– С каких это пор имущество Конгрегации получило право на проведение допросов? – нахмурился Керн; Курт скривился:
– С каких это пор вас начали заботить протокольные тонкости?
– Но-но! – одернул обер-инквизитор, сдвинув брови еще круче, скосясь на то, как Бруно в дальнем углу покривил в усмешке плотно стиснутые губы. – Не борзей… Итак, это все?
– Все… Нет, – спохватился Курт, встряхнув головой, силясь отогнать сон, одолевающий теперь уже неотступно. – Еще их сторожа́; этих трое. Вот теперь все.
– «Все», – передразнил его Керн и изможденно вздохнул. – Господи; Гессе, ты хоть соображаешь, что в Друденхаусе попросту камер на всех них не хватит?
Курт неопределенно повел головой, то ли кивнув, то ли попросту размяв усталые мышцы шеи, и предложил, уже не столь твердо, как всего мгновение назад:
– Ювелира с семьей можно отпустить; все, что нам было необходимо, мы выяснили, он более не нужен, да и в секретности утром уже не станет нужды – весь город будет в курсе…
– Охраны на всех тоже не хватит, – тихо заметил Ланц. – Если впрямь брать всех вышеперечисленных, придется их сортировать по группам, несколько в одной камере. И уж точно мы будем вынуждены просить у бюргермайстера солдат для охраны Друденхауса.
– А сами будем надзирать за солдатами, – хмыкнул Бруно из своего угла. – Солдаты-то ведь, ваши инквизиторства, это все те же горожане; кто вам сказал, что они ревностно возьмутся за дело, ограждая сородичей Иуды от справедливого гнева честных христиан? Или вас, заступников богомерзких евреев, оберегать от того же? У них, у большинства, родня в Кёльне, мамы-папы, сестры-братья, жены et cetera[78]; все они в том же котле варятся. Довольно скоро решат присоединиться ко всеобщему праведному гневу… Мы, – он кивнул в сторону помрачневшего Курта, – с ним подобное уже видели; и чем это кончилось?
– На откровенный бунт не отважатся, – не особенно убежденно отозвался Райзе. – А там уж наше дело – найти средь всей этой оравы, что мы задержим, виновного поскорее.
– И еще кое-что, – добавил Курт осторожно, видя, как во взгляде начальствующего, и без того почти обреченном, начало проступать тихое отчаяние. – Я осведомился у ювелира – нет ли в их традиции чего-либо, связанного с двенадцатилетним возрастом…
– Я так понимаю, есть, – отметил Керн кисло, – иначе б ты не заговорил об этом. Так?
– Вроде того, Вальтер. Тринадцать. В этом возрасте еврейский мальчик «вступает во взрослую жизнь», как мне было сказано; называется эта штука бар-мицва. Однако ж, как я уже упомянул в беседе с нашим экспертом – и убежден, что вы со мною согласитесь, – в нашем случае иудейскими кознями не пахнет.
– Кстати, куда ты девал этого… умельца?
– Спит, – с нескрываемой завистью отозвался Курт. – В его практике это первая серьезная работа, посему из сил выбился совершенно. Я, к слову, велел ему Кёльна не покидать – кто знает, быть может, он нам еще на что сгодится.
– «Он велел»… – фыркнул обер-инквизитор недовольно. – Ну, и Бог с ним; объяснись-ка, отчего ты полностью исключаешь участие в происходящем той части города?
– Полностью в нашем деле исключать нельзя ничего и никого, однако… Сами-то вы неужто не видите, как все это… по-нашему? Ответьте правдиво, вам за все время вашей службы попадались подлинные дела с евреями-потрошителями и поедателями христианских младенцев?
– Всяко бывало, – откликнулся Керн коротко. – Эмоции в сторону, Гессе; дай мне факты.
– Факты, – кивнул он, – в том, что наши убитые – одиннадцатилетки. Если это впрямь имеет значимость, если мы правы… Их же точка отсчета – тринадцать лет; если б это было делом рук иудейских малефиков, они резали бы двенадцатилетних. Кроме того, у нас из троих зарезанных двое – девчонки; у них речь идет лишь о мальчиках. Факт принимается?
– Еще.
– Еще – положение, в котором оказался Друденхаус; ни одному из этого избранного народа не выгодно наше падение: в последнее время именно мы их первейшее прибежище.
– Совесть терзает – прошлые грешки искупаете, – чуть слышно пробурчал подопечный, и Керн завел глаза к потолку:
– Господи Всевышний, за что Ты их на мою голову…
– И еще одно: детальности моей биографии никому из них известны быть не могут. И подноготная старых кварталов – тоже; вообразите себе еврея в «Кревинкеле». Да хозяина удар хватит…
– Лично являться не обязательно, – заметил обер-инквизитор; Курт кивнул:
– Разумеется. Но в еврейской версии множество натяжек; и вообще – все наши выводы упираются не в них, а сами знаете, в кого. Предлагаю не терять времени на разговоры, брать перечисленных мной и работать с ними. Допросить и обыскать их жилища.
– Замечу, что надлежит провести и обыски на бойнях, – вздохнул Ланц тяжко, – хотя я не воображаю, что там искать. Пятна крови в нашем деле не улика. Улика в некотором роде – ключ в чьем-то еще владении, кроме старшего сторожа.
– Не уверен, – возразил Курт, с немыслимым усилием подавив зевок. – Пятна крови, ты сказал; так вот, со слов ювелира, иудейская бойня после каждого употребления отмывается дочиста – как я понял, после этого с пола есть можно, в значении едва ль не дословном, посему именно кровавое пятно там и будет выглядеть подозрительно. Но, кстати скажу, если б в месте, где режут скот и разделывают мясо, кто-то сдуру заколол человека (любого, заметьте, вероисповедания), место это стало бы нечистым, а следовательно – к использованию по назначению не годным. Вот вам еще одна причина к тому, чтоб исключить жителя еврейской стороны из подозреваемых. Это первое. Secundo. Potestas clavium[79], так сказать, тем, кто ими владеть не должен, тоже не говорит о принадлежности владельца к нашим таинственным убийцам. Уверен, что копия ключа есть у кого-то из подмастерьев, и не у одного.
– Откуда такая убежденность? – уточнил Керн, и Курт усмехнулся, кивнув в окно, куда-то вдаль, где простерлись полупустые улицы старых кварталов:
– Как полагаете, держатель «Кревинкеля» мясо закупает на рынках Кёльна?.. Да и сами мои бывшие приятели, помнится, не пренебрегали столь простым способом добыть пропитание. Если часть мяса остается на ночь, если правильно обратиться к одному из подмастерьев, что сторожат бойню, за хорошую для обеих сторон цену можно выпросить себе вырезку; кто заметит пропажу маленького кусочка? Существенно дешевле, чем в лавке, а подмастерью и то хорошо. И все довольны… Посему я бы хотел просить у вас разрешения, Вальтер, посетить «Кревинкель» снова. Поинтересуюсь у хозяина, кто сбывает ему мясо, да и Финк, полагаю, назовет мне пару имен.
– Если он их вспомнит, имена, – пробормотал тот недовольно. – Всякий раз, как ты там, у меня случается удар; ты меня до могилы желаешь довести?
– Да бросьте, – улыбнулся Курт примирительно. – Ничего со мной не случится, и уж не в Знаке причина – я там почти свой. Думаю, найду даже парочку человек, готовых за меня и в драку; воровское братство – святое дело…
– Не кощунствуй, – осадил его Керн и договорил уже чуть спокойнее и почти просительно: – И не зарывайся там.
– Как вести себя в подобных местах, знаю лучше вашего, – огрызнулся Курт и продолжил, не дав начальству вновь возмутиться нарушением субординации: – Если я узнаю, кто из подмастерьев замешан в связях с кёльнским ворьем, мы будем знать с большей точностью, в чьих руках ключ от бойни не является неоспоримой уликой, доказывающей его причастность к убийствам. И – еще кое-что. Густав, это уж к тебе.
Райзе, начавший было клевать носом, вздрогнул, распрямившись, и удивленно округлил глаза, переводя вопросительный взгляд с младшего сослуживца на Керна.
– А что я? – уточнил он наконец.
– Подмастерья парни небогатые, но молодые, – пояснил Курт с глумливой усмешкой. – И запросы у них, как у нормальных молодых парней; оно ведь от недостатка денег меньше не зудит… Уверен, что местные… гм… девицы нет-нет, да и заворачивают ночью к стенам этого чревоугодного заведения по-скорому срубить на ужин кусочек-другой; работы на минуту, а удовольствия полная сковорода. Если я не ошибаюсь, Густав, у тебя с упомянутыми подмастерьями имеется, выразимся так благопристойно, несколько общих знакомых. Я ведь не ошибаюсь?
Сослуживец ответил не сразу; пряча глаза от Керна, передернул плечами, для чего-то поправив и без того идеально сидящий ремень с оружием, и, наконец, недовольно отозвался:
– Не знаю, подробностями никогда не интересовался.
– Так поинтересуйся теперь; Бог даст, воспользоваться допросной по ее прямому назначению тебе не доведется, и твои подружки будут говорить откровенно, сраженные исключительно лишь твоим обаянием. Или, на крайний случай, все обойдется демонстрацией орудия пытки, как думаешь?
– Довольно, – оборвал Керн, и он умолк, исподтишка состроив сослуживцу пошлую мину. – И, коли уж зашел об этом разговор, Густав, хочу заметить, что даже моей долготерпеливости есть пределы. Хотя бы сделай вид, что пытаешься это утаить! Я говорю уже не о том, что о тебе судачат в городе, я лишь напомню тебе, что ты вводишь в стены Друденхауса посторонних, что в прах развеивает малейшие представления о безопасности!
– Вальтер, да брось ты, – неловко улыбнулся Райзе. – Что такого потаенного они могут увидеть? О чем могут проболтаться? О порядке расположения орудий на стене?
– А исполнитель после жалуется, что плети ломаются…
– Гессе! – рявкнул Керн, ахнув по столу ладонью, и он сбросил с лица улыбку, нарочито смиренно потупясь. – Господи Иисусе, что за сброд под моим началом…
– Лучший в Германии, – сквозь неудержимую ухмылку тихо пробормотал Бруно и, наткнувшись на полыхающий взор майстера обер-инквизитора, осекся.
– Я сказал – довольно, – сквозь зубы процедил тот. – В Кёльне дети мрут, как мухи, а вам все шутки. Возвратите свои мозги к делу.
– К делу?.. – вдруг проронил подопечный теперь уж столь серьезно, что Керн нахмурился. – Майстер Райзе, а щуплых блондинок среди ваших безопасных подруг не попадалось?