— У меня возражение, — сказал Полуянов. — Вот ведь армяне, евреи уходят. Значит, есть инстинкт, можно спастись.
— Только что говорили же, — ответил прохожий. — Это просто род у них сильный. Родовое чувство. Они род спасают. Инстинкт сохранения рода.
— А нация? Она же больше рода. Воюет, защищается — с этим как? Россия вот.
— А что нация? Сборище родов — больше ничего. А Россия — это и не нация, это сбор народов, согласных жить по одной исторической схеме. Из-за этого и за границей создать маленькую Россию невозможно. Уже тысячу лет Россия все воспроизводит и воспроизводит одну и ту же утомительную схему истории: народ внизу, а вверху царь и интеллигент-мученик. И между ними непримиримая борьба. Это огромная наша квашня, это желе, которое выталкивает наверх определенное число талантливых человеков. Талантливые негодяи идут в начальники, тиранить свой народ, править им, презирать его; а честные становятся страстотерпцами, поэтами, мучениками. Путь негодяев в этой стране — наверх. А путь честных — в Сибирь, на Кавказ, в могилу или в загранку, в изгнание. Другого нет.
— Что-то я не разберу, — сказал Полуянов. — Начали про человечество и вдруг про Россию пошли.
— Как же? — вскричал прохожий. — Потому что русская жизнь оказалась самой устойчивой по своей схеме. У нас в России жизнь еще пока более биологическая, нежели социальная. Это на Западе все иначе, там каждый сам себе голова. Там другая схема. Нам она не подходит, мы еще не запустили личного человека. Этот механизм в России спит сладким сном. Вы посмотрите: даже немецкие теории Карла Маркса не поколебали этого нашего российского распорядка.
— Да что вы? — засмеялся Полуянов. — А революция, гражданская война? Кажись, не они, а мы все начали. И не в Марксе дело, а в том, что русские пошли своим путем. Революция — одно название, а суть-то другая. У нас тут не по теориям живут. Но все же мы первые двинулись, хотя и под музыку немецких теорий. Чего хотели — того и получили, но сами.
— Нет, они все ошибаются, и вы ошибаетесь, — сказал прохожий, не объясняя, какие такие «они», — это величайшая ошибка, поверьте мне. Революцию считают чем-то новым, каким-то движением вперед. Нет, это ошибка, ошибка. Это именно и есть самая что ни на есть биологическая оплошность — это движение назад. Слишком много умников выдвинулось наверх в начале века. Вы историю-то полистайте.
— Листал уже, — сказал Полуянов. Прохожий не услышал.
— Слишком много выбилось наверх, и требовалось их всех к норме привести. К извечной российской норме.
— К ногтю. И тут случилась революция?
— Ну, конечно! Если бы все — серенькие, то никакой революции бы не надо было: схему менять бы не пришлось. Вы вот не верите мне, а вы подумайте: какая высшая сила не давала в России никому ни с кем договориться? Это ведь извечный русский вопрос. Никому и ни с кем!
— Большевики-то сговорились между собой и с эсерами.
— На мгновение, и какой ценой! А потом снова пошла резня и вычистка — гражданская война, борьба в партии, потом террор. Опять что-то там в схеме не сработало. Слишком много умников. Всех этих Свердловых, Троцких, Лениных, Сталиных и так далее. И что? Тут же пожрали сами себя, чтобы установить извечное российское равновесие.
— Неувязочка выходит, — сказал Полуянов. — Схема российская, а русофилы вон твердят, что революцию евреи делали, а им помогали немцы.
— Это «патриоты» — вы их не слушайте. Сила российской обывательской схемы в том и состоит, что она привлекает к себе множество народов, отдельных личностей, инородцев, согласных жить в этой нашей российской квашне. Вы подумайте, почему нам так эти немцы, шведы, шотландцы при Петре пришлись ко двору, а еще раньше татары, а потом евреи, азиаты, казахи, якуты и Бог знает еще кто? Потому что скопом или поодиночке были согласны с нашей замечательной — говорю не шутя — российской жизнью. Потому-то немец Романов, арап Пушкин, еврей Мандельштам, грузин Сталин, татарин Державин — это и есть самые отборнейшие наши русские люди. Дураки эти, ура-патриоты, не понимают простых вещей, они племя русичей спутали с россиянами.
— Смело, — сказал Полуянов. — Если бы они вас послушали, то вам бы живым ноги не унести. Вы против правых, что ли, так я вас понимаю?
— Я ни против кого. Я сам по себе. Я просто вам говорю, что они, дураки, перепутали российское и русское. Вот Федор Михайлович Достоевский эту разницу хорошо понимал. Сталин был более русский человек, чем Николай Первый, а Лазарь Моисеевич Каганович, может быть, более, чем граф Толстой. И любой наш классик, будь он хоть сто раз Бабель, русее любого русака. Потому что русский — это не тот, кто в Рязани родился, а тот, кто жить согласен по-нашенскому.
— Петр Чаадаев считал, что это от огромности пространства.
— Петенька Чаадаев? Да он просто сбрендил. У него главная, идея, что у русских не было до Петра своей истории. Тут он здорово угадал, хотя и писал все свои сочинения по-французски, чтобы выразить поточнее русские мысли. От этого он, кстати, никак не может считаться французом. Он, бедолага сумасшедшая, полагал, что теперь, после него, история начнется. Но мы-то с вами прожили после Чаадаева еще сто с лишком лет. И что же видим? Что вся советская, к примеру, история — вранье. «Краткий курс», и более ничего. И теперь ее снова надо переписывать. Вы задумайтесь: отчего это в России такая страсть не иметь своей истории? Не может это быть случайным, если нация непрерывно уничтожает, перемарывает историю, не дает ей устояться, войти в национальное сознание. Тут глубокая причина должна быть.
— Ну и в чем она? — спросил Полуянов.
— А причина в том, что российской схеме жизни нужен только один день, сегодняшний или вчерашний. Ей нет дела до истории. Да и что нам считать своей историей? Запрещенную на Украине «Историю украинского казачества»? Придуманную ссыльными сталинскими каторжанами историю казахского народа? Историю Соловьева? Варягов? Что?
— Страсть у нас уничтожать свою историю — это точно. Да ведь не одни мы такие дураки.
— Дело в том, что система российская, как я уже имел честь доложить вам, биологическая. А в биологии живое натекает на живое и своей истории не имеет. Так что мы и не люди пока, мы лес беспамятный.
— И сколько же еще этот лес будет расти? Скоро ли собираетесь стать человеком?
— Вот чего не знаю, того не знаю! — отвечал прохожий. — Некоторые считают, что наше болото стоячее весь мир переживет. Японцы тыщу лет сидели под императором, как замороженные, а потом оказалось, что они для человечества в двадцатом веке самые важные люди: у них и электроника, и чудеса всякие, и компьютеры.
— Я в самолете однажды летел ночью через Хабаровск, и мне приснился сон, — сказал Полуянов. — Мы там в командировке не выспались, работали по наладке перед пуском. И это все наложилось, перемешалось — каша. И снились мне какие-то люди и большая такая балка. Я потом понял, что это не балка, а маятник. Люди внизу копошатся среди разнообразной техники, чего-то лепят, делают. А маятник над ними огромный со скрипом все отводится, поднимается, поднимается. И как всегда в снах, — мне было ясно, что он там держится на соплях. В любой момент готов сорваться. А маятник с блюминг размером — он в мокрое пятно их размажет. Я кричу им, чтобы уходили, бросали все. А они ко мне повернулись, озабоченные такие, машут руками, что, мол, слышат меня, улыбаются — и продолжают.
— Обычный кошмар, — сказал посетитель. — Это вы плотно покушали за счет «Аэрофлота».
— Я потом долго не спал, сидел и думал об этом сне. Вот вы говорили про инстинкт…
— Ну?
— Про то, что человечество погибнет из-за отсутствия инстинкта. Я подумал тогда иначе: все в природе стремится к равновесию — все стремится разложиться, распасться на простые элементы. А человек — сам неравновесная система. Он сам есть отклонение от равновесия.
— Ну, это старая идея и не ваша вовсе, — начал прохожий.
— Это-то да. А я вот что еще… Ведь мы сами же продолжаем отклонять маятник. Мы создаем все новые вещи, которые в природе, по теории вероятностей, появиться не могли. Ну все эти самолеты, вертолеты, магнитофоны, телефоны, — вся эта техника. Мы собрали рассеянные элементы радиоактивности и получили атомную бомбу, реакторы и все прочее. Ведь сам по себе цветной телевизор, скажем, в природе появиться не мог. Вероятность такого сочетания элементов в природе ноль.
— Иначе телевизоры бы уже сами стали расти на деревьях и показывали футбол, — засмеялся прохожий.
— Зря шутите. Не выросли телевизоры на деревьях — значит, без человека не могли вырасти. Человек стал элементом эволюции. Он создает все более и более маловероятные вещи. Особенно на Западе.
— Ну и что?
— А то, что природа стремится к равновесию! И значит, кто мешает установлению равновесия, тот, кто все время отводит маятник, — пропадет, сорвется, — вот какая у меня мысль появилась.
— Я бы сказал, не маятник отводит, а пружину взводит.
— Неважно, — ответил Полуянов. — Все больше оттягивается пружина в сторону невероятных событий и явлений. И мы этим гордимся, считаем это правильным, нам это нравится. Мы хотим подражать больше всего Америке, Японии, хотим магнитофонов, самолетов, фильмов, того-сего. Но пружина не выдержит, она сорвется и ударит со страшной силой, и размажет нас всех по стенке.
— Имеете в виду атомную бомбу? — деловито спросил прохожий.
— Ну почему? Не знаю, наверное. Или Чернобыль. Или прорыв плотин, или СПИД. — Полуянов достал сигарету и зажег ее от пьезозажигалки. — Вот и эта зараза из той же серии.
— Но ведь удобно, — сказал прохожий. — Трением не станешь добывать огонь. Да и навык утерян. Хотя русские до невозможности изобретательны именно из-за своей великой схемы. От лени. Может быть, если им дать волю, то они бы додумались до каких-нибудь деревянных телевизоров, глиняных компьютеров и экологических автомобилей на дерьме.
— Это как посмотреть, — отвечал Полуянов. — Скорее мы себя и весь мир раньше угрохаем, чем понадобимся миру с нашей ленью, как японцы понадобились миру со своей японской аккуратностью. Чернобыль-то у нас случился, а не у них. Нам бы техникой вообще надо запретить заниматься и не давать баловаться с оружием.