Тут американка решила слететь с верблюда и, распялив пальцы, понеслась прямо на Сироту, ни на секунду не переставая взвизгивать: «Оу, оу, оу!» Марк поймал ее и осторожно, как свалившийся с полки горшок, поставил на землю, после чего небрежно поклонился и пошел дальше. Американка верещала ему вслед слова благодарности, но Сирота даже не обернулся.
Марк Сирота не полюбился американским евреям. Любимцем этой публики был Генрих Сирота, из чего Марк заключил, что американское еврейство имеет одесское свойство. Одесситов же он, как истинный сын северной Пальмиры, принимать всерьез отказывался. За исключением отца, разумеется.
— Что тут было раньше? — повернулся Сирота к Флавию.
— Трава. Кусты. Застава. Тут была застава.
— Ты писал, что въезд в Иерусалим был свободный.
— Да, но застава должна быть. Иначе нет порядка. Только после… после разрушения Иерусалима тут уже не было ничего.
— Разве ты был в Иудее после того, как Веспасиан увез тебя в Рим?
— Вы, нынешние, понимаете все слишком буквально, — невнимательно ответил Флавий. Он явно был возбужден, оглядывал окрестности беспокойным взглядом, что-то высчитывал в уме. — Конечно, я был в Иудее! Мы не можем уехать из того места, в котором родились и выросли. Оно всегда с нами, и мы всегда с ним.
— Ответь хоть раз честно и без фокусов: ездил ли ты в Иерусалим после его разрушения или нет?!
— Мы тратим время на неуместные споры. Но я рад, что обо мне говорят и спорят. Все еще говорят и спорят — в Риме и в Иерусалиме! Это значит — я жив, я с вами, я существую.
— Я только что вернулся из Рима. Там о тебе никто не вспоминает.
— Значит, Имя уже не в Риме. Я связал свою судьбу с Именем. Там, где пребывает Оно, помнят обо мне.
— А мне казалось, что ты связал свою судьбу с Флавиями.
— Ты не слишком умен. Правильно будет сказать, что ты вообще не умен. Имя находится там, где Он вершит судьбу своего творения. Я сказал, что Имя переместилось в Рим, когда Храм еще стоял на вон том холме. — Иосиф ткнул рукой в сторону армянской забегаловки, где подавали не очень плохой плов и очень хороший кофе.
— Зайдем? — предложил Сирота.
Иосиф пожал плечами.
— Здесь неплохо готовят, — неуверенно сказал Сирота. Он не помнил, придерживался ли Флавий законов кошрута. Но как же он мог пировать с цезарями, если придерживался?
— Закажи мне фиг и орехов, — усмехнулся Флавий. — Их мясо я есть не стану.
— Они — минеи. Ты же относился к ним вполне сносно.
— А! После этого многое случилось. Потом и минеи перестали быть евреями.
— Этого можно было избежать, — заметил Сирота. — Если бы ты уговорил Гамлиэля не отделять их, не было бы ни крестовых походов, ни кровавых наветов. А если бы ты не затеял бучу в Галилее, не было бы и войны с Римом. Храм продолжал бы стоять. От тебя многое зависело, тебе было дано спасти твой народ, а ты ничего толком не сумел сделать.
Иосиф посмотрел на Сироту с сожалением.
— Я уже сказал, что ты не очень умен, — проговорил он, осторожно выпуская слова, — но мне не подобает повторяться. Разве мне бы позволили нести подобную ответственность на моих хилых плечах? Если бы Храму суждено было стоять там, где он стоял, у него бы нашелся умелый защитник, я или не я, это несущественно.
— И все-таки, — настаивал Сирота, — ты оказался великим провидцем! Защищал минеев, а они отплатили тебе вечной славой. Если бы не христианское «доказательство от Флавия», кто бы вспоминал о тебе сегодня!
— Я был угоден Ему, я выполнял Его волю, мы все выполняем Его волю, поэтому мои провидения сбылись. Дай мне попробовать этого барашка с рисом. А что это за зерна?
— Кедровые орехи.
— А! Помню, помню, иногда их клали в кушанья. Но эти вкуснее.
Иосиф жевал с трудом, зубы у него были плохие.
— Возьмем вина? — предложил Сирота.
Флавий кивнул, но пробовать вино не стал, выжидательно поглядывая на патлатого армянина, крутившегося возле стойки.
— В чем дело? — удивился Сирота.
— Ты пьешь неразбавленное вино, — попенял ему Флавий. — Ты же не гладиатор!
— Послушай, — Сирота вспомнил нечто, время от времени появлявшееся в памяти и тут же ускользавшее из нее, — расскажи мне, попадались ли тебе там, где ты сейчас обретаешься, творческие деревни?
— Что это? — деловито спросил Иосиф. Орешки ему понравились. Он выковыривал их из риса пальцами и причмокивал после того, как запускал в рот.
— Дома в сумерках, в которых живут Мастера и Маргариты.
— Какие Мастера и какие Маргариты? Ты выражаешься туманно.
— Мастера, пишущие в стол, и их беззаветно преданные жены.
— Беззаветно преданных жен нет и быть не может, — сказал Флавий. — Если ты не собираешься доедать это кушанье, я, пожалуй, доем его сам. Так о чем мы? А… Беззаветно преданные жены не созданы Им. Всему на Земле предпослан образец для подражания, а образец жен — Ева. Поэтому все жены должны, они обязаны надкусывать яблоки познания. Но ты неаккуратен в определениях. Писатели пишут на столах, а не в стол.
— Так теперь говорят о тех, кто пишет, не рассчитывая на публикацию.
— Это полный абсурдум. Зачем писать, если не рассчитываешь на публикацию?
— Значит, ты их не видел, эти деревни?
— Я не мог их видеть. Я нахожусь там, где вы находите меня. Мы не болтаемся без толку по Аиду. Это фантазии греков. Они поверхностны во всем, и в этом тоже. Их язык — даже он поверхностен.
— Я где-то читал, что ты плохо знал греческий.
— Мне хватало тех знаний, какие у меня были. Зачем запасаться лишними?
— Говорят, у тебя и с ивритом отношения были натянутые.
— Кто говорит? И какой иврит он имеет в виду?
— Ладно, оставим этот разговор. Я спросил про Орфея. Ты хочешь сказать, что Орфей никогда не спускался в Аид? Не искал там свою Эвридику?
— Спускался и искал. — Иосиф напряг лоб и поиграл желваками. — Там, где есть безумная тоска по безвозвратно ушедшим, до сих пор есть Орфей и есть Эвридика. Но меня это не касается, я не скорблю об ушедших. Я поставлен следить за тем, чтобы евреи думали о том, что привело к падению Храма.
— Непослушание, я думаю. Твой босс не любит непокорных.
— Это ты сказал. А я не говорил ничего подобного. Я не знаю, почему Он позволил разорить собственное жилище. Но евреи должны об этом думать. Они все время должны об этом думать, и они должны знать, как это происходило в мельчайших деталях, таково Его желание. Вот ты говоришь, мои книги выжили из-за доказательства существования Иешуа га Ноцри? А почему ты не думаешь в обратном направлении? А если минеям была дана победа над миром, а миру — сомнение в существовании Иешуа только для того, чтобы сохранились мои книги? Я был очевидцем, помни, единственным очевидцем, изнутри и извне. И мне была дарована жизнь, чтобы видеть и описать. Для чего, как ты думаешь? Я скажу тебе для чего: для того, чтобы мои книги сохранились до скончания веков. А если для этого потребовались минеи, появились и минеи.
— У тебя мания величия, — снисходительно отметил Сирота.
Он поискал глазами туалет, увидел дверь за замызганным рукомойником, отправился к ней, а по дороге думал, как можно показать этот диалог. Флавию придется мерцать, он же должен чем-то отличаться от живого существа. Пошло! Будет появляться в деревьях, капителях, кувшине Алладина? Еще хуже! Нет, образ уже подсказал себя. Он должен появляться, только когда говорят о нем или об Иудейской войне. Блеклым отражением, когда говорят об Иешуа. И исчезать, когда тема разговора его не касается. Он будет полнокровным, только когда речь идет о нем самом и об осаде Иерусалима.
А как бы он, Сирота, хотел, чтобы вспоминали о нем? Возникать в умах, когда речь идет о ненасытной любви ко всему, что можно превратить в любовь? Или когда речь идет о предательстве?
— Глупости! — постановил Сирота. — Флавий вообще не должен появляться. Разве что я ставлю исторический костюмный фильм. Почему бы и нет?
Если задуматься, перевел он ход мыслей в иное русло, сама привязка к воспоминанию об историческом персонаже может оказаться вечной. И его отсутствие в нужном месте может работать лучше, чем присутствие. Если делать фильм о Флавии, то так, чтобы Флавия в нем не было. Цезура, пропуск, вопросительный знак — сильнее всего начертанного и определенного. В сущности, Флавий сам уже использовал эту опцию, решил Сирота и вздохнул. Пусть даже не он сам устроил пропуски в своих текстах… Почему же — не он? Он, он, старый лис. Все неоднозначно, в одном месте написано так, в другом — иначе. Но, в сущности, все известные персонажи истории использовали этот трюк. И тот, кто остался цезурой, паузой, не-звуком там, где ожидается звук, возвращаются из поколения в поколение. А тот, кто оказался последователен и понятен, а потому исчерпал себя и свою тему, исчез навсегда. Сирота вернулся к пустому столику, расплатился и побрел дальше.
Путь до спуска к Стене Плача он прошел в полном одиночестве, Флавий исчез. А ведь всю экскурсию Сирота затеял ради одного местечка на повороте к расколотым ступеням, поросшим травой, в это время года уже сухой, бурой и колючей. Местечко это было открыто небу, и ничто там неба не заслоняло: ни дома, ни деревья, ни люди. Оно было покрыто осколками и пылью. На самом краю крутого обрыва, нависая над ним, возносилась эта площадка, размерами не превосходившая небольшую лестничную площадку, но с нее была ясно видна Стена и мечеть над ней. Именно здесь Флавий должен был сидеть в свой гипотетический приезд в разоренную Иудею, единственный еврей, которому волей цезаря было позволено опустить подошву сандалий на землю исчезнувшего Иерусалима.
Здесь должен был пригрезиться ему Храм, сверкающий белизной. Именно отсюда должен был манить его мираж. Белоснежные террасы и соединяющие их сверкающие лестницы. На нижней: шум и гам, блеяние овец, рев быков, крики менял, ропот чужеземцев, гомон горлиц, призывные вопли разносчиков ледяной воды. Впрочем, откуда могла взяться ледяная вода? Хорошо, вода была тепловатая, пахнущая мятой и иссопом.