Народ тек, притекал, растекался по огромной террасе, всходил по мраморной лестнице. По лестнице Иакова, ведущей в небо. Только евреи. На вторую террасу перетекали только евреи. Тяжелые и медлительные, сухопарые и верткие, обложенные густой бородой и трясущие жиденькими бороденками. С белоснежными тюрбанами и сероватыми платами на головах. В торжественно спадающих льняных хитонах и домотканых рубахах до щиколоток, подпоясанных сыромятными ремешками. Человеческое стадо, медленно и упорно взбирающееся в гору, навстречу своему пастуху.
Сироте хотелось бы, чтобы эта волна людей была сплошь белой, но женщины одевались пестро, платья в красные и синие полосы, разноцветные шали на головах, грубые, но яркие украшения. На средней террасе стада разделялись. Пестрое стадо, женщины и дети, — в один загон, одноцветное, мужчины и подростки, — в другой.
— Глупости! — услыхал он из-за спины. — Люди не овцы, они подобие Его. А козья шерсть чаще коричневая или серая. И овечья тоже. Ее можно отбелить, но такая ткань стоила дорого и была доступна немногим. Поэтому белоснежных плащей было мало. Их ты мог увидеть на лестнице, ведущей к верхней террасе. Туда разрешалось подниматься только священникам. Я был одним из них, священник четвертой череды.
— Двадцать четвертой.
— Четвертой. Описка писца. Четвертой череды.
— Расскажи, как выглядел Храм с третьей террасы, что ты видел оттуда, сверху, и что ты видел наверху.
Флавий задумчиво посмотрел на небо, по которому текли негустые белесые облака. Молчание затянулось.
— Менора была прекрасна, — вдруг сказал он. — Из чистого золота. Шесть ветвей выходило из ствола ее. На каждой ветви три чашечки, наподобие миндального цветка, а на стволе четыре. И яблоко под первыми двумя ветвями, и под вторыми двумя, и под третьими. Три тяжелых яблока из чистого чеканного золота. Как она сверкала на солнце! Как райское древо в саду Эден! А ведь она была рукотворна, жалкое подражание небесному идеалу.
— Ты видел идеал?
— Нет. И ту менору, которую сделал по Божественному внушению Бецалель, сын Урии, сына Ора из колена Иуды, я тоже не видел. К тому времени ее перенесли в мир идеального. Каждый новый предмет в этом мире есть не более чем отражение предыдущего, который есть в свою очередь отражение чего-то еще более прекрасного, и еще, и еще… Но менора Ирода все равно была великолепна. Она сверкала, как молния, притягивала к себе солнечные лучи и взрывала воздух золотым свечением, которому вторили бесчисленные золотые украшения на стенах. Сверкали золотые капители колонн, золотые кровли Храма возвращали небу жар, а мраморные ступени, белые в голубых прожилках, словно нетающий лед, придавали Его Месту подобающую Ему величественность. Колоннад было четыре, они светились, как грани хрустального кубка, и они играли солнечными лучами. Лучи пронизывали их насквозь, иногда между колоннами возникали небольшие арки-радуги. Ах! Вокруг Храма всегда стояло это волшебное свечение, эта эманация Благодати. А внизу лежала густая зелень древесных куп. Из нее выглядывали только верхние этажи высоких домов, их было немного. Над ними возносились дворцы… Они парили в воздухе на зеленой подушке, касались кровлями облаков. Иногда мне казалось, что Храм отрывается от скалы и уплывает в высокое небо. А я стою на верхней палубе этого корабля, держусь за мраморные поручни и взмываю к облакам.
— Тут есть одна площадка, повисшая в воздухе… — сказал Сирота.
— Знаю, — оборвал его Иосиф, — но это только отдаленно напоминает… как медная менора может напоминать золотую, а та — Боговдохновенную, а та — Им созданную. Тот Храм, которым любовались мои глаза, я могу тебе показать, — сказал вдруг Флавий. — Смотри же!
Марк Сирота повернул голову и увидел плывущий по воздуху Храм. Издалека он казался небольшим, но был очень ладным, успокаивающих пропорций, утишающего рельефа. Мираж сверкал и переливался разными оттенками желтого, розового и голубого.
Флавий выглядел довольным тем впечатлением, какое произвел на Сироту фантом.
— А первый Храм был еще прекраснее, и он тоже только копия какого-то неизвестного нам Храма, — бубнил Иосиф. — В те дни люди слышали в Храме шелест крыл и голоса, призывавшие друг друга покинуть это место. Сами по себе открылись тяжеленные двери, тогда как в обычные дни их открывали двадцать четыре человека, и пот выступал у каждого на лбу. А в небе висел фригийский меч. А еще днем и ночью не покидала своего места в небе над Храмом багряная планета.
Все, все было покрыто бурыми пятнами засохшей крови. На решетке жертвенника, на его рогах, на завесах, на мраморе полов и на лестницах, ведущих в Святая Святых, — всюду были эти пятна, они выступали, как ржавчина. Их смывали, но они появлялись снова… возникали из камня, меди, золота и серебра. Они проступали отовсюду, эти пятна святотатства.
Жертвенная кровь животных отмывается легко, она не больше чем пыль, но братоубийственная кровь не смывается ничем. Этой крови было так много… Она текла по желобам вдоль улиц. Сикарии убивали ножом в спину. Подкрадывались в толпе, вонзали нож и исчезали. Если толпа была плотной, она несла в себе покойника дальше.
Они хватали людей у оград, врывались в дома и уводили от пасхального стола. Они были хуже, чем ангел смерти, их не останавливала мезуза. Искали в погребах, в сундуках, в нишах между стен. Искали, находили и перерезали горло. Отцам семейств на глазах у женщин и детей. Детям перед глазами отцов и матерей. И они были плоть от плоти, из их глоток вырывался тот же гортанный звук, они выглядели и пахли так же, как и их жертвы. Все они были дети детей праотца Иакова. Сикарии вырывали последний кусок пищи из пересохших ртов своих единоплеменников, наступали на руки, ноги и головы умирающих, которых часто узнавали в лицо, с которыми недавно делили кров и стол, которым носили праздничные подношения. Они перестали быть людьми, народом. Они стали толпой. Ты видел, как собирается толпа? — спросил Флавий у Сироты. — Его глаза стали беспокойны, они пытались пробуравить кожу, пробраться под покровы, они были бесстыдны, эти глаза, и они ничего не видели перед собой. Они были мертвы. Мертвы и беспокойны, как обезглавленная рыба, неистово всплескивающая хвостом и шевелящая жабрами.
— Как собирается толпа? — спросил Сирота.
— Разве ты этого никогда не видел? — удивился Иосиф. — До того как это происходит, что-то висит в воздухе. Я бы назвал этот феномен общим томлением, невысказанным желанием, невыкрикнутым криком. Чувствительный человек понимает, что что-то должно произойти, и замирает. А нечувствительный становится буйным. Это напоминает предшествие грозы, когда небо темнеет, воздух становится гуще, ветер стихает, набирая силы, и все чего-то ждут. Но приходит дождь, гремит гром, сверкают молнии, и напряжение уходит. Воздух разряжается. А если дождя нет, если это вообще не природная гроза, а скопление миазмов человеческого духа, томление только нарастает. Томление, удушье, бешенство, страх, тяга к людям, желание, чтобы их вокруг было много, потребность что-то делать, неважно что. Дрожь внутри. Я не знаю, что это, и называю его Божьим гневом.
И Это было в воздухе, держалось долго. Поборы прокураторов, наглость легионеров, безвыходность, бессмысленность всего, тяжесть в груди… все дурное в людях и во мне лезло наружу. Тогда они и послали меня в Галилею. А там уже собирались толпы. Людей притягивало друг к другу потому, что что-то изменилось в их природе. Галилеяне — странный народ. Обычно каждый был сам по себе, никто другому. А тут их стало тянуть друг к другу. Разве это могло произойти без вмешательства Высшей Силы? Только Он может наслать на людей свой гнев и тем самым изменить их сущность.
— Я видел толпы, — сказал Сирота недоверчиво, — их всегда собирали люди.
— Видел ли ты пожар? — пожевал губами Иосиф. — Видел ли ты, как все бегут на огонь, кто с ведром, кто с крюком, а кто просто из любопытства? Но пожар — это разрешение, потому что самое страшное уже случилось, оно уже происходит. И толпа бежит его тушить. Она деятельна и хочет устранить неполадку. Это — иная толпа. Толпа свершения, толпа понятной людям беды. Всегда находится человек, который дает приказания, потому что того требует необходимость сопрягать действия для их большей успешности. Я говорю о другом.
— Я тоже, — обиженно проговорил Сирота. — Я говорю о людях, которые собирают толпы и заставляют тысячи глоток орать слова, не произносимые в одиночку.
— Это громы и молнии, и порывы ветра, и дождь. А сначала должно быть Это, и Оно было, и Оно не могло прийти от людей. Тогда я понял, как именно Он ожесточил сердце фараона. И увидел, как Он ожесточает мое сердце и сердца всех, кто встречался мне на пути.
Я хотел освободиться от Этого. Я загонял коней, кричал людям слова, вызывал их на действие, я действовал сам, я обезумел, я стал частью толпы.
И я не мог иначе. А потом пролилась кровь. Поначалу она брызгала оттуда и отсюда. Потом ее становилось все больше. Она лилась из отрубленных рук, из обезглавленных шей. О! Из шеи она льется фонтаном, и она алая, и она пенится. Поначалу еще придумывали причину, чтобы пролить кровь, потом и это перестало быть нужным. Кровь заменяла дождь. Она давала временную передышку, пока вокруг сердца снова не сжимался обруч, требовавший новой крови.
Я дрался и проливал чужую кровь, успокаивая тем свою. Все закончилось внезапно. Римляне были сильнее. Они пахли иначе, двигались иначе, кричали иначе. И они победили. Наступила тишина, но успокоение не приходило. Отчаяние становилось гуще, а разрешения не было. Божий гнев лежал на нас, витал меж нами, давил с небес, поднимался отравленными испарениями от земли. И вдруг я очнулся.
Римляне загнали нас в подземелье, мои товарищи искали смерти, я тоже желал ее, как невесту, как избавление от томления. И я заснул, и во сне обруч, опоясывавший мою грудь, лопнул. Я вдруг понял, что все уже свершилось, а я избран для чего-то, тогда я не знал, для чего. Я услыхал те голоса в Храме до того, как их услыхали другие, услыхал на отдалении. Я увидел, что Он уходит. И берет меня с собой. Я это увидел. Потом я уже стоял со стороны и наблюдал. Я следил за тем, как Это наращивает силу. Я видел, что люди обезумели. И я пытался сказать им: «Спасайтесь. Спасайтесь поодиночке. На сей раз Он не станет простирать над вами руки мощной, не будет выводить вас скопом, не вложит в заржавевшие уста косноязычного Моисея вдохновенных слов. Спасайтесь по одному и не оглядывайтесь, чтобы не превратиться в булыжник соли, который исчезнет под первым осенним дождем».