Так, в мемуарах она описывает свой разговор с семьей актера Бориса Ливанова: «Несмотря на суровую критику Ливановых, я стала с ними спорить и доказывать, что в романе есть замечательные места. Ливанова сказала, что я слишком смело беру на себя оценки. Я рассмеялась и ответила: по-моему, вообще было большой смелостью с моей стороны выйти за него замуж и прожить с ним тридцать лет. Некоторые удивились, что Лора – блондинка с серыми глазами, намекая на ее сходство с Ивинской. Но я была уверена, что от этой дамы он взял только наружность, а судьба и характер списаны с меня буквально до мельчайших подробностей».
Главный герой этой книги, повторюсь, Святослав Рихтер. Но не только. В зону его света (недаром близкие называли его «Светиком») попали самые большие личности ушедшего столетия. И настоящую главу, посвященную воспоминаниям о Борисе Леонидовиче и Зинаиде Николаевне, просто так закончить не получается. Ибо в Грузии, благословеннном месте, которое обожали все персонажи этой главы, мне довелось оказаться в доме знаменитого художника Ладо Гудиашвили, в котором бывали и Рихтер, и Пастернак.
Чукуртма – именно так назвал свою единственную дочь Гудиашвили (в переводе с грузинского это слово обозначает «узор») – хорошо знала и Святослава Теофиловича, и Бориса Леонидовича. Мало того, великий поэт был увлечен ею. Конечно же, оказавшись в доме Гудиашвили, я не мог не обратиться к Чукуртме с просьбой рассказать о Рихтере и Пастернаке. И если о музыканте она вспомнила не так много («Когда он садился к инструменту, то возникало ощущение, что он сейчас придвинет рояль к себе и положит его на колени»), то о Борисе Леонидовиче поведала целую историю.
«Помню ли я первое впечатление о Борисе Пастернаке? – рассказывала мне Чукуртма Гудиашвили. – Как можно его забыть? Но я не могу сказать, что запомнила момент – «вот, я его увидела». Такого не было.
Я все время помню, что он бывал здесь. Помню, какие вечера были в Доме писателей, какая дружба была с русскими поэтами. Помню, как потом они приходили сюда, как обсуждали свои стихи.
Помню, как Коле Тихонову Борис Леонидович крикнул: «Коля, это было тогда, когда ты был поэтом!».
Папа многое рассказывал. И эта среда меня окружала. Все были вместе. Настоящее тянулось друг к другу. Борис Леонидович ведь все свои жуткие годы провел в Грузии.
Было ли нам его жалко? Так нельзя говорить о Пастернаке. Точнее будет сказать, что мы боялись за него. А как можно жалеть гения?
Он был блистательным переводчиком – как он Гете перевел, как он грузинскую поэзию перевел. Я уже и не знаю, кто лучше – он или Бараташвили.
Из Москвы он все время нам писал, потом приезжал в Тбилиси, мы его встречали.
Благополучно у него в жизни никогда не было. Но тем не менее он был, безусловно, счастливым человеком. Хотя его все время прорабатывали, ругали, выходили статьи, что он тормозит развитие поэзии. Уже и не помню сейчас все эти страшные слова. Это тоже был ужас. Сегодня это уже история литературы, а тогда было страшной реальностью.
Был ли он веселым? Он был… Его часто сравнивают с арабским скакуном, в нем была его сила, скулы такие. Он был уверен в настоящем. Знал, как земля произошла, что такое солнце. Помните стихотворение «Гамлет»?
Гул затих.
Я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку,
Я ловлю в далеком отголоске,
Что случится на моем веку.
На меня наставлен сумрак ночи
Тысячью биноклей на оси.
Если только можно, Авва Отче,
Чашу эту мимо пронеси.
Я люблю Твой замысел упрямый
И играть согласен эту роль.
Но сейчас идет другая драма,
И на этот раз меня уволь.
Но продуман распорядок действий,
И неотвратим конец пути.
Я один, все тонет в фарисействе.
Жизнь прожить – не поле перейти.
Разве можно такого человека жалеть? У него в руках была гениальность. Он был сеятелем великого.
Я видела много гениальных людей. И знаете, у них есть одна отличительная черта. Это спокойствие, величие и простота. Я думала сначала, что все такие, как Борис Леонидович, как Галактион Табидзе, как Гогла Леонидзе.
Мне казалось – как можно мучиться, создавая что-то? Знаете историю, как один поэт подал тетрадку своих стихов Пушкину и сказал: «Александр Сергеевич, это мои стихи. Я так мучился, когда их писал». Пушкин повернулся к нему и ответил: «Так вы не пишите!»
Находиться рядом с Борисом Леонидовичем было большим удовольствием. Это как когда вы смотрите на великую картину и получаете удовольствие. Это было наслаждение. Ты даже не понимал, в каком времени находишься. Не задумывался, правду он говорит или нет. Ты просто соглашался с ним и видел законы жизни.
Но для меня это не было чем-то из серии «Я была с Пастернаком!», нет. Я же жила с таким человеком, как папа. Он тоже был таким.
Сам роман «Доктор Живаго» Пастернак нам не давал. Мы прочли его уже потом, через несколько лет. Там есть какие-то вопросы очень интересные, но сказать, что это моя настольная книга – не могу.
Пастернак ведь приехал в Грузию спасаться, когда началась травля из-за Нобелевской премии. Все свои тяжелые моменты, когда его готовы были растерзать, он проводил в Грузии в семье поэта Тициана Табидзе. И бывал у нас в доме.
Он очень уважал и любил маму и папу. Это были какие-то другие отношения. Он считал часы, проведенные здесь, временем в ином пространстве.
Мне было 18 лет, и я присутствовала при этих вечерах. Я как-то преклонила перед ним колени и произнесла тост. И что-то возникло.
У нас началась переписка. Он присылал мне все свои издания с необыкновенными надписями. Это переходило обыкновенные границы. Но я была почти ребенком, и он, уважая папу, не хотел перешагнуть через какой-то рубеж. Но я получала поразительные письма, на которые, конечно же, отвечала.
Когда перед смертью ему было очень плохо, я ему послала бутылку красного вина для причащения и серебряную пиалу. Я не была в Переделкино, но думаю, что ему это передали.
Из-за этой травли у Пастернака и случился рак. Но дряхлости у него не было. Он стариком никогда не был. Как и мой отец.
Даже в возрасте 84 лет Ладо не был стариком, у него сохранились юношеские порывы. И Борис Леонидович стариком не был, он был уязвим, и на здоровье его это отразилось. «Вот что они со мной сделали», – такого он никогда не говорил.
Он улыбался, говоря про травлю. Трясучки не было. Мог сказать разве что: «Ну что же это такое!»
Поздравили ли его мы с Нобелевской премией? Его всегда поздравляли, всегда чтили. Да и что была Нобелевская премия? Квинтом существования она не была. Папа сказал ему: «Борис, не стоит огорчаться по этому поводу. Ты и без Нобелевской премии велик». Вот если бы Пушкину дали Нобелевскую премию, что бы изменилось? Я, конечно, не сравниваю – Пушкин и Пастернак разные величины. Но просто были другие понятия.
Пастернак вообще был поразительным явлением. Среднего роста, но очень мужественный. Эти поразительные скулы, яркое мужское начало, горящие глаза. Когда мы встречались, я попадала в водоворот не то что чувств земных, а в какое-то другое пространство. Он бывал и нежен. Но это не было какой-то сладкой и боязливой нежностью, нет. В нем всегда горел огонь, происходило какое-то варево.
Он тоже был дистанционным. Попасть в его мир было счастьем. Но наши отношения не переходили границу земных. Все происходило в сфере волшебности, когда ты теряешь контроль, так как соприкасаешься с явлениями выше себя.
Вот смотрите, что нам подарил Борис Пастернак. Его в то время не печатали, и он сам на машинке набрал это. Стихи из романа в прозе. То, что потом вошло в «Доктор Живаго». Как сейчас помню, он вошел в 12 часов ночи в эту комнату, а здесь собрались изумительные грузинские поэты, и сказал: «Не читайте стихов, прочтите только надпись».
И вот что он пишет: «Артистической чете Ладо и Нине, таинственной и гордой, от старающегося подражать им Бориса Пастернака, 7 марта 1947 года». Он присылал мне все книги с такими надписями, что я должна стоять у гроба его. Но…
В нем знаете что было? Он был очень высокого внутреннего нрава человек, и эта сторона наших отношений была другой. Видите, какая надпись? Борис Леонидович преклонялся перед Ладо. Пастернак понимал, что он великий поэт. Безусловно, он знал ценность свою, чувствовал. Никто не мог его толкнуть, несмотря на всю его ужасающую судьбу. Он был неприкосновенен..»
Я начал рассказ о Пастернаке с истории его приезда в Грузию.
«Второе рождение», как потом писал сам поэт, началось на берегу Черного моря. Одно из его самых известных стихотворений, написанных в Кобулети, так и называется – «Волны». И это не просто название. Это своегорода символ и объяснение всей жизни самого Пастернака.
Здесь будет все: пережитое
И то, чем я еще живу,
Мои стремленья и устои,
И виденнное наяву….
Он и сам был как море. И, как стихию, его можно либо любить, либо не понимать, знать или до поры о нем просто не ведать. Но хотя бы один раз окунувшись в волны его простой и прекрасной (а одно, как считал Толстой, есть необходимое условие второго) поэзии, вряд ли возможно не стать добровольным пленником ее очарования…
P.S.
He получается распрощаться с героями этой главы и сыгравшей столь важную роль в их судьбе Грузией.
Через два года после выхода в свет книги «Четыре друга на фоне столетия» мне довелось познакомиться с Мариной Нейгауз, внучкой Генриха Нейгауза и Зинаиды Пастернак.