Америка «бродских» выдержала, но, к удивлению Леванона, за «бродскими» потянулись и те, кого Нехемия считал своим товаром. С середины семидесятых кривая эмиграции в Израиль начала падать, в Америку — расти. Нехемия не раз пожалел, что проторил советским евреям дорогу за океан, не раз пытался исправить свою ошибку.
Впрочем, осчастливил Нехемия не только советских евреев, ставших американскими. «Израильский путь» превратился для Кремля в черный ход, через который он выталкивал из страны диссидентов и наводнял Запад агентами Лубянки.
Между тем, не пересыхал ручеек эмиграции и в Израиль. Люди ехали сюда по разным соображениям, но одна категория — отказники-активисты — по идейным.
Вернувшись из эвакуации в родной Каунас в 1944 году, Шаул Бейлинсон — друзья звали его «Павлик» — стал одним из организаторов нелегального перехода польской границы. Несколько грузовиков с беженцами удалось переправить в Польшу, откуда они должны были продолжить путь к итальянским портам и дальше, в Палестину. МГБ, однако, перехитрило Павлика и его товарищей. Чекисты построили ложную границу, перейдя которую беженцы считали, что все уже позади…
Павлика пытали в подвалах вильнюсского МГБ, приговорили к расстрелу. В последний момент смертную казнь заменили двадцатью пятью годами лагерей. Павлик выдержал, вернулся в Каунас, стал крупным инженером-строителем. Все знали его как прекрасного специалиста, одинаково хорошо владевшего русским и литовским языками. Но никто не знал, что он столь же хорошо владеет и ивритом, что с мыслью добраться до Израиля никогда не расставался. При этом Павлик не просто мечтал, он действовал. Но не так, как в сороковые годы; КГБ долго не мог выйти на его след, а когда вышел, было уже поздно. В начале 1971 года, поняв, что дело сделано, Бейлинсон официально подал документы на выезд в Израиль. Арестовать его «за организацию сионистского подполья» означало для КГБ признать свой провал. Шаул Бейлинсон получил выездную визу.
После освобождения Жмеринки в 1944 году семья Меира Гельфонда вернулась туда в числе первых. Увы, от прежней Жмеринки ничего не осталось: город лежал в развалинах, евреи — родные, соседи, школьные друзья Меира — в окрестных рвах. Тех же, кто, как и Гельфонды, вернулся из эвакуации, встречали с ненавистью. Ни дома, ни разграбленное имущество евреям не возвращали. Устроиться на работу было невозможно, антисемитизмом смердило на каждом шагу. Пятнадцатилетний Меир сделал выбор.
В 1949 году МГБ вышло на след сионистской группы «Эйникайт» — Единство. Студент медицинского института Меир Гельфонд вместе с другими ее организаторами отправился в лагерь, ставший для него «академией жизни». Его лагерными учителями были ивритский писатель Григорий Прейгерзон, поэт Иосиф Керлер, сионист старшего поколения Иосиф Миллер. Здесь, в лагере, Меир выучил иврит, узнал подлинную историю того, что произошло с его народом в России, в Европе и в Палестине.
После освобождения Меир умудрился закончить мединститут, стать кандидатом наук. Для бывшего зэка, да еще с именем «Меир Беркович», это было, ох, как непросто! Непросто это было еще и потому, что днем Гельфонд пользовал пациентов, а вечерами преподавал иврит, писал, печатал, копировал. Что?
Слово «самиздат» подразумевает нечто стихийное, спонтанное. Конечно, было и стихийное, и спонтанное, но основной поток еврейского самиздата создавался целенаправленно и попадал к тем, для кого предназначался. В огромном количестве ходили по стране отпечатанные на машинке брошюры «Шесть миллионов обвиняют: процесс Эйхмана», русский перевод книги Леона Юриса «Эксодус», учебники иврита и многое другое. Так что, когда в марте 1971 года в аэропорту «Бен-Гурион» премьер-министр Голда Меир пожимала руки Гельфонду и его друзьям, она хорошо знала, кому и за что воздает должное.
А еще раньше, в октябре 1969 года, в тот же аэропорт прилетел из Москвы Давид Хавкин. Хавкин был первым еврейским активистом в советской столице, первым, кто начал действовать открыто, кто собирал молодежь у московской синагоги, кто учил ее петь еврейские песни и танцевать еврейские танцы, кто учил ее не бояться слова «еврей» и, вообще, — учил не бояться! Инженер-полиграфист, он отсидел срок за сионизм, вышел из лагеря и стал добиваться выезда в Израиль. За ним ходили по пятам, его телефон прослушивали, всех, кто заглядывал в его дом, таскали на допросы. Земля горела под ногами, но Хавкин лишь «наращивал обороты», сознательно ставя КГБ перед выбором: посадить или отпустить! Власти предпочли второе, полагая, что повторить подвиг Хавкина никто не решится.
Но вот наши герои в Израиле.
И Шаул Бейлинсон, и Меер Гельфонд пользовались в Лишке уважением — в конкретных делах часто добивались своего, но призваны они не были. Как не был призван никто из героев шестидесятых-семидесятых. Влиять на политику «русским» позволено не было. Об этом позаботился Нехемия Леванон, не подозревая, что его детище — массовая алия из России — изменит страну до неузнаваемости и выдвинет на политическую сцену людей, которые ему, ветерану, покажутся настоящими чудовищами.
20. Собака, которая гоняется за мухами
Худенькая бледнолицая сестра Милда не могла сдержать радостной улыбки: новенький дежурный врач пришел на полчаса раньше. Сейчас она покрутится для вида и…
— Сегодня вам повезло, доктор, — в реанимации только один больной. Какой-то странный старик. Его утром «скорая» привезла с аритмией. Вообще-то он приписан к спецбольнице, но ни за что не хотел туда ехать. А у нас не знали, что с ним делать. Позвонили главному. Главный тут же примчался, велел устроить старика в реанимационную палату и ни на шаг от него не отходить. Потом послал в спецбольницу за историей болезни. Днем к нему несколько раз заходил, а вечером звонил из дома. В общем, возились с ним, возились, а у него ничего особенного — пульс нормальный, болей нет.
Порхая по ординаторской, сестра наводил всюду порядок, а наведя его, вопросительно взглянула на доктора.
— Так я могу идти, доктор?
— Конечно, конечно. Висо гяро[104].
Оставшись один, доктор не спеша надел халат, подошел к зеркалу. Затем вынул из кармана фонендоскоп, повесил его на шею, пригладил рыжие кудри. «Теперь я в порядке», — сказал он себе и раскрыл папку с историей болезни «странного старика».
Никакой истории не было. В тонкой картонной папке лежал обыкновенный лист бумаги, в верхнем углу которого значились фамилия и год рождения больного, посредине ровным женским почерком было написано «Жалоб на работу сердца не поступало, диагностика проводилась регулярно, функциональных изменений в работе сердечно-сосудистой системы не наблюдалось». К записке были приложены широкие ленты кардиограмм.
Прекрасное сердце, откуда взялась аритмия! Доктор закрыл папку и направился в отделение.
В реанимационной палате было пусто и мрачно. В первый момент доктору показалось, что там никого нет. Вдоль стен — скелеты незастеленных коек, в проходе — поникшее головой инвалидное кресло, и только в дальнем углу, не нарушая тишины, мерно попискивал кардиомонитор. А огоньки, что вспыхивали на экране в унисон пискам, отражаясь от голых спинок кроватей, гонялись друг за другом по стенам и потолку, словно фантастические чудовища.
Доктору стало не по себе, он включил верхний свет, увидел постель, наполовину скрытую этажеркой кардиомонитора, и направился к больному.
На нескольких подушках, увешанный проводами и датчиками, полулежал маленький человек с огромной седой шевелюрой.
— Как мы себя чувствуем? — бодро спросил доктор.
Глаза больного медленно открылись и посмотрели в сторону доктора.
— Вы будете новый доктор?
— Нет, я — дежурант, я здесь только дежурю.
— А почему бы вам здесь не работать? Вы что, приезжий?
— Да, я из Ленинграда, — ответил доктор и, желая побыстрее овладеть положением, повторил: — Так как вы себя чувствуете? Сейчас вам легче?
Больной вздохнул, опустил глаза:
— Легче? Что значит легче после того, что со мной было? Я ведь чуть не отправился туда, — больной показал пальцем в потолок. — И что теперь будет, доктор, наверное, все уже кончено? — глаза больного были полны мольбы и смирения.
— Ну что вы, что вы! У вас прекрасное сердце. Скорее всего, сбой случился на нервной почве. Вам нельзя нервничать, вам нужен покой. Если будете соблюдать эти условия…
Доктору не удалось закончить дежурную фразу. Страдальческое выражение исчезло с лица больного, густые брови грозно сдвинулись, бледные губы вытянулись в струнку.
— Покой, условия! — завизжал маленький человек. — Что вы тут все понимаете? Ничего вы не понимаете. Чепуха — ваш покой, говно — ваши условия!
Доктор растерялся, однако тут же взял себя в руки: главное — не возражать.
— Ну да, вы еще молодой, вы еще ничего не можете знать, а я знаю, я знаю все. И отчего это, я тоже знаю.
Доктор молчал. Больной успокоился, голос его вновь стал тихим и жалостливым.
— Да, да, у вас все впереди, вся жизнь. А у меня? У меня все кончено. Нет, нет, не успокаивайте меня, я знаю, что отсюда уже не выйду. Но я расскажу вам, отчего это бывает, я вижу, вы тот человек, кому я могу рассказать.
Теперь это надолго, подумал доктор. Скрестив на груди руки, он присел на соседнюю кровать и вдруг увидел, как на противоположной стене собака гоняется за мухами. Это еще что такое? Ну почему меня сегодня преследуют галлюцинации? Наверное, тоже от нервов.
Еще бы! Чего стоил один переезд в Вильнюс. Два года нервотрепки, поездки туда-сюда, переговоры, расходы, а потом отказ, и начинай все сначала. А сколько сил и нервов отняли поиски работы! Врачи везде требуются, но всем нужны «национальные кадры». Еще месяц назад казалось, что получить работу вообще не удастся. И надо же, приехал сюда, в Йодшиляй, посмотреть места, где когда-то жил дедушка Макс. Гулял, любовался дубовой рощей, утопающими в зелени особняками и вдруг увидел двухэтажное деревянное здание, а возле него санитарную машину. Подошел — районная больница.