— Флавия? — нахмурился Игаль. — Там много вранья.
— Или правды, которую мы не хотим слышать. — Марк выдохнул спиртной пар, настоявшийся на горячей слюне.
— По телефону ты жаловался на Зевика, — напомнил ему Игаль.
Игаль знал Зеэва с младенчества и с тех самых пор терпеть его не мог, но спас во время Синайской кампании, протащив на себе шесть километров. И во время партийных выборов он организовывал Зевику поддержку, чего уж Марк Сирота понять совсем не мог.
Марк рассказал о своих злоключениях. К его удивлению, Игаль хорошо знал и Леоне Модена, и Сарру Коппио, а о Наксосском был готов говорить долго и подробно. Идея фильма ему понравилась, а идея ставить этот фильм в Израиле нет.
— Время еще не пришло для этих дел, — задумчиво произнес Игаль. — Еще не пришло время.
— Почему? — вспылил Марк. — Потому что вы хотите быть главами Гистадрута, вместо того чтобы искать мировую славу? Ловить эту вот снулую рыбешку, но даже не пытаться поймать своего кита?!
— Всему свое время, — угрюмо повторил Игаль. — Детям не дают читать приключения Казановы, хотя только детям они и могут понравиться.
— Ты считаешь себя и подобных тебе детьми?
— В определенном смысле да, — спокойно ответил Игаль. — А Зеэв все-таки сволочь. И пусть Генрих не идет ему навстречу, хотя вся эта болтовня про Роху — чушь. Зевик не мог ничем помочь. И я не смог, хотя могу значительно больше него. Мы могли вытащить Роху из России только тихо, без шума. Но ей было необходимо поднять шум. Рассчитаться за загубленную жизнь, за отца, за мать, за все и за всех. Это был ее выбор. Ее история многим помогла, Роха сделала большое дело. А Зевик все-таки сволочь. От одной мысли, что этот боров будет разгуливать по гостиничным коридорам заморских «Хилтонов», у меня закипает кровь. Он сделал свое дело, пусть сидит в Нес Ционе, мешает детям и надоедает внукам. На сей раз я ему помогать не буду.
— А как ты можешь помочь? — удивился Марк.
Игаль назвал несколько имен своих знакомых и сделал это спокойно, без хвастовства. Американские сенаторы и миллионеры, всемирные лауреаты, академики и газетные магнаты.
— Откуда? — недоверчиво спросил Марк.
— По службе и по дружбе, — уклончиво сказал Игаль. — Все большие евреи мира ощущают себя вот такими маленькими при виде того чуда, которое мы тут стряпаем на нашей убогой керосинке. Мы возрождаем еврейское государство, мальчик, и это не фунт изюма.
— Руками дяди-волка и умом тети Брурии, — пробурчал Сирота.
Игаль не обиделся. Даже развеселился.
— Из чего есть, — сказал он, комически скривив лицо и растопырив пальцы. — Наша главная забота сейчас — не пускать в загон гениев, чтобы не испортили стадо. А Зевик нам в самый раз. Ну представь себе, — сказал он, заглядывая в напряженное лицо Марка, хлопая его по колену, улыбаясь скоморошьей улыбкой, превращаясь на глазах в хитроумного старика, знающего нечто, молодому уму недоступное, — представь себе, что в стадо испуганных и напряженных буренок, собранных с миру по нитке, вскормленных на разных кормах, одни с севера, другие с юга, те потеют и дуреют от жары, а этим, наоборот, прохладно, но и тем и другим плохо и страшно, и все вокруг не так, как им бы хотелось… в это стадо впускают неординарного быка, мечтающего о корриде, а не об охапке душистого сена… Это же немедленный скандал, поголовное бешенство, дрожь в холке. Все обиды всплывут, все неудобства сейчас же покажутся невыносимыми. Коррида! Коррида! Мы не созданы для того, чтобы нас доили, мы появились на свет для лучшей жизни!
— Хорошо же ты оцениваешь свой народ! — глумливо и мрачно произнес Марк.
Еще недавно он думал о том, что мог оказаться сыном Игаля и Рохи, родиться на берегу Генисаретского озера, и что быть сыном Игаля могло бы быть приятнее, чем быть сыном Генриха Сироты. Но сейчас эта промелькнувшая в мозгу нечестивая мысль его раздражала. Папа Гена, великолепный яркий попугай, способный подниматься к высотам духа и добровольно опускаться в его заболоченные низины, вернул себе былое превосходство.
— Народ… — Игаль вдруг стал мрачен, — народ… Ты его когда-нибудь видел, народ? Не те ли это, которые шарахаются из стороны в сторону, услыхав щелк бича, и тут же требуют себе царя для управления и тельца для поклонения?! Твой дядя Зевик понятен и нужен твоему народу больше, чем ты. У него мысли расчесаны на прямой пробор, он делает то, что ему внушили, и не мечется из стороны в сторону. Знаешь что? Скажи Генриху, чтобы амнистировал Зевика. Пусть Брурия везет свои туалеты на ярмарку дураков в ООН или в Вашингтон. Она не хуже и не лучше других дур, которые там крутятся. А ты… ты не дурак, но ты такой дурак, мой мальчик, что…
Тут Игаль замолк на половине фразы, повалился на бок и захрапел. Марк покрутил в руках недопитую бутылку «Голды», завинтил пробку и швырнул бутылку в кусты.
— Потом разберемся, — сказал он бутылке вслед.
От озера тянуло сыростью, трава и листья отяжелели от росы, жимолость запахла пронзительно, и вдалеке послышались звуки гармошки.
— Хороши вечера в Генисарете! — вздохнул Марк Сирота и пошел, не качаясь, но и не по прямой. Он дошел до домика Игаля, нашел на веранде тяжелую куртку, поплелся назад к озеру, прикрыл курткой спящего Игаля и, подумав, отправился в сторону столовой, надеясь найти там мощную светловолосую доброволку из Голландии, на которую положил глаз во время обеда.
Она сидела на веранде и пошла к нему безмолвно и послушно, притягиваемая взглядом, которому Сирота большим усилием воли не позволял расплыться в туманное пятно. Стоял он прочно, но изнутри его качало. Стоял как бык, которого мутит от вида коров и тореадоров, но который знает свое дело и знает, что от него требуется.
Они ушли в кусты и боролись там до тех пор, пока Сироту не одолело беспамятство.
Он проснулся от холода и почему-то в лодке, привязанной к колышку на берегу. С озера тек холодный туман, Сироту знобило. Трава под близлежащими кустами была смята, словно в кустах только что паслось стадо. Губы распухли, язык с трудом проворачивался, нёбо одеревенело, глотка была забита комом тошноты. Еще и лодку покачивало. Еще и воду рябило. Еще и блеск вокруг каждой камышатины. Еще и неподвижная спина Игаля.
Спина ожила, лопатки двинулись к позвоночнику, рука взметнулась, в лодку шлепнулась шероховатая на вид серая рыба в черные полосы. Евреи называют ее амнон, минеи — рыбой святого Петра, а вообще-то речь идет об элементарном пресноводном карасе.
— Еще одна, — сказал Игаль, — и мы отказываемся от вареной куры с мокрым пюре.
— А я бы съел и пюре и куру, — почему-то вздохнул Сирота.
Ему не хотелось идти в столовую. Он не знал, чем закончилось дело между ним и белобрысой Ингрид. То, что ее зовут Ингрид, Сирота помнил точно.
Они поймали недостающих карасей, а возвратясь домой, нашли на веранде дремлющую в шезлонге Ингрид и на столе — тарелку с холодными котлетами, куском картофельной бабки и тремя солеными огурцами. Значит, дело закончилось правильно, решил Сирота. Игаль же только хмыкнул. Потом он хмыкнул еще раз, покрутил головой и посмотрел на Марка отеческим взглядом, полным обожания и гордости. Генрих на его месте разразился бы длительной нотацией. Сирота решил, что родиться у Игаля было бы все-таки правильнее.
По возвращении из Галилеи в Иерусалим над Марком сгустились тучи. Прогноз погоды был солнечный, и солнце светило вовсю. Но Сирота почувствовал удушье уже на подъеме к Иерусалиму, и с каждым преодоленным метром горы, в которую полз автобус, это ощущение усиливалось. Да и птицы словно взбесились. Они шмыгали вокруг автобуса, наполняя воздух тоскливыми криками. Соседи по автобусу этих тварей словно не замечали. А Сирота вдавил руки в колени и пытался понять, что же такое произошло? На ум опять пришло безгубое лицо Рохи, только на сей раз он не мог бы поклясться, что это не лицо Маши, с которого тоже куда-то улетели губы.
Сирота потер пальцами виски и глотнул теплой воды из бутылочки, почти насильно запихнутой ему в карман Игалем. Автобус остановился, пассажиры вывалились на тротуар, а Сирота продолжал сидеть, вцепившись в ручки кресла. Ему не хотелось идти домой, хотя он и мечтал о хорошем бифштексе и удобной постели. Диван в убогой клетушке Игаля был Сироте короток и тесен.
Сойдя наконец на землю, Сирота зачем-то побрел задами, дошел до скверика, посвященного сэру Алленби, и повалился на скамейку. Скверик напоминал центральную площадь маленького провинциального городка в любой стране мира, с той только разницей, что центральные площади маленьких городов кишат народом и набиты полезными заведениями: лавками, учреждениями, забегаловками. А вокруг этого скверика теснились только жилые дома в скромном колониальном стиле с изъеденными временем и человеческим небрежением худосочными колоннами и покосившимися балюстрадами. Ни банка, ни магазина, ни даже киоска с сигаретами. Две тетки с базарными кошелками на скамейке напротив и закутанная в застиранные тряпки женщина с ребенком в песочнице.
Докурив последнюю сигарету и швырнув пустую пачку в кусты, поскольку урны не нашлось, Сирота побрел дальше. Мимо покосившихся домиков и бывших пакгаузов на улице Яффы, мимо темных мастерских в подвалах разрушенных домов, к которым вели истертые, выщербленные ступени, мимо запаха краски, дерева и лака, сквозь едкие облака стружечной пыли из столярных мастерских, перешагивая через горки мусора, глазея по сторонам и не находя ничего приятного для взгляда.
Шел он к рынку.
Именно там Сирота решил пообедать замечательным блюдом, которое только тут и было таким замечательным, — кусочками баранины, переложенной шматами бараньего жира и поджаренной на вертящейся жаровне. Тут это блюдо называли шуармой. Знакомый продавец приветственно кивнул и, не дожидаясь заказа, ловко срезал длинным ножом с насаженной на вертел груды мяса наружный поджаренный слой. В левой руке он держал закопченный совок, на который с шипением падала горячая сочная мясная стружка. Затем, ловко орудуя щипцами, стал набивать мясом внутренность пухлой питы, местной лепешки, напоминающей лаваш. Продавец знал привычки и вкусы Сироты, потому, не спрашивая, смазал внутренность лепешки хумусом и острой местной аджикой, переложил мясо луком, добавил зелени и чипсов, полил содержимое жидкой тхиной. «На здоровье!»