Сразу же из-за дома выбежала кудлатая собака Муха, густо поросшая свалявшимся черным волосом. Эта редкостная уродка была известна в округе: за ней вечно таскалась свора кобелей всех мастей и расцветок — текла она непрерывно, что ли? Муха выбежала из-за куста, и по ее пробежке Полуянов тотчас же понял, что следом идет человек — это как-то всегда по собакам видно. Он отложил нож, вытащил сигареты и закурил.
Из-за дома вышел незнакомый мужичок. Он был одного с Полуяновым возраста, одет, как охотник или грибник, в потертые брюки, видавшую виды штормовку, яркие резиновые югославские сапоги, свитер. На голове у него была шапочка с надписью «SKI». Он был в бородке и усах, модных в годы полуяновской юности. Если бы надо было обозначить его одним словом, отметив главное, что можно обозначить с одного взгляда, то Полуянов сказал бы: «Прохожий».
Они кивнули друг другу, как знакомые. Прохожий оглядел все быстро, легко и весело, ломая при этом в руках стебель поповника. Огляделся, как сосед или хозяин, не останавливая на чем-то специального внимания. Совсем не так — натужно и равнодушно — оглядывали полуяновское поместье городские гости. Он давал Полуянову привыкнуть к себе, и по одному этому Полуянов определил его как привычного к деревне горожанина.
Он смотрел на прохожего с тревогой, которая раньше так удивляла его самого, когда он проезжал через деревни. Разгибается человек и долго глядит вслед проходящим с напряженным вниманием, которое есть во взглядах животных. Так же точно сейчас, конечно, смотрели на прохожего бабки, ожидающие машины с хлебом, потому что он никак не мог миновать их. И потом дружно здоровались.
В большом городе человек — невидимка, он неразличим, как отдельный муравей в муравейнике. В городе ему безопасно. На нем от ударов нарастает панцирь, мозоли от трения со слишком многими людьми. От этого он стирается, как монета, проходящая через тысячи пальцев, и приобретает поверхностный тусклый блеск, становится неразличимым в толпе.
В деревне человек открыт, обнажен, он «в руке Божьей», как говорит Анечка, словно птенец на ладони. Если он и спрятан, безопасен, то только тем, что отодвинут от людей, убран в глушь, ушел в леса, в поля, потерялся в пространстве дорог. И потому каждого нового человека встречают в деревне испугом и тревогой.
— Здравствуйте, — сказал прохожий. — Шел мимо, познакомиться зашел. Я вот тут в Левшине холостякую. Как и вы.
Он махнул рукой в сторону Левшина, далекой лесной деревеньки, затерянной среди клюквенных болот и гарей. В окрестности уже почти все было раскуплено горожанами, но до осени тут оставались не многие. Полуянову не понравилось, что про него уже знают.
— В отпуске? — спросил он коротко.
— Да, грибы тут солю, картошку на зиму запасаю. То да се.
Он улыбнулся хорошо, и Полуянову показалось, что это лицо он уже видел где-то. Потом понял, что ошибся, просто отражение в стекле мерцало. Они были похожи внешне, и только.
— Много грибов? — спросил прохожий.
— Утром вон походил, — отвечал Полуянов.
— Долго?
— Часа два. Да уж нет ничего, — сказал Полуянов по новой своей деревенской привычке приуменьшать всякую удачу.
— Газет не получаете?
— Местные? Соседка получает. А центральные почтальонша с опозданием приносит.
— У нее муж в тюрьме, — сказал прохожий. — По пьянке телевизор от соседей вытащил. Она гуляет много, молодая девка. А живет со свекром. Он на автобусе работает.
— Володя Старый? — спросил Полуянов.
— Да, на автобусе. — Прохожий тоже улыбнулся и снова словно в зеркале отразился. — И вот как они поругаются, он ее не возит, и нет газет.
Они посидели молча. Полуянов снова взялся за грибы.
— Сушить будете? — спросил гость. — Или солить?
— Я много уже насушил, — сказал Полуянов, но ничего о себе больше добавлять не стал. Гость сказал:
— Теперь все запасаются. Но в основном летом, когда отпуск. У вас отпуск? — снова спросил гость.
— Вроде, — сказал Полуянов, и прохожий усмехнулся.
— Я про газеты потому спросил, что тут, говорят, какая-то авария была? Не слышали?
— Где? В Чернобыле? Так то давно.
— По «Голосу Америки», по «Би-би-си» сказали. Вы, что ж, врагов не слушаете?
Полуянов глянул на гостя внимательно.
— Просто у меня батареи сели, — сказал прохожий, — в приемнике. Не берет ничего, что ты поделаешь. А вы давно обосновались?
— Да уж третий год, — сказал Полуянов.
— A-а. Два года? Я тут, пока радио не сломалось, все вражьи голоса слушал. Уезжают евреи, которых выпускают. А другие «в отказе» — годами, говорят, ждут. Вы, случаем, не в отказе? Да ну, шучу. Просто удивляет меня, когда люди уезжают.
— Почему удивляет? — спросил Полуянов. — Сами видите, что делается. Скоро не только евреи побегут. Скоро всем придется сниматься. Спасайся, кто как умеет. Литовцы вон с землей побежали.
— Когда с землей, понятно. Меня удивляет, когда люди уезжают и бросают все. По голосам говорят — они даже пенсии от родного правительства не имеют. А пенсия всей жизнью заработана. И скарб весь бросают.
— Руки на этом кто-то греет хорошо. Квартиры люди бросают, барахло.
— И армяне уезжают, — сказал прохожий. — И тоже без ничего.
— Так я ж вам сказал, скоро все побегут.
— И русские?
— И русские побегут. Было б только куда бежать.
— Русские не побегут, — возразил прохожий.
— Почему ж это? Бегали уже — в гражданскую войну, в отечественную.
— Времена не те. Не нужны мы никому. Армяне нужны, евреи нужны, а русские нет. Раньше надо было думать. Надо было место иметь, куда бежать. После революции миллионы народу с России съехали. И богатые, и умные, сильные, злые. А толку что? Где они? Рассеялись по миру.
— Жизнь спасали, не до грибов было.
— Э, извините, — сказал прохожий. — Они были и семейно связаны с родовитыми на Западе, и денежки у них водились, и вожди имелись. А рассеялись, не смогли собраться в одно место.
— Ну, это многих удивляет, — сказал Полуянов. — Евреи, торговый народ, сумели себе государство оттяпать. А русские эмигранты со своей загадочной русской душой не смогли. Все переворота ждали. Нет бы в какой-нибудь Океании создать новый русский Гонконг или Сингапур.
— И название есть, — сказал прохожий, — с ходу!
— Какое?
— Санкт-Петербург, ясно же.
Оба засмеялись.
— А может, еще и будет, — сказал Полуянов, — маленькая такая Россия где-нибудь у Мальдивских островов.
— Не будет! — сказал гость убежденно.
— Не дадут, думаете? Скажут, вы в своей одной шестой разберитесь сперва, прежде чем в других землях новую Россию встраивать?
— Это тоже, но главное в другом. Отталкивание в нас сильнее, чем притяжение. Шуточки! Ежели столько русских людей за столько лет не смогли создать нормальную страну ни здесь, ни там, то, значит, и не могли создать. Не имели мо́чи.
— Оскорбительно это как-то у вас получается, — сказал Полуянов, — обидно.
— А то, поди, не обидно! Вы хоть по всему миру пощарьте — на каждый язык найдется несколько способов жить. У англоязычных это ясно, у французских — пожалуйста, у испаноязычных — полмира. У китайцев и то есть Тайвань. Даже у корейцев вон есть. Одни мы сироты бездомные.
— Мы уживаемся только здесь, — сказал Полуянов, — на этой одной шестой, да и то слабо. А за границей соотечественников терпеть не можем. Я это по себе замечал.
— Причина потому что есть, — сказал прохожий. — Вы бы уехали?
— А с чего это я должен ехать? — отвечал Полуянов с неожиданной злобой. — Пусть вся эта сволочь катится.
— Кого имеете в виду? Нынешних беженцев, армян, евреев?
— При чем здесь эти-то?
— А кого тогда?
Полуянов внимательно поглядел на гостя.
— Долгий разговор, — сказал он. — Да и не выпустит меня никто. Хотя меня барахло не удержало бы тоже. Да и что у нас есть?
— Это точно, — поддакнул прохожий, — не накопили мы палат надменных.
— Едет человек без барахла, — сказал Полуянов, — это как развод. Чувствуешь, что ничего поделать не можешь, что бы ни сказал — одна ненависть вокруг, бросай все и уходи. Ничего не нужно. Потому и бегут без вещей. С отчаяния они. Ничего поделать не рассчитывают здесь больше. Не нужны. Немцы не нужны, евреи не нужны, никто не нужен.
— Не бывает так, чтобы ничего сделать было нельзя, — сказал прохожий, словно поддразнивая Полуянова. — Если, конечно, законов природы не нарушать.
Он как-то странно хмыкнул. Они сидели на лавочке рядом. Легкий ветер прошел по саду и хлопал куском полиэтилена на крыше теплицы. Полуянов смотрел вниз, под ноги, и улыбался. Он не имел возможности вести такие разговоры с незнакомым человеком. И, однако, не было места, где бы лучше было вести такие разговоры, чем в Кукареках. Одинокий, открытый всему человек, в полузаброшенной деревне, не в должности и беззащитный, именно из-за этой своей беззащитности мог он позволить себе такой разговор. Полуянов понял вдруг окончательно, что он беглец, изгой, не хуже всякого иного в отказе, страдающего и беспомощного.
— Они, когда уходят, род спасают. Народ, — сказал он.
— Да, да, вы правы! — вдруг очень быстро и совсем в ином ключе проговорил гость. — Я тоже об этом часто думаю.
— О чем?
— О человеке, роде, народе. И вообще даже о виде человека разумного. Я, вы знаете, доказал одну теоремку: дело в том, что человек вообще обречен на вымирание как вид. Рассказать?
— Ежели пойму.
— А чего же? Поймете обязательно. Ход такой. Человеку, как и всякому другому зверю, дан был инстинкт самосохранения. Инстинкт — заметьте, — который в уме не нуждается и действует раньше ума. Он и у волка есть, и у зайца. Вы шарахаетесь от опасности, не успев и подумать. Инстинкт! Есть и еще один инстинкт — сохранения рода. Мать под машину бросается за дитем, не думая. Волчица идет под выстрелы, чтобы логово спасти. И это — предел природы. Дальше нет ничего.
— Не понял, — сказал Полуянов.
— Ну как не поняли? Инстинкта-то сохранения вида нет! Не задумала природа, что так будем размножаться и так много нас будет. Людей. Мне нет дела до умирающих эфиопов в Африке. То есть умом-то я понимаю и готов материально участвовать. Но вот инстинктивно не могу. Надо мозги включать. Стало быть, природой это не было задумано. Мы вышли за пределы задуманного ею. Нет у человека инстинкта сохранения вида, а значит, он обязательно либо атомной бомбой себя угрохает, либо химией задушит. Тупиковая мы ветвь эволюции.