Среди прочего, в постановлении обличались произведения, «культивирующие несвойственный советским людям дух низкопоклонства перед современной буржуазной культурой Запада».
Вскоре появилось и другое постановление, на сей раз посвященное работе драматических театров.
«Абортарий» при советском учреждении культуры заработал на полную мощность.
Русский язык «обогатился» новым ругательством – «безродный космополит». Правильные (читай – идеологически верные) художники теперь были патриотами, а все остальные – этими самыми безродными космополитами.
Фальк, конечно же, оказался во втором лагере.
Он остался без работы, так как театры, даже успевшие заключить с ним договоры, были обязаны их разорвать.
Одним из популярных в народе стишков в то время стало двустишие: «Чтоб не прослыть антисемитом, зови жида космополитом».
Жил Фальк очень бедно, почти за копейки продавая работы, которые сегодня стоят сотни тысяч. При этом, бывая в домах своих более успешных – в финансовом отношении – коллег, не испытавал ни малейших уколов зависти и обиды от собственной полуголодной жизни.
У Кончаловского сидели за роскошно накрытым столом, а у Фалька главным угощением была миска с манной кашей. Но сам Фальк ни о чем другом и не мечтал.
Потому что у него существовало главное, то, во имя чего.
А за своей слабостью – на многих он производил именно такое впечатление – художник скрывал высшую силу, которая позволяла ему жить так, как хотел именно он. И не поступиться ни единым принципом.
Фальку удавалось то, о чем другие и не помышляли. Он владел искусством жизни. Не говоря уже о том, что само искусство было в нем.
Так, как Фальк писал Среднюю Азию, ее не писал никто. Хотя лично для меня он, в первую очередь, певец Москвы с ее старыми переулками и древними церквами.
Квартира Фалька находилась в знаменитом доме Перцова, что возле храма Христа Спасителя. Тогда храма уже не существовало, на его месте планировалось возвести громадный Дворец Советов, который венчала бы гигантская статуя Ленина.
Можно только догадываться, какими словами грядущее строительство обсуждали обитавшие в доме художники – кроме Фалька, квартиры там были у «бубнововалетчиков» Александра Куприна и Василия Рождественского.
А может, никаких слов и не звучало. Потому что политикой Фальк не интересовался никогда. Не потому, что боялся, просто его жизнь шла по другой, параллельной прямой.
И куда больше его волновали уцелевшие церквушки, которые он без устали зарисовывал. Как он написал соседскую церковь Ильи в Обыденском переулке! Да и поговорить с соседями ему было о чем. Например, с художником Василием Рождественским, тоже почитателем музыки, они спорили – кто из пианистов лучше: Рихтер или Софроницкий.
Рождественскому больше нравился Владимир Софроницкий. А Фальк неизменно защищал друга. Он, кстати, пробовал написать портрет Рихтера. Но из этого так ничего и не вышло, остался лишь набросок.
Живи Фальк сегодня, он был бы не то что звездой – по идее, истинной славы ему хватало и при жизни, – но миллионером точно. Как его ученик Илья Кабаков, являющийся одним из самых модных и желанных художников мира.
Впрочем, лично у меня сложилось впечатление, что Фальк всюду – и в свободном Париже, и в сталинской Москве – вел исключительно ту жизнь, которую хотел. И вокруг него были не время и строй, а пространство, в котором находилось место лишь тем, кого он хотел.
Да и плата за избранный образ жизни, по меркам его времени, была не столь уж серьезна: напрямую Фалька не коснулись репрессии. Его просто не выставляли.
Хотя, как знать, не это ли самая страшная кара для художника. И уместно ли здесь понятие «просто».
Один из друзей Марка Шагала, с которым Фалька связывали годы дружбы, художник Ладо Гудиашвили, от того, что ему не позволяли выставляться, приходил в отчаяние и даже принимался жечь свои картины со словами: «Я, наверное, не художник».
К счастью, рядом с Ладо была его жена Нина, которая умела создать вокруг мужа иллюзию благополучия и покоя.
У Роберта Рафаиловича было четыре жены. Он пребывал в постоянном поиске идеального спутника жизни.
В отличие от Булгакова и Пастернака ему повезло только с четвертого раза.
Вообще, как мне кажется, для Фалька присутствие женщины не было основополагающим. Несмотря на наличие двоих детей – дочери и сына.
Подобная вольность объединяла его с Рихтером, который был одним из ближайших друзей художника.
Записывая воспоминания Веры Прохоровой, я то и дело ловил себя на мысли – все самые большие художники, не обязательно в буквальном значении профессии, прошлого (двадцатого) века были связаны с Рихтером.
Магнитом своего дарования Рихтер мог притянуть к себе только равнозначную личность.
Может, потому он и был таким музыкантом, о котором по-прежнему говорит весь мир?
Он прожил 72 года, за время которых была устроена всего одна его персональная выставка.
На похоронах пела Нина Дорлиак, играл Рихтер.
А спустя почти полвека воспоминаниями о нем поделилась их общая близкая подруга…
Мы не говорили с ней о живописи, технике, ньюансах.
А в итоге из рассказов Прохоровой родилась картина-минувшего. Которое, собственно, и сделало нас такими, какие мы есть…
Роберт Фальк был редким явлением.
Рихтер с ним очень дружил.
У меня на стене в маленькой комнате висит его картина. Когда я смотрю на этот красочный пейзаж, у меня каждый раз поднимается настроение… Мы познакомились с Робертом Рафаиловичем, что называется, «по цепочке». Летом моя мама решила вывезти нас на дачу. Нам порекомендовали людей, которые сдавали второй этаж дачного домика в Кратове.
Первый этаж уже был сдан. Там жило семейство Азарх-Трановских: Александра Вениаминовна, актриса, и ее сестра, Раиса Вениаминовна, художница. Их отец был врачом из Витебска. Кстати, он был очень близок с Марком Шагалом. Александра Вениаминовна была актрисой Еврейского театра. Ее муж был одним из организаторов этого театра, вместе с Михоэлсом.
Я два раза видела самого Соломона Михоэлса. Его русский язык был безупречен, хотя очень часто, когда евреи говорят по-русски, у них бывает характерная интонация.
А о Михоэлсе сам Василий Качалов сказал: «Я хотел бы, чтобы у наших актеров была такая дикция и такой язык».
Но о встречах с великим актером я расскажу чуть позже.
Пока речь о наших соседях по даче.
У Александры Вениаминовны была довольно трагическая судьба. Она вышла замуж за актера Азарх-Трановского. Вместе с театром они поехали на гастроли в Германию, где выступили с огромным успехом.
Роберт Фальк работал у них художником. После грандиозного успеха театр пригласили в Америку, но правительство наше запретило поездку.
В итоге Азарх-Трановский не стал возвращаться в СССР и остался вместе с женой за границей. Жили они в Париже, где глава семьи стал работать режиссером.
И тут Александра Вениаминовна узнает, что у нее заболел отец. И она решила съездить в Москву, проведать его, а потом вернуться к мужу. Проводы ей устроили в хорошем ресторане. За соседним столиком сидел один индус, который пристально смотрел на Александру Вениаминовну.
В конце концов, ей это стало неприятно, и она попросила своего знакомого обратиться к индусу: «Даме неприятно, вы могли бы не смотреть на нее так пристально».
Но тот ответил, что его привлекает лицо дамы и, если она не против, он хотел бы взглянуть на ее руку и рассказать о том, как сложится ее судьба. Тут уже, конечно, все провожающие воодушевились. И Александре Вениаминовне не оставалось ничего другого, как протянуть индусу свою ладонь.
– Вы работаете в искусстве, связанном, очевидно, с театром. Вы едете в путешествие, из которого не вернетесь обратно. Вас ждет катастрофа, после которой вы останетесь инвалидом на всю жизнь, – сказал индус.
– Какая катастрофа? – воскликнула Александра Вениаминовна, молодая и цветущая женщина.
– Не знаю, какая, – ответил предсказатель. – Но связанная с транспортом, может быть, с аэропланом.
Он также сказал, что все это случится через пять лет. «Ваше лицо притянуло меня, так как я увидел вашу судьбу», – заметил на прощание индус.
Александра Вениаминовна ему, конечно же, не поверила. Предстояли новогодние праздники, она собиралась в Москву. И очень быстро о словах незнакомца позабыла. Но все случилось именно так, как он и предсказал.
Только это был трамвай, под колесо которого затянуло ногу несчастной женщины.
В итоге ногу ампутировали выше колена. Да и обратно в Париж Александру Вениаминовну уже никто не выпустил.
В тот момент, а за окнами стояла уже зима 1935 года, когда ее затянуло под трамвай, она и вспомнила о той встрече в парижском ресторане.
В Москве Александра Вениаминовна работала режиссером в замечательной молодежной студии в Столешниковом переулке, которую потом зверски разогнали. Там ставили прекрасные пьесы на идише. Кстати, и в Еврейском театре тоже играли на идише. Там я видела Михоэлса на сцене, он был потрясающим королем Лиром. Мы с мамой ходили на этот спектакль и были потрясены. В конце Лир Михоэлса выходил на сцену с мертвой Корделией. И за кулисами раздавалась то ли песня, то ли стон. Весь зал затихал в ожидании. А Лир обращался с Корделией, как с живой, и пел ей песенку на идише. С этой песней он и умирал сам. Впечатление было грандиозное.
Другая наша встреча с Михоэлсом состоялась в Кратове, когда он приезжал на дачу к Азарх-Грановским. Глава семьи тогда был уже предан анафеме, конечно. Потому он и не думал возвращаться из Парижа. А Михоэлс продолжал дружить с его женой и ее сестрой. Во время той встречи, помню, мы сидели в доме. Александра Вениаминовна расположилась на диванчике, у нее была искусственная нога, и ходить она могла только на костылях.