Худенькая такая, очень хорошенькая. На Бориса Леонидовича смотрела с обожанием.
Мы с Генрихом Густавовичем там тоже были. И когда Нейгауз сделал какое-то свое замечание, вроде: «Боря, ты не прав», Ивинская почти пропела: «Борис Леонидович не может быть не прав!»
И это было не просто полное поклонение. Я молодая еще была, но смогла понять, что за этим стоит что-то значительно большее. Пастернак был счастлив. Ахматовой первая часть «Доктора Живаго» понравилась. Она сказала: «Мне очень нравится, в особенности описания природы».
Помните, в первой части «Доктора Живаго» есть много описаний природы? А заканчивается она появлением Лары. Так что Ивинская прообразом Лары, как потом многие говорили, быть никак не могла.
Пастернак описал в начале романа эпизод из реальной жизни Зинаиды Николаевны. Ее в поезде тоже соблазнил какой-то дальний родственник. Выходит, стихотворение «Свеча горела на столе» никак не могло быть посвящено Ивинской. Оно было написано раньше.
Я слышала его уже у Ардовых, когда Борис Леонидович только-только познакомился с Ивинской.
Вера Ивановна, откинувшись на спинку стула и прикрыв глаза, с видимым наслаждением прочла по памяти:
Мело, мело по всей земле
Во все пределы
Свеча горела на столе
Свеча горела
Как летом роем мошкара
Летит на пламя
Слетались хлопья со двора
К оконной раме
Метель лепила на стекле
Кружки и стрелы
Свеча горела на столе
Свеча горела
На озаренный потолок
Ложились тени
Скрещенья рук, скрещенья ног
Судьбы скрещенья
И падали два башмачка
Со стуком, на пол
И воск, слезами, с ночника
На платье капал
И все терялось в снежной мгле
Седой и белой
Свеча горела на столе
Свеча горела
Мело весь месяц в феврале
И то и дело
Свеча горела на столе
Свеча горела
Однако, несмотря на роман с Ивинской, которого он не скрывал, с Зинаидой Николаевной Пастернак не разводился.
Когда начался его разгром и Хрущев хотел, чтобы Борис Леонидович уехал за границу, Зинаида Николаевна сказала: «Боря, ты как хочешь, а мы с детьми никуда не поедем. Это наша страна». Да он и сам не хотел уезжать. Он был очень православный человек, очень верующий.
Но влюблен в Ивинскую Борис Леонидович был сильно. Она даже поселилась в деревне, расположенной неподалеку от его переделкинской дачи. Кстати, в первый раз она была осуждена не из-за связи с Борисом Леонидовичем, как, опять-таки, принято считать, а из-за махинаций в редакции журнала «Огонек», где работала. А вот во второй раз она сидела уже действительно за роман «Доктор Живаго». Забавно, если здесь применимо это слово, что, когда я пришла в камеру после ареста, мне сказали: «А здесь только что сидела жена Пастернака». Я испугалась:
– Как, Зинаиду Николаевну арестовали?
– Какую Зинаиду Николаевну? Ольгу Всеволодовну!
Оказалось, что Ивинская все отношения Бориса Леонидовича и Зинаиды Николаевны расписала как события своей собственной жизни. Она ведь была человек патологически лживый. Даже в камере подробно расписывала свою жизнь с Борисом Леонидовичем: что у них двое детей, как они проводили время на курорте, как он ее обожал, какая у них собачка. Впрочем, это было, может, и невинно. А вот потом за ней появились уже действительно нехорошие вещи. В лагере она почему-то находилась на привилегированном положении. А еще ей передавали вещи для пересылки заключенным, которые она присваивала. Это обнаружила Лидия Чуковская, дочь Корнея Чуковского.
Анна Ахматова возмущалась этим и говорила, что обо всем надо рассказать Пастернаку. На что Лидия Корнеевна мудро заметила: «Он этому все равно не поверит. Она в слезах бросится к нему и скажет, что ее оболгали». Мне Ивинская была резко антипатична. Во-первых, своим чрезмерным показным обожанием. Когда мы в тот раз уходили с Ордынки и Нейгауз позвал Бориса Леонидовича в гости, Ивинская как бы случайно прижалась к нему, и он не пошел с нами.
Генрих Густавович тогда сказал: «Ну нет, я вижу, здесь магниты посильнее!»
Эта книга не претендует на статус учебника по истории XX столетия.
Но воспоминания Прохоровой – уникальные и беспристрастные– очень даже помогают понять то время, которое подарило миру величайших и гениальных художников. Когда я пытался пересказать друзьям что-то из услышанкого в доме Прохоровой, они, случалось, недоверчиво произносили: «А ты уверен, что все это правда?»
Я обижался, так как ни разу не ставил слова Веры Ивановны под сомнение. И, уверен, был прав.
Потому как читая, например, воспоминания Зинаиды Николаевны об Ивинской, слышал ту же интонацию, что звучала у Прохоровой.
Жене Пастернака, казалось, сам Бог велел не жаловать последнее увлечение супруга. Но ее мемуары об Ивинской слишком уж бьют своей откровенностью, чтобы воспринимать их просто как сведение счетов.
Ивинская появилась в жизни Пастернаков в 1948 году На тот момент она была секретаршей Константина Симонова. «Она сообщила, что вдова, ее муж повесился и у нее двое детей: старшей девочке двенадцать лет, а мальчику пять. Наружностью она мне понравилась, а манерой разговаривать – наоборот. Несмотря на кокетство, в ней было что-то истерическое. Она очень заигрывала с Борей».
О том, что у мужа отношения с Ивинской Зинаида Николаевна не только знала, но и по-своему оправдывала их. «У меня было чувство вины, и до сих пор я считаю, что я во всем виновата. Моя общественная деятельность в Чистополе и в Москве затянула меня с головой, я забросила Борю, он почти всегда был один, и еще одно интимное обстоятельство, которое я не могу обойти, сыграло свою роль. Дело в том, что после потрясшей меня смерти Адика мне казались близкие отношения кощунственными, и я не всегда могла выполнить обязанности жены. Я стала быстро стариться и, если можно так выразиться, сдала свои позиции жены и хозяйки».
После моей реабилитации я часто бывала у Бориса Леонидовича. Для него тот, кто сидел в лагере, являлся желанным гостем. Как-то я пришла, а у него были журналисты. Зинаида Николаевна обратилась ко мне с просьбой: «Вера, вы будете мне переводить, мало ли что он скажет». Борис Леонидович же хорошо говорил на немецком, и она не могла понимать беседу. Помню, корреспонденты спрашивают его: «Вы читаете газеты?». Пастернак отвечает: «Нет, это моя жена читает».
И он был искренен, а не потому что чего-то боялся. Он действительно не читал газет. Я даже не могу представить Бориса Леонидовича с газетой.
Он жил своим миром, хотя, конечно, понимал, что происходит в стране. Зинаида Николаевна тут же меня спрашивает, что он сказал. Я перевела. «Правильно, все точно, – кивнула она. – Он не читает, а я все читаю про нашу жизнь. Так, что еще он сказал?»
На словах она любила советскую власть, говорила, что Сталина надо уважать. Хотя в душе, наверное, все это терпеть не могла.
В тот же вечер к Пастернакам пришла Людмила Ильинична, вдова писателя Алексея Толстого. Известнейшая в Москве стукачка. Зина была в ужасе – как с ней поступить, тут же иностранные журналисты находятся. А Борис Леонидович спокойно сказал: «Не бойтесь, Зиночка, приглашайте ее» и громко, на весь стол, произнес: «Людмила Ильинична – нам друг, и ничего дурного она нам не сделает».
Хотя никаким она другом не была и пришла, чтобы разведать, что за машины стоят возле дачи Пастернака.
В Зинаиде Николаевне мне нравилась ее прямота. Она, например, отчаянно ругалась со своей невесткой Галей, которая была женой Стасика, ее сына от Нейгауза. Галина была такой советской мещанкой. Когда они только поженились, она первым делом вычеркнула из записной книжки Стасика все женские имена. А когда заболел Борис Леонидович, невестка, которая ненавидела Зинаиду (и это было взаимно), признала: «Вера, я удивилась, когда он заболел – это был рак, который требовал сложный уход, в том числе и гигиенический, она сказала, что все будет делать сама. Я не могла себе представить, что она будет так ухаживать. Зинаида Николаевна никого не подпускала к мужу, все делала сама – готовила, убирала, стирала». И даже предложила, имея в виду Ивинскую: «Если ты хочешь, чтобы к тебе приходили из деревни, я уеду на нашу московскую квартиру».
На что Борис Леонидович ответил: «Не нужно, теперь это совсем лишнее».
Он понял, что основа основ – это семья.
А все остальное – страсть, которая перед смертельной болезнью была ему чужда.
Только на похороны Ивинская пришла. Но они не стояли с Зинаидой Николаевной вдвоем у гроба, что вы… Ивинская сидела на крыльце.
Наверное, она переживала, я не стану залезать в ее душу. Но это была такая демонстрация: вот я горюю, сижу в черном, а меня не пускают в дом. Зинаида Николаевна на нее никак не реагировала. Похороны Пастернака официально не были запрещены. Рихтер играл Шопена, Бетховена. А Галич написал: «Тебя хоронили, и играли лабухи». Хотя играли Рихтер и Юдина.
Светик сидел за фортепиано у окна, а в него все время лезли какие-то морды. Но он не обращал внимания на них.
Я с Борисом Леонидовичем смогла проститься накануне. Очень благодарна Зинаиде Николаевне за ее звонок: «Вера, если хотите, приезжайте. С 9 утра до трех дня мы пускаем всех, а с трех до пяти часов устраиваем в панихиде перерыв. Вы можете приехать в эти два часа».
Я имела возможность остаться наедине с Борисом Леонидовичем, когда он был в гробу. Не забыть прекрасное, красивое, благородное лицо вдохновенного человека – певца и воина. Резк