни в коем случае не уеду…»
Зинаида Николаевна была очень хорошая хозяйка. В доме были, конечно, помощницы. Но следила за всем она – когда завтрак накрывать, когда ужин подавать. Домработницы ее боялись. У нее в доме был тот порядок, который требовался Борису Леонидовичу.
Он очень любил аккуратность. Я была в его кабинете на втором этаже: полки с книгами, рукописи, и все в идеальном порядке. Пастернак любил Зину. Сердцу же не прикажешь… До начала травли к Пастернаку любили приезжать гости. В Переделкино я несколько раз встречалась с первой женой композитора Сергея Прокофьева Линой. Самого Прокофьева я видела только один раз – на концерте. А Лину часто. Видно, она была очень хорошенькой в молодости. Она считала себя дамой высшего круга и хотела все получить вне очереди.
Как-то мы вместе оказались на Киевском вокзале, откуда должны были на электричке ехать в Переделкино к Пастернаку. Борис Леонидович привечал Лину, он вообще всегда сочувствовал брошенным женам. За билетами в кассу стояла большая очередь, и Лина попробовала купить билет без очереди. Толпа тут же начала роптать. А Лина громко ответила: «Я знаю, что вы про меня думаете! Но я не еврейка, я испанка!» Она черненькая была. Очень непосредственная женщина. Жила в одном доме с Генрихом Густавовичем Нейгаузом. От Прокофьева у нее было двое сыновей. Из-за страха за них она тогда и отказалась приехать на день рождения Пастернака. Но ее никто за это не осуждал. И сегодня, когда начинают клясть какого-то человека за его поступки, я всегда прошу вспомнить о том режиме, при котором он жил, и о его семье, о которой ему приходилось думать… Не подумайте, что я говорю, будто была так дружна с Борисом Леонидовичем, что каждое воскресенье ездила к нему в Переделкино.
Бывала там, когда меня брал с собой Генрих Густавович.
В Переделкино я виделась и с пианисткой Марией Юдиной.
Она была очень интересным человеком. И выдающейся пианисткой.
Однажды концерт Моцарта в ее исполнении по радио услышал Сталин. Игра Юдиной произвела на него такое впечатление, что он позвонил в Радиокомитет и спросил, есть ли пластинка с записью концерта, который он слушал.
Разумеется, ему ответили, что такая запись есть. И так же естественно, что на самом деле никакой записи не было. Ее осуществили за одну ночь и утром отправили пластинку Сталину.
Тот еще раз прослушал ее и распорядился выдать Юдиной 20 тысяч рублей. В ответ Мария Вениаминовна прислала вождю письмо, в котором написала, что отдала все деньги в церковь. А сама будет молиться, чтобы Бог простил великие прегрешения Сталина, который уничтожает собственный народ. Удивительно, но никаких репрессий в адрес Юдиной не последовало. Мы спрашивали потом у нее, как она решилась так смело написать Сталину? А Юдина ответила, что иначе просто не могла поступить. Она была ревностной православной христианкой. Запугать ее было невозможно.
На улице при встрече кланялась священнику так истово, что тот не знал, куда от нее деваться.
Выходила на концерты с крестом на груди. Удивительным была человеком….
Как-то во время одного из вечеров у Нейгауза Пастернак поделился своим соображением, почему его пощадил Сталин.
Оказывается, так совпало, что в дни, когда у вождя умерла жена Надежда Аллилуева, у Бориса Леонидовича вовсю развивался безумный роман с Зиной. Узнав о гибели Аллилуевой, Пастернак, на минуту представив себе, что значит потерять молодую красивую и любимую жену, попытался понять, что должен был чувствовать Сталин.
И написал ему письмо: «Хоть мы с вами находимся на разных полюсах, есть вещи, которые нас роднят. Я всею душой с вами, сочувствую вам от всего сердца». Он выразил это так, как мог выразить только Пастернак. И Сталин, который прекрасно знал, как на самом деле умерла его жена – с его помощью или, во всяком случае, при его моральном участии, подумал, наверное: есть же человек, который мне верит.
Очевидно, это и спасло Пастернака.
Сталин сказал: «Оставьте его в покое, он небожитель».
Последней музой Пастернака и даже прообразом Лары из «Доктора Живаго» принято считать Ольгу Ивинскую.
Какие отношения были у Пастернака с ней на самом деле? О, это была его последняя страсть. Я ведь видела эту женщину. Первый раз это произошло, когда в Москву приехала Анна Ахматова и, остановившись в Замоскворечье на квартире у Ардовых, попросила Бориса Леонидовича прочесть ей первую часть «Доктора Живаго», о которой уже тогда было известно, что он ее написал. Как сейчас помню, Анна Андреевна была в темном платье и белой шелковой шали. Вся преисполненная достоинства. Чувствовалось, что перед вами королева. Хотя она была довольно приветлива. В тот же вечер Пастернак хотел показать эту часть романа сотрудникам журнала «Новый мир», которые тоже были приглашены на Ордынку. И которые первую часть «Доктора Живаго» абсолютно одобрили.
С Борисом Леонидовичем пришла нежная, розовая, молоденькая блондинка. Знаете, как описывают нэпмановских пишбарышень (то бишь секретарш. – И.О.).