– Что с вами происходило, Роберт Рафаилович? – спросила я.
– От этого священника исходила такая добро та, – ответил он, – что я чувствовал, как тот ледяной доспех, который стискивал меня, постепенно таял.
Когда осенью 1911 года Фальку предложили поехать в Италию, он хотел отказаться, так как испугался – а как же вечера на Маросейке. И сказал о своих опасениях.
«А вам больше ничего не надо, – успокоил его отец Алексей. – Все прошло и больше никогда не повторится». Только на прощание перекрестил его:
«Господь с вами. Вас ждут непростые испытания, но все будет хорошо».
И действительно, что бы потом ни происходило в жизни Фалька, какие бы испытания ни выпадали – и болезни, и высылка, и критика, – депрессия не возвращалась. «Я понял, что есть Высшая Сила, которая выше зла, которая все побеждает, – говорил он. – Отец Алексей вылечил меня – святостью своей и удивительной добротой. Благодаря ему я понял, что существует Высшая Сила, которую люди называют Богом…» Потом про отца Алексея стали много писать, и сейчас его почитают, как святого. В церкви на Маросейке, где он служил, его рака стоит.
Отец Алексей отличался исключительной добротой ко всем, кто бы к нему ни приходил: пьяница, вор, атеист…
Когда начался разгар дикой травли художника – ему запретили преподавать и выставлять свои работы, – Рихтер решил устроить у себя дома его выставку. Меня послали к Роберту Рафаиловичу, чтобы узнать его пожелания – что он сам хочет, чтобы было на выставке. Потому что Нина Львовна Дорлиак, например, хотела пригласить на нее Илью Эренбурга, кто-то предлагал позвать еще каких-то чиновников.
А Фальк ответил: «Я хочу, чтобы выставка была открытой, на ней просто присутствовала молодежь и звучала музыка». И так оно и было. А критика…
Как только не пытались унизить Фалька, какими словами его не ругали. Самым мягким было слово «формалист».
А Роберт Рафаилович оставался совершенно спокойным: «Ну и пусть ругают, – говорил он. – Ведь если, например, станут говорить, что у вас пушистый хвост и вы сможете доказать, что это не так, они же не перестанут так говорить. Я спокойно ко всему этому отношусь, пусть». После того, как на выставке в Манеже в 1962 году картину «Обнаженная» Фалька раскритиковал Хрущев, работу Роберта Рафаиловича в народе стали называть «Голая Валька».
Сам Фальк спокойно относился к этой критике. Говорил: «Я от Хрущева ничего другого и не ждал. Слава Богу, что не арестовал».
Я отыскал стенограмму высказываний Первого секретаря ЦК КПСС Никиты Хрущева, сделанных им возле картины Роберта Фалька, выставленной вместе с работами других художников в Манеже в декабре 1962 года.
– Вот я хотел бы спросить, женаты они или не женаты; а если женаты, то хотел бы спросить, с женой они живут или нет? Это – извращение, это ненормально.
Во всяком случае я, председатель Совета министров, ни копейки не дал бы, а кто будет давать деньги на этот хлам, того будем наказывать, а печать не поддержит.
Между прочим, группа художников написала мне письмо, и я очень бурно реагировал. А когда посмотрел на факты, на которые ссылаются, я их не поддерживаю. Сказали, что вот в «Неделе» были, мол, снимки; я видел эти снимки – ничего «страшного» там нет. Так что у меня свое мнение есть, своего горючего достаточно, и мне подбавлять не стоит.
Я бы, например, сказал тем людям, которые увлекаются всякого рода мазней, не рисуют, не создают картины, а буквально мажут их: вы, господа, говорите, что мы, видимо, не доросли до понимания вашего искусства. Нет, мы, наш народ, понимаем, что хорошо, а что плохо. И если эти, с позволения сказать «художники», которые не хотят трудиться для народа и вместе с народом, выразят желание поехать за границу к своим идейным собратьям, то пусть они попросят разрешения на выезд, в тот же день получат паспорта и пусть там развернут, дать им свободу в «свободных» государствах, и пусть они там хоть на головах ходят. Но у нас покамест такое «творчество» считается неприличным, у нас милиционер задержит.
<…> Ни копейки государственных средств не дадим. Тут уж я, как председатель Совета министров, беру всю беду на себя. Поощрять действительное искусство. А это – искусство, когда картину пишет осел, когда его муха начнет кусать, и чем больше она его кусает, тем он создает «сложнее произведение».
Но некоторые, видимо, стали стыдиться, что мы действительно, может быть, не доросли? Пошли к чертовой матери! Не доросли, что делать! Пусть судит нас история, а покамест нас история выдвинула, поэтому мы будем творить то, что полезно для нашего народа и для развития искусства. Вот он накрутил…
Вот я был в Америке, видел картину – женщина нарисована. Я говорю: «Боже мой, какой отец, какая мать родила, почему так неуважительно относишься, почему юродство такое?»
Сколько есть еще педерастов; так это же отклонение от нормы. Так вот это – педерасты в искусстве.
Не сушите «таланты»; мы готовы дать им разрешение на выезд из нашего государства. Зачем глушить, если это талант? Пусть история оценит…
На этом гневный глас Хрущева, который в одном все-таки оказался прав – история и правда все оценила, умолкает.
Фальк был независимым человеком, умел абстрагироваться ото всего. И всегда вспоминал отца Алексея.
Хотя был человеком с темпераментом, мог горячо говорить об искусстве, но оставался совершенно неуязвим к злобной критике. Жил он довольно скромно. У меня так и стоит перед глазами картина – Роберт Рафаилович идет по улице, а в руках у него авоська с капустой и морковью. Он же был вегетарианцем. Фальк был дружен с Петром Кончаловским и Алексеем Толстым.
Он как-то рассказал мне о своих встречах с Толстым. Говорил, что Толстой настолько погрузился в свою помещичью жизнь, что Фальк принял решение к нему больше не ходить.
Оказывается, однажды Фалька позвали на день рождения Толстого. Они были на «ты». И во время застолья Толстой спорил с Кончаловским. Причиной спора стали две свиньи – Брунгильдочка и Кримхильдочка, которых прикончили и приготовили на обед.
Все происходило за городом, на даче. И гости должны были решить – какая свинья лучше. «Меня такой ужас обуял, – вспоминал Фальк, – что я решил больше к ним ни ногой».
А Толстой его еще уговаривал: «Смотри, какое мясо вкусное, ну, съешь кусочек. Это моя Кримхильдочка, она в тысячу раз лучше, чем Брунгильдочка».
И Фальк туда больше не ходил. Он был в этом отношении неумолим. Хотя неизменно вежлив…
Я хорошо знала его последнюю жену. И когда в компаниях к Фальку начинали приставать какие-то девицы, я говорила: «А вот Ангелина Васильевна, Роберт Рафаилович, плохо себя чувствует. Может, домой пойдете?»
Дамы были на меня злы, я думала, что, может, и Фальк сердится. А потом узнала, что, приходя домой, он первым делом говорил: «Геля, Вера – твой настоящий друг».
Роберт Рафаилович был человек, удивительно понимающий людские слабости, снисходительный к ним, но абсолютно твердый в смысле своих принципов верности искусству.
Не было никаких подачек, никаких взяток, ни чего-то еще. Как-то, когда его в очередной раз простили, к нему в мастерскую пришла целая делегация чиновников смотреть картины. А мы со Светой должны были с ним встретиться насчет его выставки. И тогда Светик послал меня к Фальку, чтобы как-то высвободить от этого сонма ничего не понимающих в живописи людей.
Я зашла и, извинившись, что отвлекаю от важной встречи, попросила уделить время для чрезвычайно важного дела. Чиновники, злобно смотря на меня, стали уходить.
Неожиданно Фальк обратился к замученному, бледному, плохо одетому средних лет человеку, который тоже направился в сторону дверей: «А вы оставайтесь, сейчас будем картины смотреть по-настоящему. А эти… ну их, они все равно ничего не понимают».
Это был Вася Шереметев, с которым я росла в Царицыне, уже прошедший ссылку. Ради него Роберт Рафаилович показал все картины, рассказывал о них. У Фалька была такая традиция – если вы приходили к нему в гости, на прощание он позволял выбрать две свои картины в подарок. Можно было подойти и выбрать то, что вам нравилось. Я осмелилась воспользоваться щедростью Роберта Рафаиловича только один раз.
Фальк никогда не заботился о себе.
Он перенес 8 инфарктов, все на ногах.
Для него никогда не было важно собственное здоровье. Он думал о других людях. Вот таким он был человеком…
P.SК судьбе
Основная часть этой книги была закончена. А потом еще почти два года мы встречались с Верой Ивановной, я читал ей записи наших разговоров и вносил те правки, которые она считала необходимыми. Главным образом Прохорова просила смягчить оценки, которые дала великим знакомцам во время своих монологов.
Иногда она просила еще раз перечитать тот или иной абзац и говорила: «А это пусть останется так. Может, мне и не поверят. Но правду должны знать».
Не раз во время наших встреч Вера Ивановна, слушая мои записи и припоминая какие-то детали, вновь начинала рассказывать.
Эти путешествия по волнам памяти, главным героем которых каждый раз становился, конечно же, ее Светик, были прекрасны.
Это ведь очень большая ответственность перед памятью тех, кого мне посчастливилось встретить. А я всю жизнь больше всего боялась ответственности. Я даже ни одного кота из тех, что у меня были, не смела купить. Ко мне переходили кошки, которые до этого жили у нас в общей квартире.
Соседи говорили: «Вера, ну одолели мыши!» – и брали кошку. А уже через неделю начинали обращаться ко мне с претензией: «Вера, а вот ваша кошка нашу рыбу съела!» или что-то подобное.